Обед начался, как и предполагал Смельский, с крупного «приветствия». Поднялся поэт Рекламский и, подойдя к юбиляру, сказал:
— Прекрасные незнакомцы, попросту, «милостивые государи» и вы, г. Буйноилов. В прошлом заседании я, как и все другие лица с именем, имел несчастие присутствовать здесь и даже почтить вас добрым словом. Теперь, хотя и поздно, но я уразумел, куда я пришел и кого я чествую… Я, как многие знают, к добру и злу постыдно равнодушен, но мой художественный вкус заставляет меня во всеуслышание сказать вам правду: хотя вы и носите личину либерала и прогрессиста, но вы, извините меня, — фарисей и эксплуататор. Вы даже пользуетесь «огненным несчастием», чтоб не заплатить заработанных денег вашим сотрудникам. Художник Ставенко не откажется подтвердить мои слова.
Поэтому, как свободный служитель муз и красоты, я не желаю присутствовать среди «нагло-болтающих» и ухожу, прощаясь с одной только моей соседкой по столу, в которую я уже успел влюбиться.
И поэт Рекламский направился к выходу. Многие гг. Холопицкие бросились со сжатыми кулаками, чтоб угодить своему «папаше», но юбиляр остановил их словами:
— Охота обращать внимание на ложь этого полоумного выскочки! Кто не знает, что он только бьет на скандал, желая, чтоб о нем говорили. Я молча, как и вы все, выслушал его речь, показав ему этим молчанием своим презрение… Глубокое за это спасибо вам!
Между тем, это была неправда. Речь г. Рекламским была произнесена таким убедительным голосом, с такими «красноречивыми жестами», что положительно все были загипнотизированы этим странным человеком, которого все не любили и готовы были растерзать. Гг. Холопицкие своим «молчанием» оказали медвежью услугу Буйноилову. Они, когда «очарование» правды кончилось, удивлялись, как это они выдержали, не указав своим протестом место известному «отбросу» из их общества.
Слова юбиляра были покрыты «шумными» аплодисментами, но среди них раздались и свистки.
Буйноилов побагровел. Его маленькие, сытые глаза строго посмотрели на тех, которые, по его мнению, могли свистеть. Его лицо так и говорило: «За мою хлеб-соль и мне же свищут!» Но обычное нахальство взяло верх… Лицо Буйноилова приняло прежнее самодовольное выражение, а его длинный язык снова ощутил желание сказать что-либо вроде «высокого исторического события». И юбиляр снова начал.
Но художник Ставенко его перебил.
— Не лгал, а правду сказал г. Рекламский! — промолвил он дрожащим голосом… — Вы воспользовались моей нуждой, пожаром, бывшим у меня, и дали мне 200 рублей вместо пяти тысяч… Вы не одного меня, а многих…
При последних словах произошло общее движение. Как ни пошлы, ни мелки гг. Холопицкие, но и они отвернулись от своего, так публично скомпрометированного, «родоначальника».
— Я вас попрошу выйти вон, — громовым голосом сказал юбиляр, перебивая «приветствия» художника. Но тот продолжал вещать и под возгласы Буйноилова: «Вон, я здесь хозяин»… И выразил, между прочим, что бульварный Наполеон его ограбил, снял с него последний сюртук, что в выстроенном им себе капище славы резиденцию имеет только черт…
Вне себя подлетел Буйноилов, окруженный лакеями, к художнику, но навстречу ему вышел доктор Атласов и, снимая на ходу свой сюртук, кричал:
— Юбиляр, возьми и мой последний сюртук для капища славы!
После этого «дара» обед, конечно, не продолжался. Многие повскакали со своих мест и направились к выходу. В том числе был и Смельский.
Взяв хорошего извозчика, он моментально доехал до редакции. Страдная ночная газетная работа была во всем разгаре. Поздоровавшись с сотрудниками, Смельский вошел для отдания отчета в кабинет к редактору.
— Да что вы?! — воскликнула «первая скрипка» газеты. — Неужели?! Доигрался старик… В таком случае ничего не пишите… Осторожность прежде всего. И никто, я уверен, не напишет об «окончании» юбилея: сказать неправду стыдно, а правду еще стыдней!..
«Господи, какой ужас! — думал про себя Смельский, спеша к Клавдии. — Я это предвидел… Положим, хорошо, что юбиляра проучили… Но все-таки, как скверна, как мелочна наша жизнь!.. Как я счастлив, что я полюбил скромную, но правдивую и непосредственную девушку!.. Как бы у меня было тяжело сейчас на душе… Что она теперь делает?.. Уроки учит…»
И, как-то особенно улыбнувшись, молодой человек не пошел, а побежал.
XТЕРПЕЛИВАЯ НАТУРЩИЦА
Прошло несколько недель. У Клавдии начались экзамены, от которых она благоразумно отказалась. Она решила «пока что» остаться в седьмом классе на второй год. Любовь к Смельскому у молодой девушки обратилась к какую-то страстную привычку. Человек всегда болезненно привязывается к тому, кто первый открыл ему завесы физической жизни. О художнике нечего было и говорить. Он как собака привязался к Клавдии и жизнь без нее считал невозможной. Он несколько раз напоминал ей о более прочном и удобном союзе, но девушка как-то отмалчивалась.
— Люби, пока любится, — говорила она Смельскому, — а там посмотрим. Что же, я для того, чтобы ты стал открыто, сразу, моим женихом, устраивала припадки и пугала тетушку? Нет, шалишь, подожди!..
Мать и тетка смутно догадывались об отношениях молодых людей, но прямо намекнуть об этом Клавдии они боялись и ограничивались только ворчанием.
«Погоди, я тебя подкараулю на месте преступления, плутовка!» — решила про себя старуха-тетка. И, действительно, подкараулила. Как-то раз старухе не спалось. Вдруг она слышит, что из спальни Клавдии кто-то вышел и пошел осторожными шагами по направлению к комнате художника. Опытная тетушка живо сообразила… Неслышно ступая, она направилась к Клавдии. Непотушенная лампа освещала ее пустую кровать. Напустив на себя храбрости, старуха тихо поплелась к жильцу и еще издали услышала поцелуи и голос Клавдии.
— Ах, ты бесстыдница! — прошептала с негодованием тетка. Ее осенило. Она поняла теперь «припадок» Клавдии.
— Вот для чего она меня напугала! — продолжала старуха сердиться, ложась на постель племянницы. — Постой, я тебя уличу…
Прошло два, три долгих часа ожидания… Старуха, было, думала пойти «туда», но решив, что выйдет из этого только один скандал, а Клавдии все равно не исправишь, взяла да заснула.
Совсем на рассвете вернулась Клавдия в свою комнату и, увидав старуху спящей на своей кровати, промолвила: «Что им нужно, не понимаю!.. Прекрасно, завтра объяснимся». И Клавдия направилась к художнику, чтоб рассказать ему, что их «припадки» открыты, а также и уверить его, чтоб он ничего не боялся.
— Я все устрою, мой мальчик! — говорила она ласково Смельскому, раздеваясь и ложась с художником на диван.
— Давай спать спокойно.
Но молодой человек с этим не соглашался, просил Клавдию объявить: он, мол, ее жених! На это молодая девушка только повторяла: «Молчи, спи и береги свое здоровье: я им, ведьмам, завтра покажу».
Наутро, когда Клавдия вышла к чаю, мать и тетка набросились на нее. Они тотчас же уличили «безнравственную» девочку, грозили прогнать негодяя-жильца. Однако молодая девушка прямо заявила «шпионам», чтоб они не смели и мечтать трогать художника, иначе она открыто жить с ним станет, переедет в номера и никогда не выйдет за него замуж…
— А теперь неизвестно, — закончила Клавдия свои слова. — Только не смейте скандала делать, иначе дойдут слухи до гимназии…
— Не слухи тебя выдадут, — ядовито заметила мать, — а другое, — и она посмотрела на слегка пополневшую талию девушки.
— Какие глупости! — спокойно возразила девушка. — По себе, мамаша, не судите… Я только художнику по целым ночам позирую для картины…
— Врешь, — вставила с сокрушением свое слово тетка, — и целуешься с жильцом тоже для картины?
— Ну конечно! — со смехом сказала Клавдия. — Для большей колоритности. Но что с вами говорить: вы все равно ничего в этом не смыслите!
Смельский очень хохотал, когда Клавдия передавала ему «родственную» сцену.
— Я тебе говорила, все уладится! — убеждала его Клавдия. — Пожалуйста, забудь старух! Тебе с ними не детей крестить… Ты их и не видишь совсем… Теперь же принимайся за дело, иначе «Вакханка» твоя долго не будет готова.
Клавдия живо разделась и стала «в позу». Закинув, как бы в истоме, свои чудные руки, причем линии ее полной груди сделались еще рельефнее и вызывающее, она невольно вспомнила «ядовитые» слова матери «о талии».
— Неужели правда?! — подумала она и с невольной досадой посмотрела на художника.
Но Смельский, увлеченный работой, которую начал сейчас же после того, как Клавдия, по ее выражению, «ему порядком надоела», ничего не заметил.
Рисуя по несколько часов сряду, он, чтоб облегчить «неподвижный» труд Клавдии, рассказывал ей про то и про сё. Вот и теперь он говорит ей о прочитанной им статье: «Горький и Ницше». Он вполне соглашается с мнением автора, что босяки Горького манекены, скроенные на манер «ницшеанских» сверхчеловеков.
— По-моему, — разъясняет он Клавдии, — Горький — талант слишком внешний и неглубокий. Причина же его успеха в том, что многие интеллигентные люди — «босяки в душе» и не могут на деле сбросить с себя оков приличий и условностей обыденной, пошлой жизни… Сбросить же оковы им так хочется, а если не сбросить, так желается хоть почувствовать симпатию к настоящим, свергнувшим с себя это иго, героям — горьковским босякам. Пройдет это больное настроение, угаснет и слава Горького.
Затем художник переходил к более общим темам. Говорил о тяжести работы в современном обществе, лишенном всяких устоев, наполненном всякими нахальными личностями имеющими претензию руководить людьми и жечь сердца простаков «шантажными» глаголами.
По словам Смельского, упадочничество было везде. Все стали существовать и мыслить «по ту сторону добра и зла». Модное, фарисейское и безнравственное, учение «непротивления злу» пустило глубокие корни. Что терпят теперь и каких негодяев считают почетными гражданами, — просто удивительно!..
Возбуждение и гнев художника все росли и росли. Глядя на обворожительную «наготу» Клавдии и постепенно перенося ее на полотно, Смельский не мог избавиться от обуревающих его мыслей. Наконец, раздражение его достигло апогее, когда он вспомнил о последнем поступке Буйноилова…