Окно дохнуло опять зловонной гарью.
Так что же все-таки делать с челядью?
После двух пожаров нельзя медлить ни часу. И так уж промешкано.
Вспомнились слышанные от кого-то книжные слова: "Уже времени и часу ушедшу". Так не говорят. Так только в церковных книгах пишут. Оттого, верно, и запомнилось. Не ушло ли время? Не ушел ли час?
Двумя ночными факелами, на том и на сем берегу, московляне, тутошние и тамошние, будто перемигнулись. Приступились!
Опять навязчивые воспоминания! Откуда их столько?
Когда-то, давно, еще когда, обманывая княгиню, притворялся перед ней коренным московлянином, чтоб не признала в нем беглого суздальца (а она, змеища, все-таки вызнала!), он нашептывал ей вкрадчивые слова: "Про нас, про московлян, знаешь ли, княгиня, что говорят? Говорят, что к чему, мол, мы, московляне, приступимся, от того не отступимся".
Так вот, ежели сейчас (Петр проглотил горькую слюну) приступились подлинные московляне, сироты да холопы, к нему, к боярину, к немосковлянину, так неужто же сами собой и отступятся?
С чем их встречать? С кем? Со слобожанами? Да куда еще перекинутся слобожане! К нему ли? С посадскими? Много ль их? Да и верны ли?
С кем бы ни было — раздумывать недосуг: хоть с попом, хоть с пономарем, а с кем-то идти на них надо ж! Нельзя дожидаться, чтоб сами пришли. Так вот, с кем же все-таки идти-то? Ведь не с попом же, на самом-то деле!
Петр больше часа быстро ходил по клети из угла в угол, меняя время от времени углы: то из переднего в печной, то из заднего в бабий[53]
Потом вдруг стал замедлять шаг.
Потом остановился у садового окна.
Зеленые шарики на яблонях будто поналились за знойные-то дни… Побелей стали… Шарики, шарики… А местами и румянчик проступил — этакой слабенький, как у девчонки, что в девки глядит… А прясло-то стенное, видать, теплое от солнца. Бревна-то как порасщелились… где впрямки, где чуть свиляво… И слепни на них греются… А те, что помельче, с подобранными крылышками, верно, песьи мухи…
Петр отвернулся от окна и медленно пошел к двери: ему показалось, что решение наконец найдено. Последнее, отчаянное, но из всех, пожалуй, наилучшее. Да другого, кажется, и нет.
Он приотворил дверь и крикнул, чтоб послали к нему оружничего.
Оружничего он спросил, проверял ли тот его, боярский, запас снаряда. Снарядом называлось оружие, которое боярин раздавал челяди, когда брал ее с собой в поход.
Оружничий ответил, что проверял.
— Давно ли?
— С месяц.
— Все цело?
— Цело.
— Исправно?
— Исправно.
— Не могли за месяц порастащить?
— Кто ж растащит?
— Мало ль кто!
— Некому. На запоре.
— Проверь до обеда еще. Да пересчитай на дворе челядь: одних мужиков. Баб нечего считать. Слышишь — до обеда.
— Проверю.
— А наперед сходи к посаднику да скажи, чтоб мигом ко мне шел. Слышишь — мигом. Построже скажи. Понял? И не уходи от него, покуда своими глазами не увидишь, что ко мне поплелся. Понял? Нипочем не уходи, что бы он тебе ни говорил, как бы ни лаялся. Понял?
— Как не понять?
— Ступай. Не мешкай.
IV
Посадник, здороваясь с Петром, отвел глаза в сторону.
Таким бешеным Петр его никогда еще не видывал. Вчерашнюю обиду на свата посадник перенес на Петра. Петр это предвидел. Он радовался его бешенству.
Он решил еще пуще его озлить: нажать, не жалеючи, на самое больное место.
Петр молча уставился на его кривые, немощные ноги. Посадник, чувствуя на себе его непристойно-наглый взор, упрямо смотрел в угол. Петр переводил взгляд с ног на глаза посадника, с глаз на ноги и продолжал молчать. Наконец выговорил, будто с участием:
— Ножки-то у тебя, видать, вовсе поучахли?
Жилы на висках у посадника вздулись так, что казалось — вот лопнут. Он, все не глядя на Петра, пробормотал очень тихим от негодования голосом (он был шепеляв):
— Зачем звал? О своих пожарах калякать?
— Нет, не о с в о и х пожарах. Мои ли, твои ли, про то еще как кто скажет.
Посадник, ничего не поняв, взглянул наконец на Петра.
— Как так "твои ли, мои ли"? — вымолвил он, чуя новую обиду. — Моих не бывало. Что городишь? Ежели не о пожарах, так о чем толковать?
Петр внимательно следил за лицом посадника, ловя себя на том, что радуется случаю выместить на ком-то хоть малую часть своего вчерашнего непоправимого бесчестья.
— Спрашиваешь, о чем толковать? — Петр помедлил и вдруг проговорил с той же, что и раньше, притворной участливостью: — О тебе толковать.
— Обо мне? Когда обо мне, так ко мне бы и шел.
— Нельзя к тебе: тайность. У тебя в стенах лишние бревна есть: услышат! А дело для т е б я такое…
— Какое т а к о е?
Петр опять помедлил, внимательно и мрачно глядя посаднику в глаза.
— Приметил ли вчера на пиру, — заговорил он, с особенной, неожиданной для самого себя выразительностью произнося каждое слово, — каким глазом смотрел на тебя мой сват, великий боярин?
— Каким глазом? На меня? На всех одним глазом смотрел.
— На всех одним, а на тебя особо, другим, — еще выразительнее сказал Петр. — Я бы того и не приметил, не до того было — гости, поминки, — кабы он сам…
— Что — он сам?
— Кабы он сам мне потом не сказал с глазу на глаз…
— Что сказал?
— Что-де посадник у вас на Москве душою крив.
— Врешь!
— Когда вру, не слушай, ступай назад домой, ложись на печь и жди, что будет с тобой дальше. Доброго не дождешься. Я не для себя, а для твоей пользы говорю. Или молчать?
— Говори.
— Сват, великий боярин, сказал: дружина того посаднику не забудет, что посадник боярина Ивана Кучковича, стольника, Прокопию выдал.
— Я?!
— А то кто ж, как не ты? Вся Москва видала, как ты Прокопию городовые ворота отворял, как ты Прокопия ко мне на крыльцо вел. Скажешь: не отворял, не вел?
— Так ведь Прокопий меня…
— До твоих с Прокопием счетов дружине дела нет. Небось, знаешь, где сейчас Прокопий? Знаешь? Так как бы и тебе там не быть.
— Что говоришь!
— Говорю, что есть. Не хочешь — не слушай.
Петр прошелся по клети, поигрывая висевшим у него на поясе длинным кинжалом.
— Мой сват, великий боярин, так мне сказал, — продолжал он, вынув кинжал из ножен и осторожно пытая пальцем с одной и с другой стороны его прямой, обоюдоострый клинок. — Великий боярин так сказал: "Дружина посадит на Москве другого посадника".
— Так и сказал?
— Так и сказал. "А пока нового не посадим, старый, — говорит, — весь в твоей воле". В моей воле! — Петр, убрав кинжал в ножны, ткнул себя пальцем в грудь. — "Ты, — говорит, — его покамест поискуси". Видишь: я все тебе говорю, чего бы и не должен открывать.
Петр опять почувствовал — рядом с неунимавшимся нытьем в сердце — тайное довольство: он сам был удивлен, как его в другое время косный, неувертливый ум вдруг стал извертываться по-новому: верно, с отчаянья! В его устах правда, будто сама собой, ловко оплеталась ложью.
— "Поискуси, — говорит. — А там дружина, твой отчет услышав…" мой отчет, — Петр опять ткнул себя пальцем, — "…там дружина и решит, что делать со старым посадником. Будет твоя, боярская, воля, может, — говорит, — еще и на Москве его, старого посадника, оставим, ежели сумеет тебе, боярину, угодить и нам, дружине, спрямить. Случай у него, у посадника, для того есть".
— Какой случай?
— "А ежели другажды нам, дружине, скривит, — продолжал Петр, угрожающе приподнимая голос и будто не слыша вопроса, — тогда, — говорит, — хоть сам секи посаднику голову. Тогда, — говорит (Петр еще поднял голос), — дружина тебе, боярину, его, посадникову, голову дарит".
— Какой случай спрямить? — прошептал посадник.
— Будто сам не знаешь какой? — сказал Петр, глядя на посадника прищурившись, с укором. — Добро бы с моих слов знал о том мой сват, великий боярин, а то ведь от людей услыхал, еще в Москву не въехавши, еще за Кунцевом! Вот куда молва-то о тебе доползла!
— Какая молва?
— Такая молва, что-де кудринские сироты боярскую челядь ульстили, что своими-де прелестными речами всей округе головы кружат, что, того гляди, город спалят с посадником вместе. Москву спалят! — повторил Петр, снова сильно подняв голос. — Чуешь ли, посадник, чем в окно-то несет? Кто за Москву ответит? Не ты ли, посадник, ответишь? А посадник, толкуют люди, взаместо того чтоб дать пример, у себя по двору знай себе похаживает да с женой своей вместе, с посадницей, голубей гоняет! Вот какая молва. Вот что мне мой сват, великий боярин, с чужих, не с моих слов сказал.
— Так я ж…
— Что ты ж?
— Так я ж к тебе с тем и шел, чтоб о твоих пожарах потолковать.
— Потолковать! О моих пожарах! Разумеешь, чай, сам, чьи пожары, кто в них повинен. Или, скажешь, не ты, а я в них повинен?
— Не в том дело, кто повинен, — пролепетал посадник, — а в том дело, как быть!
— Ты ль меня спрашиваешь, как быть? Так кто ж ты таков? — закричал Петр, с мучительным наслаждением давая наконец полную волю всему, что вздувало ему сердце. — Кто ж ты таков, леший тебя перешиби! Посадник ты московский или ты мокрица давленая? Кому ж и знать, как не посаднику, как город устеречь? Где твой городовой снаряд? Где твой городовой полк? Кто у тебя на посаде сотский?
На Москве — по малости посада — еще не было тысяцкого, а был только сотский, под рукой у посадника.
— Сотский? Кто у меня на посаде сотский? Дубовый Нос у меня сотский, Бяхтеяр.
— Дубовый Нос, Бахтеяр! — с издевкой в голосе повторил Петр. — Бахтеяр да ты, ты да Бахтеяр — хороша двойка!
Бахтеяр, больше известный под кличкой Дубовый Нос, был первый на посаде богач, Нажившийся на пивоварстве. Он продолжал промышлять пивом и теперь, а заодно давал деньги в рост и резал своих должников огромными, лихвенными поборами. Зажирел он до такой степени, что его короткие, оплывшие ноги, все изъеденные язвами, еле передвигались.