а острый запах. Торгуют воском и церковными свечами, а также мылом и знаменитыми в то время муромскими сальными свечами. Они были так крепки, что торговцы зимой на морозе стучали ими одной о другую, и они не трескались и не ломались. Нагара они давали мало и горели ярко.
На противоположной стороне торговали веревками, рогожами, разной бумагой, а на самом углу у моста были живорыбные лавки с садками на реке, откуда и снабжалась Москва аршинными живыми стерлядями. Вдоль набережной, с наружной стороны стены находились лабазы, где вели торговлю хлебными товарами, а также рогожами, кулями и мешками…
Тогда славились там особенно подворья Глебовское и Мурашевское; там происходила крупная торговля.
Само Зарядье, как-то: улицы, переулки, дома и квартиры, было грязно до невозможности и пропитано ужасным воздухом; надо было иметь большую привычку, чтобы пробыть в Зарядье хоть час. Улицы и переулки узкие, тесные, народ какой-то обдерганный, — даже жутко становилось. Бывало, вырвавшись оттуда, радостно вздохнешь свежим воздухом.
Большинство купцов, торговавших в Китай-городе, жило за Москвой-рекой, а некоторые в Таганке, на Землянке и Рогожской.
Вокруг Китай-города
С южной стороны Китай-города протекает среди гранитной набережной Москва-река; через реку перекинут Москворецкий мост. Мост этот ведет с Москворецкого проезда, идущего от собора Василия Блаженного, на улицу Балчуг, где производится торговля, большею частью железом, пенькой и изделиями из нее.
О Балчуге я говорю кстати, как придется кстати говорить и о многом, не входящем в район круга, лежащего близ Китай-города. Часть Москвы-реки между Москворецким и Большим Каменным мостами, протекает не у Китай-города, а мимо Кремля, но, подходя одним своим концом к Москворецкому мосту, как бы касается Китай-города и дает мне некоторое право сказать об этой части реки несколько слов.
Лет тридцать пять или около этого на этой части реки по зимам устраивались рысистые бега. На льду выстраивалась большая беседка, как теперь принято называть — «трибуны», и устраивался обнесенный деревянной изгородью «круг» для бегущих на приз лошадей. Во время бега обе набережные и оба моста, Москворецкий и Большой Каменный, были переполнены любопытствующим народом. Москва всегда считалась любительницею «спорта», и поэтому недостатка в даровой публике не было. Кому же охота была платить за места на льду, хотя и там много бывало платной публики, когда можно было даром наслаждаться интересным зрелищем с обеих набережных и мостов? Десятки тысяч, а может, и целая сотня тысяч заполняли эти даровые места и напирали на железные решетки, трещавшие часто от натиска многотысячной толпы. Особенно велик наплыв бывал, когда «шли» тройки. Русский человек любит тройку, как что-то широкое, разгульное, удалое, что захватывает как вихрем, жжет душу огнем молодечества. Есть что-то азартное в русской тройке, что-то опьяняющее, — кажется, оторвался бы от земли и унесся за облака. Какой потрясающий крик вырывался из ста тысяч грудей, когда лихая тройка, стройно несущаяся, птицей быстролетной «подходила» первая к «столбу»! Взрыв крика сопровождался оглушительными аплодисментами, это была какая-то буря народного восторга.
В то время троичные бега были очень часты, и на этих бегах славилась тройка Караулова, которая каждый раз брала призы. Публика уже вперед знала, какие бы новые тройки ни являлись, возьмет приз тройка Караулова, и действительно никогда не обманывалась. Но карауловской тройке, как она ни была «остра», пришлось налететь на «зубастый сук». На бегах появился со своей тройкой простой мужик Лаптев. Тройка его запряжена была в простые дровни с мочальной сбруей, сам он и его подручный, сын его, были в лаптях, в деревенских шубах, шапках. Появление такого оригинала было встречено смехом. Все тройки в щегольских санях и сбруе, а тут дровни и мочальная сбруя. Лаптева и его тройки никто не знал, и все были уверены, что он осрамится и что карауловская тройка навсегда отобьет у него охоту являться на бега. Настроенная весело, публика ждала первого звонка и посмеивалась над мужиком. Но вот раздались уже два звонка, тройки встали на места, ударил третий звонок — и тройки понеслись. Карауловская впереди, Лаптева сзади всех. Пронеслись половину дистанции — полторы версты. Лаптев крепко надвинул свою шапку, взял у мальчика кнут, взмахнул им над лошадьми, крикнул: «Родные, не выдайте!», и мелькнул мимо всех троек, — только столб снежной пыли обдал отставших. И прежде чем все тройки успели пройти последний поворот, Лаптев уже пролетел призовой столб, и звонок возвестил об его победе. Ни одна тройка не попала «во флаг», то есть все тройки были далее тридцати саженей от призового столба в тот момент, когда Лаптев уже пролетел его… Народ как бы не верил своим глазам, но когда понял, то по адресу Лаптева понесся такой крик восторга, что, казалось, и лед на реке треснет, и стена кремлевская рушится…
В другой раз Лаптев на всем ходу остановил тройку, чтобы поднять слетевшую с головы шапку, и, надвинув ее, снова крикнул на своих коней, и они, как соколы, сразу сорвались с места, «во весь дух», без всякого разбега, — так быстро они «принимали». И на этот раз Лаптев не пустил никого «во флаг».
Лаптев приезжал на бега зим семь или восемь; впоследствии у него была уже другая тройка, резвее прежней. Лошади его оказались, по освидетельствовании, простыми домашними лошадьми степной породы, хотя молва приписывала им кровь английских лошадей, но это оказалось вздором. Сам Лаптев — крестьянин Саратовской губернии, как я слышал, а кто говорил, что он купец. Он приезжал в Москву с товаром, занимаясь «гужевым» промыслом. Останавливался он в Рогожской, и его лошадей приходили смотреть толпами. Лаптев был так популярен в то время, что довольно, чтоб его имя появилось на беговой афише, — и сотня тысяч народа валила на Москву-реку. На кругу его встречали криком «браво» и аплодисментами. Много я видел на своем веку лихих охотницких троек, езжал на них, но такой, как у Лаптева, не встречал: на ней от злой доли и от той бы, кажется, улетел…
Я никогда не видел такого взрыва народного восторга, который вызывала тройка Лаптева, словно в его тройке выразилась вся мощь всего русского народа. Даже сейчас, говоря об этой тройке, я не могу удержаться от восторга, а это было сорок лет тому назад.
Против стены Китай-города, вплоть до Устьинского моста, на льду Москвы-реки в прежнее время устраивались на масленице народные гулянья с каруселями, балаганами, палатками и прочими принадлежностями подобных увеселений, но я этих гуляний не помню, так как они были уже переведены «под Новинское». Здесь же устраивался на первой неделе великого поста и Грибной рынок, который я уже встретил переведенным на набережную. Начиная от кремлевской башни вплоть до Яузы стояли возы с продуктами, потребными для великопостного стола православного люда; торговали грибами всех сортов, медом, клюквой, редькой, луком, посудой, кухонной мебелью и постными сластями; черносливом, изюмом, халвой, постным сахаром и многим другим. Это был рынок именно хозяйственный. За последнее время характер этого рынка сильно изменился, и он стал походить на какую-то «пеструю» ярмарку большого торгового села или «местечка». Появилась мануфактурная дрянь, готовое платье, обувь, картузы и галантерея…
Бывало, поехать на Грибной рынок считалось каким-то паломничеством; к нему готовились домовитые хозяйки, о нем говорили еще на масленице за веселыми блинами, мечтали и соображали, что нужно купить. И вот в «чистый» понедельник, часам к двенадцати, на рынке полный развал: народу хоть по головам ходи, но шума, разгульного смеха, свистка дудок и слыхом не слыхать, — все так чинно, отзывается степенной важностью, которой отличалось наше московское купечество, напоминавшее бояр допетровской Руси. Хозяйки, покрытые ковровыми шалями, в салопах на чернобурых лисьих или собольих мехах, расхаживали с подручными молодцами, у которых и в руках, и на голове, и на спине были кадочки, кулечки, мешочки и пр. Молодцы относили эти покупки на розвальни, которые большею частью следовали за хозяйками на рынок, тогда как сами хозяйки приезжали в огромных «ковровых» санях — так назывались большие семейные сани, у которых задок был обит ковром. С хозяйками обыкновенно путешествовали на рынок и домочадцы: дети, экономки, кухарки, приживалки, вообще сведущие люди. Закупив что надо, а иногда и что не надо, и нагрузив дровни полным-полнехонько, хозяйки облегченно вздыхали, «свершив столь славный подвиг», и отправлялись «по дворам». По приезде домой начиналось чаепитие со всеми привезенными сластями. За чаепитием хозяйки, озабоченные распределением привезенных покупок, усиленно хлопотали, что и куда девать, и ежеминутно вскакивали из-за стола, чтобы отдать приказание и самой присмотреть. По дому шла беготня, суетня, у всех «хлопот полон рот», но делалось это с каким-то сердечным умилением, словно священнодействовали…
Грибной рынок продолжался до второй недели, и за неделю на нем успевала перебывать вся хозяйственная Москва…
С восточной стороны Китай-город окружен, начиная от Москвы-реки, прежде всего, колоссальным зданием Воспитательного дома.* Все здания Воспитательного дома обнесены каменною оградой и занимают без малого квадратную версту. Там же находится и Николаевский сиротский институт. Ограда тянется до самой Варварской площади и здесь поворачивает вправо, к Солянке.
На взгорье находится Ивановский монастырь, где, «замурованная» в каменном мешке, окончила свои дни знаменитая «людоедка Салтычиха».*
На Варварской площади* во время Политехнической выставки с 1872 г. был выстроен превосходный деревянный театр. И что за труппа там играла! Николай Хрисанфович Рыбаков, Павел Васильевич Васильев, Иванов-Козельский, Александр Павлович Ленский, теперь артист императорских театров в Москве, Берг, Никифор Иванович Новиков, Киреев, Греков, Милославский. А женщины! Стрепетова, Козловская, Стрекалова, Таланова…