Льговская оделась как можно поскромней, чтоб кричащим костюмом не бросаться всем в глаза. Она «занимала» скромность у каждой подруги: у одной темный платок, у другой «обыкновенную» жакетку, у третьей дешевый, простой зонтик.
Развив волосы и смыв тщательно румяна и краску с бровей, Клавдия обратилась вполне в порядочную «даму». Некоторая «ремесленническая» бледность и синева около глаз не могли не «уяснять» опытному взору о вероятной профессии скромной на вид девушки, но опытных, внимательных очей, в общем, так мало, что Льговская смело могла сойти за честную женщину.
Дойдя до Трубы, Клавдия села на конку и доехала до Страстного монастыря, оттуда направилась к памятнику Пушкину и, завоевав себе место на «бульварной» конке, взяла передаточный билет прямо до Ваганькова кладбища.
Клавдия очень редко бывала на этом многолюднейшем по «мертвому народонаселению» московском кладбище. Даже часто бывающему там человеку очень трудно на нем ориентироваться, а посетителю редкому найти какую-либо «близкую» могилу очень затруднительно и почти невозможно, раз она не находится, по счастью, у какого-либо богатого и пышного монумента… Приходится обращаться за помощью в кладбищенскую контору и только тогда набресть на следы когда-то «жившего-бывшего» человека. За особенной подмогой к «начальству покойников» Клавдии обращаться не пришлось: она прекрасно помнила, что Смельский похоронен рядом с писателем Левитовым; ей только нужно было узнать, где находится эта «известная» могила.
Сторожа ей указали и при этом, взглянув друг на друга, обменялись своими соображениями насчет Льговской: «Курфистка какая-нибудь! По отчаянности сразу заметно».
Могилы писателей у сторожей спрашивались преимущественно учащейся молодежью обоего пола, и достаточно вам, человеку совершенно постороннему, спросить у них об этих популярных вечных жилищах, чтоб прослыть или «скубентом», или «курфисткой» — смотря по полу.
Клавдия не особенно скоро добрела до могилы Левитова. На каждом шагу ей попадались огромные, кричащие, «купецкие» памятники… Льговская прочла на одном памятнике очень «грамотную» и курьезную надпись: «Здесь лежит торгующий под фирмой, на правах товарищества, московский 1-й гильдии купец такой-то…»
Клавдия едва разобрала смытую дождями и временем черную дощечку-памятку: «Художник Смельский» на простом, деревянном кресте.
Вакханка живо припомнила мельчайшие подробности смерти Смельского и свою беспощадную злобу и обиду по отношению к дорогому трупу. Она припомнила его горячую, хорошую любовь к ней, его ласки и жестоко укоряла себя за грубость и бесчувственность…
«Он мстит мне за это из-за могилы! — подумала Клавдия. — Нет, он был такой добрый и так любил меня!»
Льговская стала на колени перед дорогой могилой и тихо, горько заплакала. Слезы ее текли по щекам и падали на зеленую травку бугорка-могилки и поливали какие-то скромные, прелестные полевые цветы…
«Это чистая душа покойника вырастила их!» — вспомнила Клавдия какую-то легенду о могильных цветах.
Вакханка сорвала один голубенький цветочек и стала безумно его целовать и, как какую-нибудь драгоценность, осторожно приколола его себе на грудь…
— Он будет охранять меня, укажет мне дорогу на честный путь, — сказала Клавдия с чувством и в тот момент искренне. — Я осмелилась предположить, что художник мне мстит — нет, он хранит меня, как только можно хранить такую грешницу, как я! Мстит мне, я знаю кто! Мстит мне погубленная мною сирота Надя и ее несчастный жених… Как бы хорошо было найти и их могилки и попросить у них прощение за мое безумство! Но разве это возможно: я даже не знаю, где они похоронены!
И чем больше размышляла Клавдия у дорогого креста, тем более и более она убеждалась, что в ней что-то порвалось, что она потеряла заколдованную, связующую ее с пороком цепь… Ей стала невыносима мысль возврата в «дом», обычные занятия… Клавдия сразу хотела освободиться от этого кошмара… Но как? — вот страшный вопрос!..
XIIIУ «ЛИБЕРАЛИСТОВ» ЕЛИШКИНЫХ
Бодрой, энергичной походкой Клавдия вышла из ворот кладбища. Могила художника подсказала ей, как дальше жить… «Вакханка» бесповоротно решилась последовать ее совету… Заходящее солнышко играло своими лучами на золотых куполах и «вершинах» памятников… Казалось, этот свет проникал и к покойникам и грел их белые кости…
— Где мне только переночевать? — мучилась Клавдия.
Денег у нее почти не было… «Знакомых», к которым теперь можно было заглянуть, также не имелось…
— Разве к Елишкиным! — соображала она, садясь на конку. — Поеду к ним. Они мне много должны… Может быть, малую часть отдадут…
Супруги были дома. «Сам» занимался составлением ругательного письма к редактору «Спичек»… Его на днях выгнали из недельных обозревателей за вопиющую безграмотность и скуку «пера» и этот отдел «доверили» другому, явному литературному вору, Холопицкому, умевшему ловко «обрабатывать» недоносков-редакторов и чужой материал.
Письмо у «либералиста» не вытанцовывалось и «писатель» был в скверном настроении духа.
Елишкина возилась с детишками, когда пришла к ней за долгом Клавдия. «Гимназическая» подруга, имея легкое представление о настоящей «роли» в обществе Клавдии, была очень поражена ее приходом и даже слегка напугана. Однако, она пригласила ее в свою комнату… Доброе сердце глупенькой, легкомысленной женщины, засушиваемое различными фарисеями-«радикалистами», не могло не принять своей бывшей подруги, которой оно было так много обязано.
Елишкин услыхал о приходе Клавдии и его «воробьиная» натура была до «содержимого» в костях (мозга в них не имелось!) возмущена подобным осквернением его домашнего, священного очага. Не будь он по натуре трусом и не имей обыкновения нападать на слабых, он сейчас бы показал себя! Но теперь его маленькая, мизерная фигурка, кривой носик, оседланный для шика «пинсню», только могли дышать бессильной злобой…
— Постой!.. — шептали его бескровные губы. — Я покажу своей дуре, как принимать подобных женщин в моем семейном доме, где бывают Буйноиловы, Мольцовы!
Клавдия написала у подруги какое-то письмо и, краснея от стыда, видя нищенскую обстановку Елишкиных, попросила дать ей, в счет уплаты долга, хоть три рубля.
«Жена писателя» со слезами на глазах призналась, что у них всего капитала два рубля и заложить нечего. Рубль все же дала Елишкина Клавдии.
Льговская, прощаясь, попросила у подруги позволения переночевать у нее одну ночь…
Елишкина согласилась…
Клавдия наняла извозчика на Мясницкую, к декаденту Рекламскому…
— Авось, он дома, — предполагала Клавдия. — А если нет, у меня на всякий случай написана записка. Думаю, что он исполнит мою просьбу… Он, кажется, не хвастун и не врун…
У «жилища» декадента сидел грубый «цербер»-лакей, одетый в какой-то смешной, черный с белым костюм.
— Господин мой дома, но никого три дня принимать не будет, — сказал привратник на вопрос Клавдии. — Они-с пишут-с… Письмо я передам. Если нужен ответ, зайдите завтра рано утром.
Клавдия оставила письмо у лакея и поехала на ночевку к Елишкиным. Но ее не приняли.
Льговской отворил сам «либералист».
— Покорно прошу, — говорил он, захлопывая перед носом Клавдии дверь, — нас оставить в покое, или я принужден буду обратиться к полиции…
XIVПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
Униженная и оскорбленная, отошла Клавдия от «подъезда» Елишкиных.
— Что ж! — шептала она про себя, — я должна была знать, кто этот «сочинитель». Спасибо, хоть письмо написала!
— Куда же мне теперь деваться? Домой? — продолжала рассуждать Клавдия. — Это невозможно. Одна мысль меня страшит… Придется отправиться с кем-нибудь, как было прежде, при начале моей теперешней «карьеры»…
Смеркалось. Молодой месяц с опущенными вниз рогами смеялся над землей, но не светил; по крайней мере, света его никто не замечал.
Клавдия шла по Тверской улице, и поклонник у нее скоро нашелся в лице какого-то старичка.
«Седине» Льговская обрадовалась… Молодость теперь не соблазняла ее…
Старичок оказался очень милым, любезным господином…
Он занял приличный номер в доме, выходящем на Страстной бульвар.
Потребовали ужин… И, любуясь все еще красивой Клавдией, старичок напевал вполголоса какой-то веселый мотив.
В номере было пианино.
Старичок спросил, любит ли Клавдия музыку, и, услышав благоприятный ответ, начал играть.
Дрожащие слабые руки плохо нажимали на клавиши, и получался какой-то слабый, бессильный и, вместе с тем, нежный звук…
Подали ужин.
Клавдия с большим удовольствием съела несколько кусочков горячей говядины и порядочно хлебнула красного вина…
Голова у ней кружилась…
Старичок проснулся рано… Номерные часы показывали только семь… Утреннее солнышко приветливо играло на дешевых обоях «комнаты любви», заглядывало в «спальню» и слепило глаза проснувшейся «вакханки».
Прощаясь с Клавдией, старичок дал ей пять рублей, но та их не взяла и попросила только «серебра» на извозчика.
Через полчаса она уже подъезжала к квартире Рекламского.
Тот же «траурный цербер» сидел у подъезда декадента и молча вручил ей ответный пакет. Вне себя от радости, Клавдия хотела было дать «привратнику» на чай, но тот хмуро отказался.
Льговская наняла извозчика на Ваганьково кладбище… «Вакханка» была уверена, что Рекламский точно исполнил ее просьбу…
В нетерпении Клавдия, сидя в «трясучем триндулете», распечатала конверт, и сейчас же из него выпал маленький пакетик. На нем был изображен череп.
Льговская стала читать объяснительное письмо поэта.
Декадент и тут не мог не «выкинуть козла», хотя для этого не было и «тени подходящего настроения»… Письмо Рекламского гласило:
«Объятую уже дыханием нирваны, любовницу роскошную, ее не мог приветствовать вчера я: я творил! Прошу принять мой дар смертельный; зовется морфий он… Я — смерти жрец, я — жрец ее свободы. Мое послание, дабы оно не смело очутиться в руках, не знающих блаженства казни вольной, молю вас — истребите».