Приехав к себе на двор, я велел подвесить его за руки в доме. «Хозяин, отпусти меня, – взмолился он. – Я верну тебе твои деньги». – «Так сделай это!» – отвечал я. Он взял рубаху, завернул в нее одну из моих золотых чаш и пошел к человеку, который торговал солодом. Мне сказали, что моя служанка дала ему на хранение часть денег, украденных у меня. Когда слуга вошел в дом, хозяйская жена забрала у него рубаху. Он осторожно подсмотрел, куда она ее положила. Тогда я схватил своего слугу и отвел в суд. Я потребовал, чтобы бояре назначили мне свидетелей, потому что я знаю, где лежат деньги, которые украл у меня слуга. Бояре назначили их. Мы пошли в дом, где лежала золотая чаша, завернутая в рубаху. Слугу раздели догола и пустили шарить по углам. Хозяйка увидела, что происходит, и принялась голосить и плакать. Когда слуга нашел рубаху в присутствии свидетелей, ее тут же забрали. Вскоре я выиграл дело, а хозяйка предстала перед судом.
Мне стало стыдно обвинять эту женщину, потому что она была мне соседкой в земщине и жила рядом со мной. Ее первый муж был иконописец. Я сказал: «Бояре, теперь слишком поздно, чтобы заводить дело». Бояре приказали держать женщину под стражей, чтобы она никуда не делась, если я обвиню ее. Судья Дмитрий Пивов встал на мою сторону и был доволен, что я получу назад свои деньги. Он прекрасно знал, что стрелецкий сотник оклеветал меня и несправедливо забрал у меня деньги. Теперь я мог забрать назад свои деньги у женщины, но я не стал делать это по причине [упомянутой выше].
Один из купцов турецкого султана по имени Чилибей должен был срочно уехать из Москвы, и великий князь приказал всем, кто брал у него взаймы, вернуть ему долги. Тогда Алексей Басманов попросил меня ссудить ему пятьдесят рублей. Когда я дал ему деньги, он пришел ко мне с золотой цепью и хотел оставить ее мне в залог, но я не захотел брать. Узнав об этом, ко мне пришел его сын Федор. Тот самый, с которым великий князь предавался разврату и который был главным воеводой в тот год, когда опричнина билась с крымским ханом. «В каком уезде у тебя поместье?» – любезно спросил он. «В Старицком, боярин», – ответил я. «Сейчас этот уезд назначен мне, – сказал он. – Не бери с собой ничего. Ты будешь есть за моим столом, а твои слуги – с моими слугами». Я поблагодарил его, но отказался. «Ты не хочешь ехать? – спросил он. – Ты же сам знаешь, что я силен и смогу тебя защитить». Я вежливо отказался. Некоторые из наших людей насмехались надо мной.
Когда этот боярин [Федор] воротился домой, великий князь сосватал ему княгиню. Я тоже был зван на эту свадьбу. На этой свадьбе великий князь был очень весел, и боярин [Федор] сказал мне: «Чего ты желаешь? Скажи мне, и оно сразу же станет твоим, потому как великий князь весел. Я расскажу ему, какое верное сердце бьется в твоей груди». Я с благодарностью отказался и сказал: «Сейчас мне, слава богу, ничего не нужно. Прошу только, чтобы ты оставался милостив ко мне». Он огляделся и велел, чтобы мне заплатили деньги, которые я одолжил. Их вернули мне в запечатанном мешке.
Это видел боярин по имени Федор Санин. Он побывал во многих иноземных странах. Санин любезно пригласил меня отправиться с ним. Когда я приехал к нему домой, мне было оказано всяческое подобающее почтение. Он зашел со мной в комнату, где я увидел много денег и добра. «Ты женат?» – спросил он. «Нет», – отвечал я. «Идем, посмотришь мою дочь, – сказал он. – Коли ты женишься на ней, я дам тебе все, что захочешь, столько денег и имения, сколько пожелаешь». Я с благодарностью отказался и объяснил, что у меня довольно денег и имения и я не хочу жениться.
Во время чумы, когда на всех дорогах стояли заставы, в моей деревне умер крестьянин, умерла также его жена, дети и все домочадцы, кроме одной маленькой девочки. Мои приказчики в присутствии целовальников переписали все его имущество и поставили при нем охрану. Но потом явился крестьянин по имени Никита Лукошин и заявил, что он был любовником [умершей] женщины. Те, кто охранял добро, сказали, что теперь ничего решить нельзя, ни здесь, ни где-то еще. «Если тебе что-то нужно, иди в Москву!» Он отлично знал, что ни в Москву, ни из Москвы пройти нельзя [из-за чумы]. Тогда он решил прибегнуть к хитрости и взять все силой. Несмотря на заставы, я об этом узнал. Тайно и с большой осторожностью отправил письмо [по дороге], где не было заставы, и вызвал его в суд в первый раз. Потом я вызвал его во второй и в третий раз. Он все равно не появился. А когда заставы убрали со всех городов и дорог, его схватили. При этом он был пьян. Тогда его связали, и я приказал крепко побить его на рыночной площади в городе Старице, чтобы он дал мне ручательство. Но никто не желал за него ручаться, потому что он был богатый и потому что никто не хотел меня обижать. Кроме того, у него было еще и мое добро. Тогда я стал строить планы, как отобрать и его добро, и свое собственное. Но он был такой упрямый, что не стал отдавать ни свое, ни мое. Тогда его заковали в кандалы, залитые свинцом, и отправили в Москву и там отдали недельщикам. У них ему пришлось быть и слугой, и служанкой, и мальчиком, да еще его, по обычаю, каждый день били на рыночной площади. Я приехал из Александровой слободы в Москву наблюдать за этим. Этот Никита Лукошин обрадовался и опечалился[71], и написал прошение, в котором просил, чтобы его отдали мне, и он был бы моим рабом, пока не заплатит. Тогда бояре из суда спросили меня: «Хочешь ли ты забрать этого человека и наказать его? Если так, мы отдадим его тебе. Когда он тебе заплатит, ты снова вернешь его нам». Теперь я получил гарантии и забрал его и отправил его в свое поместье Новое. Там мои дворовые так его отделали, что он больше не мог терпеть наказаний. Люди слышали, как он говорил, что ночью наложит на себя руки, потому что больше не выдержит побоев и издевательств. Недолго думая, я велел сделать для него железный ошейник с цепью длиной шесть футов. Цепь можно было пристегнуть к ошейнику так, чтобы ночью он мог лежать, а днем сидеть или стоять. Еще я приказал сделать железные оковы, чтобы связать вместе его руки. Так он не мог себя убить. Утром его можно было освободить и отвести на площадь для наказания. Оковы были залиты свинцом. И еще я приказал не бить его слишком сильно, потому что он мог умереть. После того как он простоял на деревенской площади четверть часа, подвергаясь всевозможным побоям и издевательствам, его вернули назад. Это повторялось в моем поместье ежедневно. И все же он не смирялся. Он каждый день громким голосом выкрикивал мое имя, когда его били: «Господарь Андрей Володимирович, пожалуй меня!», что означало: «Андрей Володимирович, прости меня!» Так он намеревался терпеть, пока я его не отпущу.
Деревня, где жил этот крестьянин, была недалеко от моего поместья. Сын его – добрый малый – круглые сутки пьянствовал и богохульствовал и постоянно тайком держал любовниц. Он пришел к отцу и увещевал его держаться со всей твердостью, не предложив что-нибудь мне дать. «Хозяин, пошли в деревню, и пусть привезут все, что есть моего», – сказал [отец]. «Не стану я возиться с этим, – возразил я. – Пусть твой сын все продаст и заплатит мне. Или ты думаешь, что у меня не хватит палок, чтобы бить тебя по ногам?» Но хотя его били так, что он больше не мог стоять, Лукошин продолжал каждый день выкрикивать мое имя.
Из Москвы я вернулся вместе с простолюдином по имени Ульрих Кругман, который теперь живет в Кённерне в княжестве Ангальт. Он очень хотел вернуться домой, но не знал, как это сделать. Услышав об этом [деле], он слезно попросил меня: «Любезный Генрих фон Штаден, простите его ради меня. Возьмите что-нибудь у этого человека и отдайте мне на пропитание, а его отпустите». Я так и поступил, и еще дал [Кругману] на выбор двух лучших лошадей из моей конюшни и слугу. Несмотря на то что крестьянин должен был мне 260 рублей, тогда он дал только десять. Я передал их и лошадей [Кругману] и отправил его поближе к Ливонии, где он смог бы выбраться из этой страны. При этом я рисковал жизнью, потому что, если бы их поймали, меня бы повесили или бросили в реку. Никому не дозволялось уезжать из страны без разрешительной грамоты от великого князя. Как он расплатился со мной – слишком долгая история, чтобы рассказывать ее здесь.
Когда крымский хан подступил к Москве, никто не мог выбраться из города. Пожар разгулялся, и я захотел спрятаться в подвале. Перед подвалом стояла немецкая девушка из Ливонии, которая сказала мне: «Подвал набит битком. Вы не сможете там поместиться». В подвале сидели по большей части немцы, служившие великому князю, со своими женами и детьми. Потом я увидел своего слугу Германа из Любека, стоявшего у входа в какой-то сводчатый погреб. Я пробился сквозь толпу русских и подошел к погребу, куда вела железная дверь. Вытолкав из погреба половину людей, я запустил туда всех своих домочадцев. Тем временем огонь с опричного двора распространился на Кремль и весь город.
По желанию и велению великого князя, но за свои деньги я раздобыл для него трех рудокопов. Теперь я увидел одного из них по имени Андреас Вольф. Он пытался спастись из огня, полыхавшего повсюду вокруг него. Я затащил его в погреб и тут же закрыл железную дверь. Когда пожар утих, я выглянул, чтобы посмотреть, что творится в подвале. Все, кто там был, умерли и обуглились от огня.
На следующий год [1572], когда войско великого князя собралось у Оки, каждый, согласно размеру его поместий, должен был участвовать в постройке гуляй-города из повозок и помогать копать канавы по берегам реки[72]. Я не хотел этим заниматься. Потом, когда хан дошел до Оки, князь Дмитрий Хворостин, который командовал передовым отрядом, отослал меня с тремя сотнями других князей и бояр. Мне полагалось искать место, где хан мог бы переправиться через реку. Я отъехал на несколько миль вверх по течению, и там, на своем берегу реки, увидел несколько тысяч всадников крымского хана. Я пошел вперед с тремя сотнями всадников и немедля послал депешу князю Дмитрию с просьбой прислать под