Когда зачиналась «Южная», как тогда называли Курскую железную дорогу, еще много двигалось народа по этому тракту и заворачивало в наши кабаки. Бывало, завернет зимним студеным или непогожим днем какой-нибудь «севастополец» или «николаевец» из-под Варшавы, поднесешь ему стаканчик вина да щей нальешь, и он начнет свои рассказы о Севастополе, о Польше, и долго, бывало, слушаешь его и жадно запоминаешь.
— А куда же ты бредешь, кавалер? — задашь ему вопрос.
— А до дому. В Костромскую, стало быть, губернию.
— Да есть ли у тебя кто дома-то? — снова спросишь его.
— А кто-е знает. Чать, все померли. Как в службу ушел, ни весточки не получал. Двадцать пять лет вот царю и отечеству прослужил и теперь остался, должно быть, один у бога, как перст. А была жена молодая и детки уже было пошли, — грустно заключит он и смахнет тяжелую, невольную слезу.
А иной, чтобы забыться, под лихую гармонику да гитару в задорный пляс пойдет. А там разом оборвет да и промолвит:
— Довольно наплясался за службу-то. Поиграли по спине палочками — словно на ней струны натянуты… Пора до дому, к погосту ближе.
И, укрывшись от холода чем можно, скажет:
— Прощайте, благодарю за угощение! — и зашагает вдоль дороги к Москве, а в лицо ему вьюга хлещет…
Любил я в такие дни поторчать в кабаке и послушать рассказы бывалых людей. Заходили отдохнуть богомольцы и из Киева, эти летом больше. Усядутся у кабака на траве и пойдут выкладывать о святынях Киева, о нем самом, о пути туда, и их слушаешь развеся уши. Были удивительные мастера рассказывать. Были между ними и прямо поэты; он тебе так иное место разукрасит, что и не узнаешь его, когда попадешь туда потом. Наговорит тебе о чудных, ароматных ночах в степи, о темно-синем усеянном звездами небе, которые так близко, что хоть руками хватай, о голубоватой луне, о реках, что широким раздольем разлеглись в степях, о певцах-бандуристах и о добром и ласковом привете хохлов. Иной так говорит, будто ручеек журчит, — слушаешь его и улетаешь мыслью в те счастливые края, где и реки текли сытою,* и берега были кисельные.
Вернемся в Москву. Конная площадь. Дровяная и Коровья площади, как окраины Москвы, можно отнести к району Серпуховской заставы. Конная площадь занимала пространство около квадратной версты, по крайней мере вдоль она была немного менее версты, а в ширину — около полуверсты. В осеннее и вообще дождливое время она была вся сплошь покрыта такою густою грязью, что, бывало, еле ноги вытаскиваешь. Посреди этой грязи стояли так называемые «прясла», в которых устанавливали выведенных на продажу лошадей.
В базарный, а особенно в воскресный день народа была масса. Крик висел в воздухе. Цыгане, эти маклеры по покупке и продаже лошадей, усиленно орали, стараясь криком убедить покупателя в добрых качествах лошади. Без них, действительно, пришлому человеку нельзя было ни купить, ни продать лошади. Цыган оборудует это и ловче, и скорее, не упустив случая, конечно, и «нагреть». Но замечательно вот что: если незнакомый покупатель даст цыгану разменять хоть сторублевую бумажку, он непременно вернется: не было случая, чтобы цыган скрылся с деньгами.
У цыган и барышников существует свой жаргон, куда вошло каким-то образом немало татарских слов, как, например: «бешь-алтынный» — пятиалтынный; «бешь-дерив» — пять рублей; «онбешь», происшедшее от «онец» — десять и «бешь» — пять; «алтыги» — шесть рублей; «экиз» — полтинник; «жирмас» — двадцать… Говорят на этом жаргоне очень быстро, как на родном языке. У них в этом случае доходит даже, так сказать, до кокетства — так, в разговоре вместо «лошадь» они говорят «лохать». Одно время они каждого мужика звали почему-то «Фролка». Цыгане эти больше из Грузин да из Донской слободки, что близ Донского монастыря. Барышники преимущественно из Рогожской, от «Креста», из Верхних Котлов.
На Конной были барышники, которые торговали «графскими» лошадьми, таковы: Островский, братья Илюшины и некоторые другие. Лошади у них хорошие, и они поддерживали свою репутацию.
На Конной, конечно, практиковалось кнутобойство, свистевшее весь базар в воздухе. Даже пятилетний цыганенок, увязавшийся с отцом на Конную, и тот размахивал кнутом. На Конной кнутом наказывали и преступников. Но это, собственно, было не на Конной, а на Дровяной и Коровьей площадях, что за Конной. Не только вид черного, мрачного эшафота и казни на нем кнутом или плетьми, но даже и самое воспоминание об этом вызывает омерзение, и перо валится из рук…
Калужская застава
Калужская застава — не из бойких. Она так же, как и Серпуховская и некоторые другие заставы, со стороны Москвы порядочно удалена от жилья. К району Калужской заставы принадлежат и Калужские ворота. Отсюда и начнем свой рассказ.
Калужские ворота, как и Серпуховские,* представляют собою круглую площадь, окруженную зданиями, образующими этот круг. Площадь небольшого размера, но там с давних времен существует рынок, где можно приобрести почти все необходимое для среднего класса людей, как-то: мясо, рыбу, зелень, платье, обувь, шапки, ситцы, плотничные и другие инструменты. Рынок довольно, так сказать, полный, но далеко уступает не только Немецкому или Смоленскому, но даже и Таганке.
К Калужским воротам прилегают улицы Замоскворечья от Серпуховских ворот, от «Крымка», как называют в простонародье местность около Крымского моста, и улицы, идущие к заставе. Из них главная — Калужская, потом Ризположенская, или, попросту, «Серединка», и Шаболовская.*
Когда Москва делилась на Белый и Земляной город, последние были отделены друг от друга, и для сообщения между ними существовали ворота. Так, в Белый город вели: Пречистенские, Арбатские, Никитские, Тверские, Петровские, Сретенские, Мясницкие, Покровские и Яузские ворота. Пречистенские начинались у Москвы-реки, близ Бабьего городка. А по ту сторону Москвы-реки было уже Замоскворечье, которое и считалось Земляным городом. У него, кроме Пятницких, если считать круг по линии ворот Белого города, не было других ворот.
Пятницкие ворота существовали не для административного разделения города, а вероятно, или для сбора «мыта», то есть пошлин, или просто для наблюдения за прибывающими в город.
Земляной город как в самой, так сказать, главной части Москвы, так и в Замоскворечье был от разных слобод, как, например, Ямских, Оружейных, Пушкарских и других, отделен валом, и для сообщения со слободами существовали ворота, к числу которых принадлежат и Калужские.
Теперь никаких ворот нигде нет, да и я их уже не застал.
Был особый класс людей, называвшихся «воро́тниками»* и наблюдавший за воротами. Они образовывали нечто вроде слободы и жили близ Тверской улицы, недалеко от церкви Благовещения пресвятыя богородицы. Воро́тники выстроили здесь свой храм во имя святого Пимена, а потом они разделились, и часть их ушла в село Сущево, где они тоже выстроили храм во имя того же святого Пимена. Таким образом образовались две местности — Старые и Новые Воро́тники.
В старину местность за Калужскими воротами считалась загородною, и там были дворцы вельмож. Там, где теперь Мещанское училище,* был дом Полторацкого, и его в мои детские годы звали Полторацким училищем. Об этом училище поделюсь своими впечатлениями, которые я вынес оттуда, имея честь получить там образование как богатый купеческий сынок; там таковые обучались.
Нас было там приблизительно 450 человек; большинство состояло из бедных московских мещан, обучавшихся за счет капиталов московского купечества, которое и основало это училище в начале тридцатых годов прошлого столетия. Мы занимали огромное трехэтажное здание. В нижнем этаже находились больница, гардеробная, столовая, первый младший класс, швейцарская с прекрасной чугунной лестницей, палаты призреваемых стариков, кухня и так называемая «приставницкая», где жили «приставники», то есть младшие надзиратели из семинаристов — народ грубый, неразвитой, представители «бурсы» Помяловского. Во втором этаже находились остальные классы, которых было четыре, по два отделения в каждом, так называемый «совет» — зал для совещания попечителей, которые и собирались по вторникам, прекрасная церковь во имя святого Александра Невского, актовый зал и квартира старшего надзирателя. В третьем этаже были спальни. Все комнаты были просторные, с массой воздуха и света; особенною чистотою отличались спальни. Одежда и стол были «казенные». Все ученики были «живущими», и домой отпускались только по праздникам. Учившиеся за плату платили сто рублей в год на всем готовом. Одевали нас в какие-то грубого сукна казакины и толстейшие синие халаты, когда мы шли гулять зимой. Халаты эти почему-то назывались «шинелями». Кормили нас очень плохой пищей, да и то впроголодь; кто побойчее, тот выпрашивал у буфетчика хлеба, когда уж очень подводило живот. Обед состоял из трех блюд: плохих щей из серой капусты, к которым выдавался кусок говядины, величиною в квадратный вершок и толщиною в обыкновенный блин, из трех картофелин и из суповой ложки каши, еле помасленной; за ужином два блюда — без картофеля. Утром полагалось по кружке чаю и по булке, а после классов, в пять часов вечера, уже по одной булке.
Вставали мы в пять часов утра, шли на молитву, пили чай, а потом дежурные мели полы, стирали пыль и чистили медные приборы на окнах и дверях. В восемь часов начинались уроки, продолжавшиеся до двенадцати, потом обед. После обеда, если было лето, то есть время до каникул, ходили купаться в свои красивые пруды и гуляли по саду и по двору, развлекаясь играми в лапту или казаки-разбойники, а зимой облекались в «шинели» и путешествовали через Нескучный сад на Москву-реку, затем по Крымскому проезду к Калужским воротам и домой.
В два часа начинались опять уроки и шли до пяти. Вечером мы устраивали какие-нибудь игры или каждый отдельно чем-нибудь занимался, или рисовал, или клеил коробочки, кто писал сочинение на заданную тему, кто готовил другие уроки.