Прибыв на переговоры, литовские послы Ян Щит и Михаил Ботуш стали горячо упрекать назначенных для переговоров московитских советников, что-де вопреки клятвенным заверениям, или, как они это именуют, крестоцелованию, а также вопреки грамоте и печати без всякой уважительной причины ведется война; при заключении брака между королем Александром и сестрой великого князя было договорено, что для нее построят русскую церковь, дабы она могла отправлять богослужение по своей вере. На самом деле такая церковь стоит на несколько шагов дальше, чем договаривались — эта вот причина и была заявлена при объявлении войны.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Я сказал вначале, что был послан блаженной памяти императором Максимилианом в Москву для примирения государей польского и московского, но вернулся оттуда без успеха. Ибо, пока я хлопотал в Москве в присутствии и польских послов о мире и соглашении, король, собрав войско, осадил крепость Опочку, однако безрезультатно, ибо из-за зимы не мог долго оставаться в поле. После того как войско польского короля ничего не добилось под Опочкой, — а рассчитывалось, что если эта крепость будет захвачена, то можно будет достичь более выгодного мира, — великий князь сделался высокомерен, не захотел принять мира на равных условиях, так что литовцы вынуждены были уехать ни с чем. Ко двору для переговоров с литовцами я был зван утром накануне Симона и Иуды. Было очень сыро и грязно, но когда мы возвращались в гостиницу, все так крепко замерзло, что ехали совершенно посуху.
Государь московский наотрез отказался заключать перемирие с королем. Переговоры были прерваны, но меня он отпустил все же с почетом. Хотя мои лошади и многие слуги находились в Новгороде, великий князь назначил мне дорогу через Смоленск, и наряду с прочими почетными дарами дал мне отличные санки со шкурой белого медведя, длинный красивый белый войлок, чтобы мне укрыться вместе с санями, и к саням — высокую лошадь рыжей масти; таких высоких лошадей я в их краях не встречал, лошади у них, как правило, низкорослые.
Итак, покинув Москву, где я пробыл тридцать одну неделю{357}, я прибыл прямо в Можайск (восемнадцать миль);
Вязьму (двадцать шесть миль);
Дорогобуж (восемнадцать миль);
потом в Смоленск (восемнадцать миль). От Смоленска и до границы в течение двух дневных переходов меня с почетом провожало двести всадников. Затем мы отдыхали там две ночи под открытым небом среди глубоких снегов и в лютый мороз. В первый день вечером я был приглашен моими провожатыми на ужин, и они почтили меня щедрым угощением. Накидав длинные и довольно высокие кучи сена, положив на них древесную кору и постлав скатерти, мы сидели за столом на земле с поджатыми ногами, вроде турок или татар, вкушая таким манером пищу и затягивая ужин несколько чрезмерными возлияниями. Угощали меня изрядно, а пить заставляли более, чем мне того хотелось.
На другую ночь мы подъехали к какой-то реке, тогда еще совсем не замерзшей. Это была граница. Я послал вперед одного из своих слуг с двумя собаками, подаренными мне великим князем. После полуночи от сильной стужи река покрылась таким льдом, что по нему перевели более десяти саней, да еще и груженых. Я велел выкатить на него свои тяжелые сани, а московит, со мной снова посланный к императору, — свои, и, хотя с помощью одних только слуг, мы быстро с ними переправились. Лошади же, согнанные вместе, переходили не здесь, а в узком месте, где лед сломался, и река текла быстрее и с большей силой.
Оставив там, в двенадцати милях от Смоленска, своих провожатых, я направился в Литву и в восьми милях от границы прибыл к Дубровно на Днепре; надлежащим количеством всего необходимого я запасся в Московии, гостиница же была литовская. Я вез с собой живых белок и горностая. Ночью у меня под кроватью горностай насмерть загрыз троих белок и выгрыз у них мясо на затылке.
Отсюда к Орше (четыре мили). Между Дубровно и Оршей протекает река Кропивна. Здесь, ближе к Орше, и произошла та битва, о которой сказано выше. От Вязьмы и до этого места Борисфен был у нас справа, и близ Орши мы вынуждены были переправляться через него на небольшом расстоянии ниже Смоленска. Оставив реку около Орши, мы прибыли прямо в Друцк (восемь миль), Гродно (так! — А. Н.), одиннадцать миль;
Борисов (шесть миль), на реке Березине, истоки которой Птолемей приписывает Днепру,
Логойск (восемь миль),
Радошковичи (семь миль),
Красное Село (две мили), Молодечно (две мили), городок Крево с заброшенной крепостью (шесть миль),
Меднинкай, тоже городок с покинутой крепостью (семь миль), а оттуда достигли наконец Вильны{358}. После отъезда короля{359} в Краков в Польшу я задержался там на несколько дней, ожидая возвращения через Ливонию из Новгорода слуг с моими лошадьми. Встретив их, я затем 30 декабря свернул на четыре мили с дороги в Троки — это два замка, обнесенных стеной, чтобы посмотреть там на заключенных за оградой в саду бизонов, которых иные называют буйволами.
Никлас Нипшиц, слуга короля, ожидал меня в Вильне, чтобы ехать со мной в Краков. Когда мы подъезжали к Трокам, воевода господин Григорий Радзивилл{360} прислал к Нипшицу человека, обижаясь, что тот везет к нему чужих гостей без его приглашения и против его воли. Нипшиц извинился так: он-де не мог удержать меня, когда я туда поехал. Воевода был несколько задет моим неожиданным и нечаянным прибытием, однако, после долгих переговоров, когда я прибыл в гостиницу, прислал ко мне приглашение на следующий день на обед. Я дважды отказывался, но на третий раз Нипшиц уговорил меня согласиться. За столом присутствовал татарин, заволжский царь Ших-Ахмет. Его с почетом содержали там, как бы под домашним арестом в двух замках, обнесенных стенами и выстроенных промеж озер. За обедом он толковал со мной через толмача о всевозможных делах, именуя цесаря своим братом и говоря, что все государи и цари — братья между собой.
Окончив обед и получив от воеводы по литовскому обыкновению подарок, ибо после стола они всегда одаряют тех, кого пригласили, мы двинулись сперва в город Мороч, 2 января, а затем, 4 января, в Гродно (пятнадцать миль),
Крынки, 5 января (шесть миль). Затем, проехав лес, в Нарев, 6 января (восемь миль), и потом, 7 января, в городок Вельск. Здесь я застал воеводу Виленского и верховного канцлера литовского Николая Радзивил-ла, которому уже ранее, на пути в Москву, передал грамоту от цесаря, именовавшего его «сиятельным». Хотя он тогда еще одарил меня конем-иноходцем{361}и двумя другими под возок, а также большим количеством рыбы, однако и на этот раз снова дал мне хорошего холощеного коня, а кроме того, заставил принять несколько венгерских золотых дукатов, убеждая сделать из них кольцо, чтобы, надевая его и ежедневно смотря на него, тем легче вспоминать дарителя, в особенности же в присутствии цесаря.
Из Вельска мы направились в крепость Брест с деревянным городком на реке Буге, в который впадает Мухавец, потом в город Ломазы; оставив здесь Литву, я прибыл 17 января в первый город Польши Парчев, несколько выше которого течет река Ясоница, отделяющая Литву от Польши. Затем в
Люблин (девять миль), 18 января,
Рубин,
Ужендув, 20 января,
Завихост, где переправа через Вислу,
21 января город Сандомир с каменной крепостью, расположенный на Висле и отстоящий от Люблина на восемнадцать миль,
22 января Поланец, городок на реке Чарна, в которой водится превосходная рыба, именуемая в просторечии у нас лосось. Ее высушивают на воздухе без использования дыма и соли и так едят, не жаря и не варя, она очень вкусна.
Далее, 23 января, новый город, называемый Корчин (Новы Корчин), хороший польский городок с обнесенной стенами добротно построенной крепостью.
Это место напоминает мне о чудесном и почти невероятном происшествии, не сказать о котором, по-моему, никак нельзя. Когда я однажды возвращался из Литвы через эти края, я встретился со знатным поляком Мартином Зворовским, который неотступно приглашал меня к себе и, приведя в свой дом, устроил роскошное угощение. И пока мы, как водится, дружески толковали о разных вещах, он рассказал мне, что, когда король Сигизмунд вел войну около Борисфена, некий дворянин, по имени Перстинский, облаченный до самых колен в тяжелое конное вооружение, въехал между Смоленском и Дубровно в Днепр, видимо, чтобы напоить лошадь; там лошадь его взбесилась, унесла его на середину реки и сбросила. Так как он выплывал трижды, но потом больше не появлялся, его сочли определенно погибшим и оплакивали, но вдруг он вышел из воды на берег на глазах у самого короля Сигизмунда и его войска, всего почти трех тысяч человек. Хотя веродостойность этого человека заставляла меня полагаться на его слова, все же, казалось, он говорит невероятные вещи.
Однако вышло так, что в тот же день в сопровождении Мартина мы добрались сюда, в Новы Корчин, где жил тогда человек, пользовавшийся у поляков величайшим почтением, Христофор Шидловецкий, кастелян краковский и тамошний староста. Он устроил для меня и многих других весьма знатных людей блистательнейшее пиршество. Там мне пришел на память этот рассказ о Перстинском, и я не мог удержаться, чтобы не упомянуть о нем, и весьма кстати, потому что это подтвердили не только гости, ссылаясь как на очевидца на самого короля, но и сам Перстинский, который присутствовал на том пиршестве собственной персоной и изложил это свое приключение так, что оно выглядит правдоподобным.
Он рассказал, что будучи сброшен лошадью, он трижды выплывал на поверхность, и тут ему вспомнилось поверье, слышанное им когда-то, что следует считать погибшим того, кто, выплыв в третий раз, не получил помощи. И вот тогда он открыл глаза, что поначалу было трудно, и пошел вперед, в сторону берега; видно было довольно хорошо; правую руку он держал над собой на случай, если набредет на мель, чтобы тогда его увидели и подали помощь, и так вышел совсем.