— Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть.
Семен Савельевич, тоже букинист, о котором я не могу умолчать. Старик высокого роста, физиономия выразительная: держал себя прилично, когда был трезв. Торговал в воротах Греческого монастыря и у Сухаревой. Его специальность составляли беллетристика и толстые журналы, что и сам любил читать. С ним вышел любопытный случай.
По причине стройки Исторического музея* вербная торговля была переведена на Смоленский рынок; я, не желая удаляться от центра города, снял место в манеже, где, хотя и была только полковая музыка, с платою за вход 30 копеек, публики было много, и я торговал отлично. На Смоленском же рынке дождь положительно убил всю торговлю, книжники тоже потерпели большие убытки. В следующем году, еще до вербной торговли, именно на масленице, понабралось в манеж немалое количество нашего брата, я же, опять имея свои соображения, пренебрег на этот раз манежем, прямо рассчитывая, что разнообразие и многочисленность обещанных там увеселений, да еще блины отвлекут публику от книжного товара. Семен Савельевич рассуждал совсем иначе. Он имел в виду, кроме пользы от торговли, не оставить без внимания и даровые зрелища. Я захожу туда в самый разгар масленицы. Подхожу и к приятелю. Смотрю, он заметно выпивши и ковер расстилает за прилавком.
— Как дела, Семен Савельевич?
— Без почина. 30 рублей расхода. Хочу кувыркаться, авось публика не оставит и меня без внимания!
Я уже упоминал некоего Картоуса. Это был человек угрюмый, по-своему серьезный, в словах повелительный, маленького роста. Происходил он из дворовых и отлично умел копировать барские манеры и разные привычки их. Его торговля изображала собою нечто вроде книжной ловушки. Как он, так и жена его, тоже маленькая, сотрудничавшая ему в коммерческих фокусах, зачастую бывали выпивши. Проделывали они такие операции. Идет его старуха, разумеется, где-нибудь в более или менее людном месте; несет книгу, бог знает из чего сфабрикованную, а сзади тащится Картоус, как человек якобы посторонний, похожий на барышника.
— Эй, старуха! Продаешь, что ли, книгу-то?
— Отстань, пьяная рожа, — огрызается сотрудник. — Не ты покупатель!
— Да покажи, ведьма! — И вытащит у нее книгу. Посмотрит. — Берешь два с полтиной?
— Отвяжись! Лучше на Никольскую отнесу, там больше дадут. Книга редкая.
Смотришь, кто-нибудь из прохожих и приобретет эту редкость рублей за пять. Обоим польза хорошая.
Однажды, вероятно для разнообразия, такой же фокус производили они на другой манер.
— Ты, бестия, где-нибудь украла эту книгу и не хочешь показать! — расходился Картоус.
Кто-то из прохожих, увидав такую сцену, и отправил обоих супругов в Тверскую часть.
Письмоводитель спрашивает их:
— Вы как сюда попали?
— Да вот какой-то барин препроводил нас сюда за нашу же собственность, — поясняет Картоус.
Как-то на Сухаревском рынке кто-то купил у Картоуса книгу и дал ему десятирублевую бумажку, рассчитывая получить сдачу. Картоус пошел менять ее, оставив старуху при товаре. Покупатель долго ждал. Наконец уже к вечеру Картоус возвращается, но, не на радость владельца красненькой бумажки, пьяный, что называется, лыка не вяжет. Хозяйкою товара заявляется супруга, и покупателю пришлось убираться без денег и без товара, во избежание дальнейших неприятностей от пьяных продавцов.
Один профессор догадался тому же Картоусу оставить на комиссию для продажи одну ценную книгу. Ходил, ходил к нему, но, кроме отборной ругани, ничего не мог добиться.
Был продавец книг по прозванию Асмодей,* молодой человек, лицо полнолуние напоминало, всегда полубритое. Носил черную шинель с капюшоном, который прозвали крыльями. Он совсем не знал грамоты, даже читать не умел. Но он так свыкся с книгами, что умел определять их по формату, по шрифту и по виду печати. Покупал же все оптом, как макулатуру, ценя только количество, и продать умел что угодно. В книгах же неполных, разбитых умел, где следует, подчистить, подскоблить, чтобы незнающему всучить за полную. Нередко его покупатели, не знавшие, что, например, «Юрий Милославский», «Последний Новик» или «Басурман» и т. д. состоят не из одной части, а из двух, трех и более, к нам приходили подбирать недостающие у них части, за что и платили иногда дороже полного экземпляра.
Случалось, что Асмодей где-нибудь в трактире за чаем или бутылкою пива возьмет в руки какую ни на есть книжонку, как будто читает ее, громко, с чувством и толком декламируя наизусть, например, «Убогую и нарядную» Некрасова или что-нибудь подобное. Какой-нибудь малограмотный мужичок, тронутый мнимым чтением Асмодея, возьмет да и купит у него копеек за 20 что-нибудь вроде «Ветеринарного журнала». Вообще книгу солидную, потолще, притащит домой, читает ее до поту лица. Спросит его кто-нибудь:
— Хороша ли книжка?
— Хороша-то хороша, да только все о конях писано.
Тот же Асмодей почти ежегодно отправлялся пешком в Нижний, на ярмарку, а не то в Харьков. Заберет с собою товар и пойдет разносить свою литературу по городам и весям. В заключение не могу умолчать, что многие сомневались в его безграмотности, тем не менее никто не видел его читающим что бы то ни было.
Все лица, которых я старался изобразить перед терпеливым читателем, как умел, занимались исключительно книжной торговлей и ничем другим. Эта профессия составляла единственный источник их жизни и даже самую жизнь. Распродав иногда весь товар свой, истратив последние гроши на трактирные развлечения или на удовлетворение необходимых потребностей, они ни о чем больше не думали, как только о способах добычи того же товара. Дайте им хоть лист печатной бумаги, остальное разработают их мозги и фантазия.
Я посмеялся над своими товарищами-букинистами, но посмеялся сквозь слезы, потому что и себя не считаю непогрешимым в своей профессии. Нельзя судить их строго. Добро и зло часто перемешиваются в нашем деле по той же простой причине, как и везде. Нельзя не соврать, когда брюхо хлеба просит. Букинисты даже оправдывали свои действия и ссылались на наших писателей. Авторитет Грибоедова, по их мнению, подтверждал, что «умный человек не может не быть плутом», а по Крылову, «где силой взять нельзя, там надо полукавить».* И у торгаша, говорили они, есть душа.
Искренне сожалею многих книжников, память которых потревожил здесь. Любил я их, и они меня любили, не забывали с благодарностью снабжения их иногда совсем и ненужными книжками, хотя бы макулатурой, или снисходительное отношение к их нетрезвому и похмельному состоянию. Припоминаю одного философа-букиниста. Звали его, кажется, Герасимом, высокого роста, худощавый. Посылал я ему копеек по 50 в больницу. Не забыл он меня и перед смертью. Прислал мне подарок. В чем же состоял последний, как вы думаете, читатель? Из виньеток разных старых романов: «Юрия Милославского», «Последнего Новика» и др., гравированные художниками Скотниковым и Ческим.
Еще раз иду как-то у Чугунного моста;* вижу: полицейский везет Андрея Яковлевича Торочкова в больницу.
— Прощай, брат, — кричит он мне. — Больше не увидимся.
Дал я ему какую-то мелочь, и действительно, больше не пришлось нам видеться. А этот букинист был хорошим антикваром, занимаясь предварительно у известного Волкова, на Волхонке. Прекрасно знал книги и всякие вещи по этой части. Советами и знанием его пользовались Зайцевский и другие. Другого подобного антиквара поискать надо.
Наше больное место — книга. Любовь к ней — безгранична. С другой стороны, это тот же нож, при умении обращаться с ним можно себе хлеба отрезать, но можно и зарезаться. Ну и вертишься, пробиваешь себе путь житейский, руководствуясь именно этим умением. Тысячи пудов переворачивает букинист, разбрасывая книги направо и налево, не зная, на какую почву попадет семя, соображая лишь о заработке, но невольно помогая самообразованию. Самообразование не последнее место занимает в нашем мире. Зная только четыре правила арифметики, можно далеко уйти, терпеливо пережевывая и физику, и математику, и богословие, и т. д. Нельзя не вспомнить Кольцова,* которому наступил пятидесятилетний юбилей, а также Никитина.* Я не буду, конечно, касаться их биографии, а только вспомнил этих незабвенных покойников, видя в их слабости и страсти нечто общее с букинистами, сошедшими со сцены. Их время было тяжелым временем. Чтение книг лавочными мальчиками почти повсюду преследовалось. Подобное занятие не только запрещалось, но часто убыточно отзывалось и на их личностях.
— Рассказчики не годятся в приказчики, — нередко напоминали им. Невольно вспоминаются при этом следующие факты.
Как-то приходит в книжную лавку мальчик, спрашивает что-то по музыкальной литературе, кажется, ноты для скрипки.
Ему подают и спрашивают:
— Отчего у тебя такой шрам на лбу?
— А это я музыке учился потихоньку от хозяина. Значит, с кошками концерты разыгрывал; соло выделывал, да пересолил. Зачем-то хозяину понадобился ночью, услыхал, спрятал скрипку, бросился с чердака да в творило-то попал неудачно; скатился с лестницы кубарем, расквасил себе рожу, не помню, как меня подняли.
А то еще один половой в каком-то трактире, мальчуга, почти вовсе не имеющий свободного времени по своей службе, пристрастился к рисованию. Тоже, разумеется, потихоньку от старших приходилось ему предаваться любимому занятию, ночью, да чуть трактир не спалил упавшей свечой.
Хаживал ко мне один мальчик, из полотеров, покупал книги. Только как-то он пропал у меня из-виду. Лет через 25 приходит ко мне один офицер, купил, что ему нужно. Потом спрашивает меня, узнаю ли я его.