«В церкви нас тоже не пускают, мы можем лишь снаружи любоваться их сверкающими куполами-луковицами. Нам постоянно твердят, что церкви закрыты или превращены в спортивные залы. Вчера, пока гид растолковывала Фермеру-Птичнику какой-то исторический сюжет, я все же прокралась за ее спиной и прошмыгнула в мозаичную дверь в освещенный свечами полумрак. Шла служба, церковь была полна народу. Какой-то силуэт отделился от толпы и, словно призрак, направился ко мне. На женщине была обычная не поддающаяся описанию одежда, ноги обмотаны тряпьем, чтобы удержать остатки туфель. Она испуганно и торопливо заговорила со мной по-французски. У меня сжалось сердце! Я протянула ей несколько рублей, она поспешно спрятала их под лохмотьями и снова упала на колени. Хорошо, что у меня нашлось, что ей дать, — этот вечный высокомерный отказ принять хоть что-то иссушает душу. „О, мы поглотили их!“ — беззаботно ответила гид, когда я спросила ее, что же произошло со старыми русскими. Что ж, полагаю, „поглотили“ такое же подходящее слово, как и любое другое».
Картина жизни Советской России, открывшаяся Трэверс, оказывается необыкновенно разнообразной. И необычайно безрадостной. «Фабрики, ясли, тюрьмы — не кажется ли вам, что это похоже на безумный ночной кошмар?»
Большевизм и его лидеры отталкивают П.Л. Трэверс своей нечеловечностью. Вот англичан приводят в Смольный. С благоговением осматривают они комнаты, где жил великий вождь революции. Из всей группы лишь Трэверс воспринимает все иначе: «В этой комнате царила пустота, и причиной ее было не только отсутствие хозяев. Может, и когда Ленин жил здесь, комнате все же чего-то недоставало — тепла, солнца? Гений — это свет и пыл. Обладал ли Ленин этим редким двойным огнем? Или он сгорел в яростном пламени одной-единственной идеи?
Но стылость этого места, его обнаженный рационализм! Просто не верится, что именно здесь вырвалась на волю новая мировая сила. А если и верится, то лишь с ужасом. Неужели человечество стремится вот к этому? Зачем тогда вообще нужно человечество, если его цель — обесчеловечивание? Люди как боги? В холодном гулком воздухе эта идея кажется фантастической».
После посещения Эрмитажа, где Трэверс любовалась знаменитыми портретами Рембрандта, она записала: «Вот чего не хватает в России — личного во взгляде! Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые. И опасные тоже: под влиянием настроения — жестокого или фанатичного — они способны на что угодно. Как хочется видеть личности, а не личины — эти многократно тиражированные советские маски!»
А ведь именно в это время там же в Ленинграде, уже предчувствуя приближение конца эпохи свободного творчества, писал портреты юных современниц художник Владимир Лебедев. И хотя называл он их весьма романтично: «физкультурницами» и «девушками с букетами», на выходили-то именно «тиражированные советские маски», лишенные жизни и чувства! Правду не скроешь.
Удивительно, но у П.Л. Трэверс всякий раз своя, отличная от общей, точка зрения на увиденное. Она не только отмечает пышную красоту дворцов и гигантский размах советских домов культуры и стадионов, но и серую убогую одинаковость людей на улице — «Серый, серый, серый — только серый цвет в лицах здешних людей и на небе», — энтузиазм и озлобленность одновременно.
Хотя иностранным туристам в Советском Союзе старались обеспечить особые условия, чтобы они не заметили нужды, царящей в стране победившего пролетариата, спутникам Трэверс приходится нелегко. Но они, с присущей британцам стойкостью, переносят все бытовые тяготы, хотя бремя их становится день ото дня все непосильнее. Трэверс рассказывает, как ей, благодаря полученным от знакомого рублям, удается покупать лук и подкармливать своих спутников. Несколько странным русскому читателю может показаться частое упоминание особой ценности лимонов в России. Памела по совету бывалых путешественников, посетивших Россию до нее, берет с собой в дорогу три дюжины этих фруктов. «Вы помните, нас предупреждали в Лондоне, что русские (осенью) готовы на все ради лимонов?» Это заявление кажется непонятным, даже эпатажным, но его подтверждают другие мемуаристы: лимоны действительно брали с собой английские туристы, отправляясь в Россию — как источник необходимых витаминов и... как своеобразную «валюту». Так что финальная сцена книги, когда спутники Трэверс и служащие советской гостиницы радостно играют лимонами, — не просто эффектная концовка, дописанная ради красного словца, но отражение вполне реальных жизненных обстоятельств того времени.
И все же, работая над переводом, не раз приходилось проверять не только точность собственной интерпретации, но и достоверность фактов, которые сообщает автор. Порой Трэверс сбивается и путает, например, может назвать Петропавловский собор «маленькой церковью», возможно, невольно сравнивая его с Исаакиевским собором или Казанским, или перенести Новгород... на Украину. Впрочем, учитывая то, что в посещении этого города ей было отказано, данное заблуждение можно объяснить и оправдать. И все же к чести автора необходимо отметить: в большинстве случаев мемуаристке удается избежать традиционной «развесистой клюквы».
Примером может служить забавный эпизод с подковами на столе российского императора. Оказавшись в Александровском дворце в Царском Селе, Трэверс отмечает поразившие ее детали обстановки: «В кабинете царя Николая гид, возмущенно вздернув голову, указала на ряд серебряных подков на письменном столе.
— Он был суеферный и нефезучий.
Бедняга, именно так и было. Впрочем, не удивительно: все подковы были повернуты неправильной стороной!» Я засомневалась: не переигрывает ли тут автор? Что это еще за подковы во дворце? Решила проверить и обратилась к сотрудникам музея. Буквально через пару дней получила обстоятельный ответ, цитирую эту справку как образец великолепной профессиональной работы и творческой поддержки: «Подковы действительно лежали на столе императора, но не на письменном. 1. В Мавританской уборной императора две подковы были прикреплены на стойке для тросточек и на задней стене. Еще в описи комнаты отмечены 6 железных подков. 2. В Гардеробной — „На столе у окна пять соединенных вместе подков из оксидированного железа — подношения офицеров Высшей кавалерийской школы“ (Фомин Н., Александровский дворец. 1935); однако на рабочих столах Николая II в Старом Рабочем и Новом Парадном кабинетах никаких подков не было»[62].
Этот небольшой эпизод оказался важной исторической деталью, а главное, подтвердил: Трэверс можно доверять, и если в тексте что-то непонятно — надо просто тщательнее искать разгадку. На эту работу ушло несколько лет, но зато как это увлекательно!
В записках Памелы Л. Трэверс можно найти следы переклички, возможно невольной, с другими мемуаристами. Так, в одном эпизоде Трэверс как бы вступает в заочную полемику с Бернардом Шоу, прославлявшим труд женщин, занимающихся тяжелой физической работой. Она отнюдь не разделяет подобных восторгов и, когда смотрит на киностудии кадры кинохроники: «...девушки-комсомолки с натугой толкают огромные вагонетки с углем (или железом, а может, свинцом) вверх по наклонному скату», не может сдержать возмущения: «Неужели это аллегория пути в рай?»
Или вот еще: самые почетные гости Страны Советов удостаивались чести лично встретиться с вождями революции — Лениным, Троцким, Сталиным. Памеле Л. Трэверс такая привилегия была не по чину, но она все-таки не преминула отметить, что тоже «видела» Сталина, пусть и мельком, пусть и не наверняка — в промчавшейся мимо машине. Сюжет этот явно отражает желание следовать «канону» мемуаров об СССР.
С образом вождя связан и еще один эпизод, изначально представлявшийся неразрешимой загадкой: собираясь на самостоятельную прогулку по Москве, Трэверс заявляет, что отправляется искать «Чингисхана». Как это понять? Откуда в Москве Чингисхан? Может быть, Памела Трэверс смотрела фильм Всеволода Пудовкина «Потомок Чингисхана» (1928)? Известно, что его показывали в Лондоне в 1930 году, причем с большим успехом. Что ж, вероятно, но недоказуемо. Долгое время этот фрагмент так и оставался без комментариев. Однако помогла неожиданная удача — командировка в Англию с визитом в Кембридж. Там в университетской библиотеке сохранились подшивки The New English Weekly с самой первой публикацией «Писем из России»[63]. Пролистывая старые журналы, я случайно наткнулась на крошечную рецензию, где — о чудо — упоминается Чингисхан![64] Оказывается, в 1932 году в Англии вышел перевод биографии Сталина — Essad-Bey Stalin, the Career of a Fanatic,1932, The Bodley Head. Автор, азербайджанско-немецкий писатель Лев Нуссимбаум, называет Сталина... новым Чингисханом. Если Трэверс и не читала саму книгу, то рецензию на нее читала наверняка. Причем накануне поездки. Так раскрылась еще одна загадка: вот с кем, оказывается, хотела встретиться Трэверс!
Но вот что важно: сколь бы скептически ни была настроена Памела Л. Трэверс, на протяжении всей поездки она не оставляет тайной надежды найти в увиденном ростки нового государства, черты нового человека, рожденного революцией. Временами кажется, что она почти готова обмануться, поверить в иллюзию, однако привычка трезво смотреть на вещи и анализировать то, что видишь, не позволяет ей этого.
Трэверс отмечает необыкновенный энтузиазм людей, с которыми она встречается, но не может найти ему рационального объяснения: «„У нас есть работа“. Работа! Мы на Западе считаем, что тепло и пища — воздаяние за труд, а здесь труд заменяет и то, и другое. Я начинаю понимать почему. В России иметь работу, рабочее место — это признак социальной значимости. Служить Государству — высочайшая моральная доблесть, Государство прекрасно сознает это и использует с максимальной для себя выгодой. <...> Новая Россия исповедует ту же доктрину лишений. Тем временем мир изнывает от изобилия».