Большой гурьбой все мы спускаемся по лестнице на крыльцо. Небо безоблачное, стоит томительный зной.
— Жалко вас, — говорит маменька путешественникам, — очень пыльно будет вам ехать.
— Бог милостив, маменька, — отзывается Иван. — Фартуками закроемся.
И вот мы перед тарантасом — чудовищем, напоминающим Ноев ковчег. Теперь разве в музее увидишь такую махину! Это длинный-длинный крытый рыдван, внутри весь обтянутый зеленой кожей. Он так длинен, что в нем можно свободно лежать, вытянувшись во весь рост, но зато сидеть нельзя иначе, как по-турецки, поджавши под себя ноги, так как внутренние тюфяки сделаны все под один уровень. Под ними-то и скрываются пустоты, поглотившие бесконечный багаж.
Братья с усилием залезают в тарантас и, усевшись, снявши картузы, начинают креститься и кланяться в последний раз. Мать моя крестит их по воздуху. «Трогай!» Ямщик тряхнул вожжами, бубенцы оживленно зазвенели, и, громыхая и покачиваясь, тяжелый рыдван приходит в движение. Вот он медленно выехал за ворота и повернул направо, чтоб пробираться по Замоскворечью к Краснохолмскому мосту* и Рогожской заставе. Провожатые высыпали гурьбою на улицу и следят глазами, покуда он не скроется за углом Полянского рынка. Слышится чье-то последнее пожелание: «Дай бог, авось в добрый час доедут благополучно». А на небе ярко играет июльское солнце.
Раз в году, зимой, у нас происходило особое торжество — прием казанских татар, наших крупных покупателей. В определенный день они приезжали все вместе, часов около шести вечера. Их было человек десять, все большей частью пожилые и полные, с темными лицами, косыми черными глазами и бритыми затылками. Они были в ярких шелковых халатах, подпоясанных золотыми поясами, в ермолках, осыпанных жемчугом и драгоценными каменьями, в бриллиантовых перстнях. При них состоял переводчик. Старшие братья встречали их с почетом и рассаживали в угловой гостиной. Начиналось угощение чаем, вареньем и пастилой. При помощи переводчика, а иногда и прямо велся степенный разговор. Они были очень ласковы со мной, гладили по голове и говорили мне что-то на своем языке, чего я, конечно, не понимал. Визит продолжался часа полтора, после чего татары все вместе же уезжали.
Через два года по кончине отца брат Семен женился на Ольге Семеновне Грачевой, старшей дочери купца С. Дм. Грачева, с семейством которого у нас давно существовали деловые связи. Свадьба происходила 6 ноября 1849 года. Мне было тогда пять лет. У нас был бал, о котором у меня осталось воспоминание. Впервые в жизни я увидел разряженных женщин, в пышных платьях, с шумящими юбками, в жемчугах и бриллиантах, в раздражающей атмосфере духов, яркого освещения, музыки и толпы гостей. Особенно я был поражен красотой и изяществом невесты и ее двух сестер. Мне казалось, что я вижу представительниц какого-то неземного мира… Если бы кто-нибудь мне тогда сказал, что эти прелестные существа питаются одними конфетами и пьют одну розовую воду, я бы не нашел в этом ничего удивительного…
Чрез два года после свадьбы Семена Петровича женился мой родной брат Сергей при несколько романтической обстановке.
Одна из дочерей Семена Алексеевича Алексеева, то есть родная племянница моего отца, Елизавета Семеновна, была замужем за Андреем Семеновичем Быковским и имела многочисленное потомство. Дочь ее, Капитолина Андреевна, выдана была за мелкого чиновника Ивана Степановича Борисова. У Борисовых было двое детей — сын Николай и дочь Елизавета. Последней только что исполнилось шестнадцать лет. Это была «миленькая» барышня, свеженькая и румяная, как китайское яблочко, с пухлыми губками и серыми выпуклыми глазами, наивная и недалекая. Все ее образование заключалось в том, что она пробыла несколько месяцев в модном пансионе мадам Кнолль и в течение этого времени, по собственному признанию, училась плохо, с грехом пополам усвоила себе несколько французских фраз и совсем не усвоила русской грамоты. Писала она с ужасающими ошибками, не говоря уже о слоге. В нее-то влюбился со всем пылом двадцатилетнего парня, здорового и чистого душой и телом, мой брат Сергей. Для него эта была безусловно во всех отношениях первая любовь. То обстоятельство, что Елизавета Ивановна доводилась брату Сергею двоюродной племянницей, не могло служить существенным препятствием к их браку. Родство все-таки было не близкое, и даже при тогдашних строгих взглядах митрополита Филарета можно было рассчитывать на разрешение. Но любовь брата Сергея натолкнулась на препятствие другого рода.
Иван Степанович Борисов принадлежал к породе старых подьячих, увековеченных Островским. (Кстати сказать, он комедий Островского терпеть не мог; это я от него самого слыхал не раз впоследствии.) Служа приставом при Коммерческом суде,* он по целым дням разъезжал на беговых дрожках, развозя повестки. Человек он был себе на уме, неглупый, но ни воспитанием, ни образованием похвастаться не мог. Кроме своих служебных обязанностей, он брал на себя всякие ходатайства по делам — за приличную мзду, конечно, и при этом охотно хвастался своей честностью. Он очень любил охоту и рыбную ловлю и из своей охотничьей практики сообщал множество невероятных приключений; вообще любил рассказывать всякие поразительные и юмористические анекдоты и бывал очень доволен, когда находил себе терпеливую и снисходительную аудиторию. Прикидываясь добрячком, в душе это был кулак и человек жесткий, особенно по отношению к жене, с которой обращался презрительно-грубо. Несмотря на то, что Капитолина Андреевна, маленькая, сухопарая, крайне некрасивая, обоготворяла мужа. Что «Ванечка» сказал, то было для нее свято. У нее была одна специфическая черта: она отличалась какой-то непостижимой наклонностью к бродяжничеству. Застать ее дома было почти невозможно, ибо она постоянно пребывала у кого-нибудь в гостях. Природная любознательность давала ей при этом возможность приобретать весьма обширные сведения. Про купеческую Москву она знала всю подноготную, и быль, и небылицу, и охотно делилась своими познаниями, принимая при этом таинственный вид, не договаривая слов, подмигивая и лукаво улыбаясь. Выражения ее носили часто характер метафорический и неопределенный, напоминавший изречения древних оракулов. Если ее спросят:
— Капитолина Андреевна, правда ли, будто Любенька Носова хорошую партию делает?
— Ах, батюшка, — отвечает она, — орел-то высоко летает и все смотрит, а кто может сказать, какую овечку выберет?! Так-то и тут. Хотелось бы мне перейти на ту сторону улицы, да дождик идет, ноги промочишь.
Сын Борисовых, Николай Иванович, учившийся в гимназии, но курса не кончивший, служил в Мануфактурном совете.* Это был человек не особенно далекий, вялый, но с недурными задатками, чуял правду, скучал банальностью своего существования и от глубины души презирал чиновничество, к которому сам принадлежал. Хотя он был старше меня лет на двенадцать, но впоследствии мы с ним сдружились; он охотно ставил себя в положение моего ментора* по части житейской практики и однажды подарил меня следующим афоризмом:
— Помни мой завет и знай, что русский чиновник — подлец.
— Как же ты можешь так говорить, когда ты сам русский чиновник? — воскликнул я. — Значит, и себя ты за подлеца считаешь?..
— Покамест мы с тобой беседуем о посторонних вещах, — сказал он, — пьем, едим и гуляем вместе — я тебе друг. Но попробуй затеять со мной какое-нибудь общее дело — непременно я тебя обдую, несмотря ни на какую дружбу. Это у чиновников уже в крови.
И именно такое же воззрение на чиновничество проникало всю нашу семью. Когда стало известным намерение Сергея сделать предложение Борисовой барышне, все руководящие элементы в доме всполошились. Семен Петрович едко иронизировал над «чернильной» семьей. Больше всех была огорчена моя мать, которая объявила, что согласия на брак ни за что не даст. Конечно, все подробности этих перипетий я узнал гораздо позже. Как почти всегда случается, препятствия только подлили масла в огонь. Сергей ходил как в воду опущенный, тосковал и плакал. В его натуре была одна основная черта: всякое чувство, под влияние которого он подпадал, захватывало его всегда целиком, безраздельно, не давая места никаким другим соображениям. Так продолжалось, пока на смену не приходило другое чувство, более сильное. Но тогда первое чувство не только отметалось им в сторону, но нередко поносилось и попиралось ногами. Это часто встречается у мало уравновешенных людей.
Не знаю, сколько времени тянулась эта история, но однажды Сергей вручил матери длинную промеморию* на четырех больших страницах. Не выходя из роли покорного сына, безропотно покоряющегося воле дражайшей родительницы, он излагал подробно все свои чувства к избраннице сердца, свои страдания по поводу разлуки и невозможности соединиться с нею узами законного брака и почтительно ходатайствовал о дозволении поступить в монастырь, дабы посвятить остальную часть своей жизни служению богу, молитве и забвению о несбывшихся мечтах о счастье. Витиеватый слог писания мало соответствовал литературной подготовке брата Сергея, и потому в редакции этого документа следует допустить значительное участие посторонних лиц.
Такого маневра мать моя не ожидала. При всем своем уме она всегда имела большую слабость к своему первенцу. Неужели он должен сделаться несчастным через нее, которая его так любит? Она поверила и — уступила.
По приведенным выше мотивам родства, нельзя было венчаться, не испросив разрешения у митрополита. Борисовы ездили к нему с дочерью и моим братом. Говорят, Филарет не сразу дал разрешение, вначале уговаривал не нарушать строгости церковных правил, но ввиду настойчивых просьб, сопровождаемых слезами, уступил и даже благословил иконой.