Свадьба брата Сергея и Елизаветы Ивановны состоялась 18 апреля 1851 года. Меня возили к Борисовым на сговор в их квартиру, находившуюся в начале Никитского бульвара* в нижнем этаже. Новобрачные поселились на Якиманке же, в доме моей матери, рядом с нами.
…Посмотрим, каковы были основы нашего семейного миросозерцания, нашей житейской философии.
Вследствие отсутствия каких бы то ни было общественных интересов, все внимание сосредоточивалось на семейных и родственных отношениях. Все разговоры вращались на том, что произошло или имеет произойти в кругу нашей родни. Такая замкнутость влекла за собой, разумеется, односторонность и узость воззрений. С моим детством совпали такие крупные события, как европейские волнения 1848 и 1849 годов и венгерская кампания, а между тем для меня они прошли незамеченными; я узнал о них гораздо позже. Правда, я был мал, но если бы эти события приковывали к себе внимание старших, о них бы говорили, и я запомнил бы, наверное, хоть что-нибудь. Да у нас и некому было интересоваться политикой. Самое большее, если кто-нибудь из старших братьев скажет за ужином:
— В «Московских ведомостях» пишут, что французы (или немцы) взбунтовались, и у них там происходят большие беспорядки.
Вот и все. Конечно, это должно было пройти незамеченным. Для обывателей Большой Якиманки, по-тогдашнему, такие известия имели куда меньше интереса, нежели, например, недавняя кончина Андрея Петровича Шестова, бывшего популярного градского головы, и свата его Петра Михайловича Вишнякова. Этих хорошо знали, о них можно было поговорить. А то какие-то там французы и немцы бунтуют! Очень нам нужно!
Конечно, мы в этом не составляли исключения, и наше мировоззрение разделялось большей частью московского купечества. Поэтому здесь будет кстати сказать несколько слов о положении купеческой семьи в среде тогдашнего общества в том виде, как оно рисуется по моим ранним воспоминаниям.
Французский историк,[17] описывая социальный строй монархической Франции XVIII столетия, уподобляет его большому дому, занятому жильцами. Хотя все этажи этого дома сообщались лестницей, говорит он, но в силу исторических условий движение по ней было крайне ограничено. Каждому жильцу предоставлялось подниматься по ступеням лишь своего этажа, не дальше. Если он намеревался идти выше, то упирался в крепко запертые двери, пройти через которые было почти невозможно. Жильцы нижних этажей знали, что верхний этаж им недоступен. При всем различии нашего исторического развития, устройство русского общества во многом подходило к этой аллегории. Такой взгляд поддерживался и свыше. В 1846 году император Николай при посещении Мещанского училища сказал почетному попечителю Куманину следующие многознаменательные слова: «Старайтесь внушать воспитывающимся цель, к которой направлено их воспитание, чтобы они помнили свое звание и не имели бы мыслей выше оного». Как это близко напоминает деление общества по ярусам! Живи так, как определил тебе случай, и оставь всякие помыслы о честолюбии и стремлении к улучшению своего состояния!
Главную роль в государстве играло крепостническое дворянство, в своей массе такое же грубое и невежественное, как и другие сословия, но при этом исполненное высокомерия и чванства истинными или воображаемыми заслугами своих предков. Юридически оно резко отличалось от всего остального населения империи правом владеть населенными имениями и почти бесконтрольного распоряжения трудом и судьбами многих миллионов крепостных и дворовых людей. Опираясь на свое привилегированное положение, оно одно исключительно поставляло правительственный контингент высший и средний, неохотно допускало в эту сферу посторонних, особенно тщательно избегало сближения с другими сословиями и зорко оберегало те злоупотребления, которые считало своими правами. «Дворянская грамота»* давала этому сословию, единственному в государстве, управляемом на азиатский лад, некоторое подобие политических прав, позволяя выражать у подножия престола коллективные желания. Если бы эти желания не всегда могли рассчитывать на свое осуществление, то по крайней мере их снисходительно выслушивали, так как само правительство состояло из представителей этого сословия и опиралось на армию, руководимую главным образом представителями того же сословия.
Отношения купечества к дворянству, как к сословию правящему, привилегированному, замкнутому в себе и заинтересованному в преследовании лишь своих узкосословных целей, было, естественно, полно недоверия, зависти и недоброжелательства. Встретить дворянина или дворянку в купеческой среде было такою же редкостью, как купца или купчиху в дворянской. Если это происходило, то возбуждало всеобщее живейшее и притом саркастическое любопытство по отношению тех, кто нарушил обычаи своих каст. Обыкновенно объясняли это корыстными расчетами. Если купец принимал дворян, это значило: добивается подряда, ордена или медали, норовит дочь выдать за «благородного». И, если, чего не дай бог, дворянин собирался жениться на купеческой дочери, судьба последней заранее оплакивалась: что иное мог иметь дворянин в виду, как не то, чтобы обобрать несчастную и затем бросить? Исключение могли составлять только очень богатые купеческие семьи, обладавшие достаточными средствами, чтобы «купить» порядочного дворянина, но это было редкостью. Также, если купец женился на дворянке, об нем соболезновали. Дворянке никак не полагалось выходить за купца иначе, как не имея юбки за душой. А какое же благополучие могло ожидаться при таких условиях? Известное дело: оберет мужа, одарит свою семью, заведет полюбовника из «своих», да и уйдет от мужа. Да еще смеяться станет: экого дурака обошла!
Если таковы были отношения к «благородному» сословию, то еще враждебнее относилось купечество к чиновничеству. У меня сохранилось смутное воспоминание, что у нас говорили о магистрате, бургомистрах, ратманах, стряпчих, Управе благочиния, Совестном суде и т. п.* Разумеется, я очень мало понимал, но с самого начала у меня с этими словами стало соединяться представление о чем-то злом и нам враждебном, но вместе с тем сильном и беспощадном; постепенно у меня сложилось убеждение, что для успешной борьбы с этим злым началом нужны хитрость и деньги, а пуще всего деньги. Слово «взятка» стало мне очень рано известным. Нужно откупаться, платить, чтоб не выбирали в какие-то должности, в которые, однако, почему-то следовало быть выбранным; говорили, что должности эти крайне неприятные и опасные, не имеют ни малейшего отношения к нашим непосредственным нуждам, а навязываются извне, в силу каких-то законов и правил, выдуманных дворянами и чиновниками со специальной целью, нельзя ли нас, купцов, как-нибудь подвести, обобрать, разорить, пустить по миру. Опасно служить, потому что чиновники требуют взяток, а если их не давать, то они будут, как пиявки, сосать, вытягивать деньги, и тоже разорят. Не служить — куда лучше; это трудно, но не невозможно. Нужно только с кем то тайком повидаться, кого-то пригласить, умаслить, угостить, кому-то «сунуть», и этот кто-то, власть имущий, может устранить действие всяких законов и правил настолько, что потом беспокоить не будут и на службу не возьмут. Смутно сознавал, что тут идет дело о каком то обмане, но обмане нужном, неизбежном и извинительном, если не хочешь рисковать шкурой, подставлять лоб, притом таком обмане, который еще не всякому удасться может, а лишь людям тонким, хитрым и богатым.
Таково было отвращение и ужас перед общественными должностями, на которые, по тогдашним законам, должны были выбираться лица купеческого сословия. Я слыхал, что и отец когда-то служил. Его выбрали на какую-то должность, и он скрепя сердце должен был подчиниться; разумеется, он был очень счастлив, когда отслужил тот срок который полагался.[18]
Но чем же, собственно, пугала общественная служба? Что было в ней страшного? Чем могли насолить нашему брату чиновники? О, я это знал еще ребенком: они могли отдать под суд кого и когда хотели, если с ними не жить в ладу, а быть честным.
Кроме общественных должностей, купечество пугали еще опеки. В силу каких-то законов Сиротский суд навязывал лицам купеческого сословия опеки над имуществом малолетних сирот, совершенно этим лицам посторонних и неизвестных. Не могло быть ничего возмутительнее и нелепее, как возложение ответственности за чужое имущество на совершенно посторонних людей! Когда опека касалась сирот неимущих или малоимущих, она имела еще известный смысл, как особый вид благотворительности, и была безопасна, потому что не влекла за собой крупной имущественной ответственности. Все дело сводилось к выдаче бедному семейству небольшой помесячной субсидии и к подаче годовых рапортов в Сиротский суд, что имущества никакого за опекаемыми не числится. Но не этих опек опасалось купечество. Были опеки над большими состояниями, запутанными и тяжебными, где требовалось внимание, хождение по канцеляриям, издержки из собственного кармана. Навязывание таких опек служило чиновникам Сиротского суда источником больших негласных доходов. Отказаться от опек было, говорят, очень трудно, не подвергая себя каким-то «законным» карам. Все зависело от оборота, который угодно было дать делу чиновникам. А чиновники старались намеренно всучить ответственную опеку какому-нибудь, богатому ветхозаветному купцу. Купец приходил в ужас, потому что ничто не пугало тогда так честного человека, как перспектива тяжебных дел. Он взмаливался, нельзя ли его оставить в покое. Ответ был: «Нельзя, по закону!» — «Да, помилуйте, я никаких таких дел не знаю, где мне ходить за чужими делами, когда своих много?» И т. д. «Да вы не извольте беспокоиться, ваше степенство: все без вас сделается; все соблюдем, сохраним в наилучшем виде, не пропустим сроков; вам только останется подписать годовой отчет». — «Гм!.. Сколько?» — «Столько». — «Господи помилуй, да ведь это разорение?! Помилосердуйте!» — «Никак нельзя взять меньше. Сами знаете, дело большое, ответственность огромная: ежели невнимательно к делу относиться, то ведь и в Сибирь угодить можно». — «В Сибирь? Господи помилуй! Берите, берите, только уж, отцы родные, не погубите». — «Помилуйте, ваше степенство, нам не расчет вас губить». И вот под конец года обязательно является с визитом чиновник с портфелем. Нужно купцу подписать такую-то бумагу, и еще такую-то, и еще такую-то… В заключение купец должен вручать условленную сумму, чтоб быть покойным и на следующий год. Немудрено, что служили молебны и ставили свечи Иверской, когда удавалось благополучно развязаться с подобными опеками.