какой-то очень странной одежде, свидетели и подьячие тут же нашли и слуг, и лошадей, и сани. Все они обрадовались, но Элверфельд предпочел держаться высокомерно. С напускной досадой он поднялся по лестнице, полагая, что я наверху. Мой слуга Альбрехт встретил его с дубиной, намереваясь ударить по голове, но он сказал: «Я Каспар Элверфельд». Услышав это, слуга не стал [бить его]. Тогда подьячие схватили и связали моего слугу и повезли его в суд вместе со слугами [Элверфельда], санями и лошадьми. Сундук завязали со всем, что в нем было, и подьячие тоже забрали его в суд, вместе со слугами [Элверфельда]. Там он стал жаловаться: «Сударь, это мои слуги. Они украли у меня две тысячи рублей и отвезли в дом этого человека, где я и нашел их в присутствии свидетелей. Верни мне мои деньги!» – «У меня нет твоих денег», – ответил [Альбрехт]. «Твой хозяин держит кабак, где убивают людей», – заявил [Элверфельд]. «Дозвольте мне, – отвечал Альбрехт, – сейчас, как есть, отвести вас в дом [Элверфельда]. Там я покажу вам, что в подвале или в подполе лежат мертвые тела». Тогда [Элверфельд] оробел, а судейские обрадовались. Узнав об этом, я ничуть не испугался, потому как знал, что [Альбрехт] выиграет. Я быстро вскочил на лошадь и сам приехал в суд. Там я встал и сказал: «Вот он я. Отпустите моего слугу!» [Элверфельд] злобно посмотрел на меня, но я повел себя дружелюбно. «Договоритесь между собой», – предложили нам судейские. «Я это устрою», – пообещал я. На том мой слуга был оправдан, и его отпустили.
Я поехал с [Элверфельдом] к нему домой, где сделал ему предложение. Мне было очень хорошо известно, что я все проиграю, потому что живу в земщине, ведь каждый, кто служил великому князю в опричнине, давал клятву не говорить ни с кем из земщины. Часто случалось, что если двоих таких ловили, то убивали обоих независимо от того, какое положение они занимали, высокое или низкое. И это справедливо, раз они клялись своему господину Богом и крестом; в таких случаях карает не господин, а Бог. Я сказал: «Любезный господин и соплеменник, прошу тебя, возьми у меня, сколько пожелаешь, и останься моим господином и соплеменником». – «Сколько ты хочешь дать мне?» – спросил он. «Двести рублей», – ответил я. Он остался доволен. Тогда я сказал, что сейчас у меня нет денег. «Напиши мне расписку, – ответил он, – и я дам тебе год, чтобы ты заплатил». Я написал расписку и отдал ему с приветливым видом.
Мы поехали назад в суд. Там мы поблагодарили судейских, и он сказал: «Мне заплатили». Я уплатил судебные издержки, сколько положено, и Элверфельд отправился к себе домой, а я к себе. Он был счастлив, да и я не грустил. Он думал, что получит от меня деньги, а я думал, как бы его задушить.
Потом в Москву приехал герцог Магнус. В то время при нем был Иоганн Таубе. Эти двое[64] тоже были врагами, потому что Иоганн Таубе говорил великому князю, что он [Таубе] хочет захватить Ливонию миром. [Элверфельд] настаивал, что это невозможно, и что ее надо взять силой.
Иоганн Таубе и Элерт Крузе пользовались благоволением великого князя, [Элверфельд], напротив, оказался в опале. Теперь он сделал мне выгодное предложение, любезно попросив меня устроить ему встречу с Иоганном Таубе в каком-нибудь укромном месте. Я убедил Иоганна Таубе прийти в мой дом в опричнине. Там они встретились и снова стали друзьями.
Тогда-то он и отдал мне расписку. Теперь вокруг меня было много преданных мне людей, и [Элверфельд] своими глазами увидел, как много важных дел я делаю для великого князя. Тогда я сказал ему громким голосом: «Каспар Элверфельд! Я хотел было убить тебя как-нибудь на площади у твоего дома возле Судного двора, когда ты темной ночью возвращаешься с опричного двора, за то, что ты так не по-христиански обошелся со мной». Этими словами я поразил этого дородного богатого человека, знатока права, в самое сердце, да так сильно, что он совсем пал духом и не смог вымолвить ни слова. Потрясенный, он встал и с великим позором пошел в тюрьму.
Позже я навестил его в тюрьме. Он предложил мне взять все, что у него есть, и распорядиться этим, как я пожелаю. Он также уполномочил меня и ныне покойного Адриана Кальба поехать на Английское подворье и истребовать его сундуки, которые он, опасаясь пожара, отправил в Холмогоры, чтобы там их схоронили в подвале. Когда я поехал туда, мне не препятствовали, и все было отправлено в дом Адриана Кальба. Но я не нашел его докторских бумаг. Все сундуки и ящики были грубо заколочены. Мы с Адрианом Кальбом вскрыли их и осмотрели все, что там было. Потом привезли все к нему, и он увидел, что все его добро в целости и сохранности. Тогда он сказал: «Мой дорогой земляк, идите и продайте все, а сколько пожелаете, отдайте на мое содержание в тюрьме». Я отказался это сделать.
Во время чумы, когда великий князь увидел, что герцог Магнус и Иоганн Таубе не желают ничего добиваться силой, он отправил боярина на почтовых лошадях в Москву, чтобы увезти Каспара Элверфельда в какое-нибудь место, не затронутое чумой. Но тем временем Господь наслал на него чуму, и он умер и был зарыт во дворе. Тогда я испросил у одного из начальственных бояр в опричнине разрешение выкопать тело, чтобы похоронить его в каменном склепе, который покойный построил загодя. Склеп стоял за городом, в пригороде, где хоронили всех христиан – и немцев, и других. Петер Зеузе ответил: «Когда чума закончится, это можно будет сделать».
Великий князь дал мне письмо, где говорилось, что меня и моих крестьян освобождают от судебных исков, поданных русскими, кроме тех, что поданы на Рождество и в День святых Петра и Павла. Но даже тогда [русские] опасались бы это сделать.
Большую часть времени я жил в Москве. Каждый день бывал при дворе и виделся с великим князем. Однако я отказался от предложения Осипа Ильина состоять при великом князе постоянно. В то время я был молод и не знал Германии. Если бы дворянин задал вопрос моему слуге и получил неверный ответ, можно себе представить, как рассердился бы дворянин и какой позор был бы слуге. Те, кто был близок к великому князю, обжигались, а те, кто был далек, замерзали.
Время было такое, что я не имел возможности писать что-то еще[65].
Когда великий князь взял Старицу в опричнину [в конце 1569 года], он поставил меня в один ряд с князьями и служилыми людьми четвертой степени. К моим владениям добавились имения, которыми прежде владели князья Меньшик и Рудок Оболенские, со всеми их вотчинами и поместьями. Вотчину составляли деревни Красное и Новое, а шесть деревень были поместьями. Кроме того, я имел годовое жалованье в соответствии с числом моих поместий. Великий князь дал мне дом в Москве. Прежде там жил священник. Его взяли в плен в Полоцке и отправили в город Владимир. Этот дом был исключен из городских списков и выкрашен в белый цвет, поскольку освобождался от государевой службы.
Рядом с этим домом стоял еще один, где обитал немец Иоганн Зёге, бывший слугой покойного магистра [Ливонского ордена] Вильгельма Фюрстенберга. Я одолжил ему свое годовое содержание, и он на эти деньги купил дом рядом с моим. У него была жена, уроженка Дерпта, которую увели в Москву. Поскольку я не имел жены, эта женщина с хорошей выгодой для себя торговала вином в мое отсутствие, особенно когда я был с великим князем в разъездах. Не раз случалось, что иноземцам запрещали держать кабаки. Когда приказчики и люди с Земского двора приходили к этой женщине, опечатывали ее подвал и забирали всех, кто там пьянствовал, она говорила, что они должны пойти ко мне, и спрашивала, почему не идут в дом к соседу. Однако земские чины очень хорошо знали, что такое опричнина. Мой сосед и его жена тоже узнали это. Они продали мне свой дом и купили другой в городе, где можно было закрыться за воротами. А я сделал из двух домов один, и ко мне денно и нощно валили толпы со всей округи.
Во время чумы этот мой сосед умер, а его жена с женой Лоренсена – мастера брадобрея – решила уехать из Москвы в крытой повозке. Это было глупо, потому что все окрестные предместья подожгли по приказу крымского хана [1571]. Когда повозка подъехала к воротам, огонь уже разбушевался, и она сгорела вместе с лошадьми, драгоценностями, золотом и серебром, которые в ней были. После пожара от повозки ничего не осталось, только железные обломки. А ворота были заложены камнями.
На Лубянской улице, рядом с большой Сретенской улицей, прямо напротив моего дома, стоял еще один дом, выкрашенный белым. Там раньше жил поляк из Полоцка, но он переехал в другое место. Я получил этот дом от дворянина Семена Курцова, который служил у великого князя сокольничим. В мое время [когда я жил в Москве] великий князь не нарушал [неприкосновенности] чьего-либо жилища. Я отдал этот дом немцу по имени Ганс Купершмидт. Он говорил, что разбирается в гидравлических машинах. Но потом увидел, как много денег приносит содержание кабака, и решил, что мое дело лучше, чем его. Когда кто-нибудь шел ко мне с бочонком или кувшином, чтобы купить медовухи, пива или вина, он поджидал, сидя у своего окна, и махал им, приглашая к себе на двор. Так он мог получить от них больше, чем я, и это приносило мне большие убытки.
Я разобрал этот дом и перебрался на новое место вблизи речки Неглинной, где у меня имелось два пустых двора, соединенных в один, который еще не был обнесен забором. Здесь я начал торговать пивом, медовухой и вином. Простолюдины из опричнины подали на меня в суд за то, что я держу кабак. Главным боярином и судьей в Земском дворе был Григорий Грязной. Он сказал, что любит меня, как сына, и его любовь приносит деньги, кольца, жемчуг и все такое. Он проезжал мимо, проверяя пожарные решетки, увидел мой дом и сказал людям: «Этот дом принадлежит германцу; он иноземец и не имеет здесь родни. Если он не будет держать кабак, на что он сможет огородить свой двор? А забор должен дойти до пожарной решетки, если делать все, как надо».
В земщине у меня был еще один дом, который прежде принадлежал ливонскому дворянину Фромгольду Гану. Его сначала взяли в плен в Ливонии, но он получил свободу и перешел в русскую православную веру под именем Илия. Тогда он поселился в замке Гельмет в Ливонии, а потом приехал в Москву вместе со мной. Когда великий князь приказал дать нам поместья и казначей Иван Висковатый спросил его, не братья ли мы, он ответил: «Да». Потом было решено, что я получу на пятьдесят моргенов земли больше, чем он, потому что я старший брат. Тогда он ответил, что я сын бюргера, а он сын дворянина, и ему добавили земли, как мне. На том наше братство закончилось.