но безобидные кружки просвещенных и свободомыслящих лиц, которые критически относились к существующим порядкам и многое в них не одобряли, исполненная подозрительности власть заключила, что Москва «фрондирует», что Москву «надо подтянуть». Выбор пал на давно бывшего в тени Закревского. Назначая его военным генерал-губернатором в Москву, государь будто бы выразился так:
«Я знаю, что буду за ним, как за каменной стеной».
Очевидно, репутация этого правителя была уже твердо установлена. На него смотрели как на какого-то цербера, которого главное назначение заключалось в том, чтобы наводить страх. Для этого были некоторые данные. Когда-то давно, в конце двадцатых годов, Закревский был министром внутренних дел и отличился тем, что подверг телесному наказанию городского голову какого-то южного городка. Этот подвиг даже в то время показался до такой степени выходящим из ряду вон, что никакие протекции не помогли, и Закревскому пришлось выйти в отставку. О том, чтоб судить его, не было и речи. Сам Закревский, конечно, приписывал свое падение проискам врагов.
О патриархальности административных приемов Закревского свидетельствует целый цикл анекдотов, часть которых зарегистрирована давно на страницах исторических журналов. В мою задачу не может входить их повторение. Я хочу здесь только упомянуть об отношениях Закревского к купечеству и о некоторых фактах, мало известных или нигде не опубликованных.
Следует вспомнить, что в это время — да и долго еще и впоследствии — обращение к административному вмешательству, в случаях щекотливых особенно, входило в наши нравы и обычаи. Суду вообще мало доверяли, потому что знали, что он почти всегда зависит от взятки. К тому же судебная машина действовала крайне медлительно. В случаях экстренных, требовавших неотложных распоряжений, было выгоднее обратиться к генерал-губернатору, который имел возможность принимать быстрые меры. Но в воображении обывателей компетенция администрации не была ограничена какими-нибудь узкими рамками, а охотно распространялась и на дела чисто судебного характера. Так как Закревский инстанциям не придавал никакого значения, то стоило принести ему жалобу, правильно или неправильно, по какому-нибудь частному или личному делу, как он весьма охотно принимал на себя роль решителя и судьи. В таких случаях к обвиняемому или ответчику посылался казак верхом со словесным приказанием явиться к генерал-губернатору. По какому поводу, зачем, никогда не объяснялось вперед. В этом был своеобразный устрашающий прием, нечто вроде душевной пытки, так что вызываемый мог всего опасаться, нередко не имея возможности и догадаться, в чем он провинился. Но самый факт вызова уже не предвещал ничего доброго. Чем объяснение могло кончиться, было неизвестно. Но прежде чем дойти до личного объяснения с графом, надо было прождать в приемной несколько тревожных часов в ожидании — это тоже была излюбленная манера, пытка другого рода. Но вот вызывают в кабинет. Объяснение заключалось в том, что Закревский прямо набрасывался на вызываемого, считая обвинение доказанным, и, иногда не давши высказаться, постановлял тут же и приговор. Словесные формы подобного административного разбирательства подчас отличались грубостью и несдержанностью выражений. Эта запальчивость лучше всего свидетельствовала об отсутствии надлежащего ума и такта и нередко ставила самого Закревского в неловкое положение, о чем он, впрочем, мало заботился…
Хорошо было еще, если, проморивши в приемной целый день, Закревский ограничится выговором, хотя бы с упоминанием о родителях, и выгонит вон, но могло быть и хуже: Тверской частный дом находится прямо против генерал-губернаторского, и можно было получить там даровую квартиру. Можно было получить и командировку на неопределенное время куда-нибудь в Нижний Новгород или Вологду, а то и подальше, — в Колу, например.[20]
Немудрено поэтому, что один ветхозаветный купец, вытребованный к Закревскому по какому-то ничтожному делу, так перепугался, что, не доехавши до генерал-губернаторского дома, умер от апоплексического удара у себя в экипаже. Все это способствовало тому, что Закревского боялись как чумы и даже избегали говорить об его действиях при посторонних или прислуге. Ну, как еще донесут, и вдруг на дворе вырастет зловещий казак на коне с жутким приглашением?!
С самого начала своей деятельности в Москве граф Закревский поставил себя к купечеству в очень определенные отношения. В заседании шестигласной думы 15 ноября 1848 года градской голова Семен Логинович Лепешкин объяснил о словесном поручении генерал-губернатора (Закревского), «что в скором времени чрез Москву будут проходить двенадцать полков, которым нужно для подъема тяжестей двенадцать троек лошадей со всей упряжью и телегами; почему его сиятельству и желательно, чтобы Московское купеческое общество, купя тех лошадей, пожертвовало их означенным полкам». «Московское купеческое общество поспешило с полной готовностью исполнить желание его сиятельства», — сказано в общественном приговоре, но этого было мало. Впоследствии градской голова доложил, что генерал-губернатор «принял донесение (о пожертвовании) с благосклонностию и присовокупил, что ему желательно бы было, чтобы Купеческое общество обратило внимание и на нижних чинов, коих 12 тысяч человек». И на это было ассигновано 1800 рублей. За пожертвование троек и угощение 12 полкам Купеческое общество удостоилось высочайшей благодарности за усердие. Бумагу об этой милости постановлено хранить, вместе с прочими, в устроенном для высочайшей грамоты ковчеге.
Закревский не шутил со своими словесными заявлениями. В июне 1848 года исправлявший должность московского градского головы Кирьяков был призван к генерал-губернатору, и этот «в сильных выражениях (!!) изъявил свое негодование за невнимательность Московского купеческого общества к бессрочно-отпускным, призванным вновь на службу». Вина Купеческого общества заключалась в том, что оно «не распорядилось угостить сих воинов, тогда как в других городах, где подобные воины проходили, они были угощаемы за счет общественный». Пришлось последовать благому примеру и выдать по 30 копеек серебром на каждого бессрочно-отпускного.
Закревскому неоднократно приносятся жалобы на дурное поведение лиц купеческого сословия в надежде на его вмешательство. Дела эти, несомненно, судебного характера, и, конечно, графу следовало бы отсылать жалобщиков в подлежащие учреждения, то есть, по-тогдашнему, в магистрат. Но Закревский не стеснялся либо разрешать такие дела своей властью, либо предлагал их разрешить Купеческому обществу. Как увидим, Купеческое общество имело на сей предмет гораздо более точные представления, чем высший представитель администрации.
Некая мещанка жаловалась генерал-губернатору, что купец Воронов, обольстив ее, воспользовался ее собственностью, выгнал из своего дома прижитых с нею детей, лишил ее денежных средств и чрез то подверг ее тюремному заключению. Чисто судебное дело! Закревский отсылает его на обсуждение Купеческого общества, с замечанием «о несвойственном честному человеку поведении Воронова» и предложением исключить его из купеческого сословия. Купеческое общество ответило, что, не имея права судить Воронова, оно, по закону, не может и исключить его из своего сословия, как купца 2-й гильдии.
Один обманутый муж жаловался Закревскому на беспутное поведение жены. Закревский и это дело отсылает в дом Градского общества, предлагая виновной назначить наказание. Купеческое общество отозвалось, что ему «в отношении граждан порочного поведения предоставлено одно только право — исключать из своего сословия, определять же какие-либо другие наказания ему права не дано», и предложило самому генерал-губернатору назначить срок ее исправления по благоусмотрению его сиятельства.
В таких и подобных случаях Купеческое общество, несомненно, становилось на законную точку зрения. Оно постоянно или отклоняло от себя компетенцию, ему не принадлежавшую, или указывало, что административная власть в силу своих обширных полномочий могла действовать по своему усмотрению, или, наконец, отсылало подобные дела в 1-й департамент магистрата — инстанцию судебную.
В 1850 году были высочайше пожалованы новые знамена Московскому пехотному полку. Закревский требует по сему случаю угощения для солдат, и Купеческое общество ассигнует 700 руб. Вскоре после этого егерский полк вступает в Москву. Граф опять требует угощения солдатам и вымогает 800 руб. Затем вступает в Москву Владимирский полк, и, по требованию Закревского, из общественных сумм выдается на угощение 700 рублей.
На почве такого же рода требований Закревский дошел до последних границ дерзости. Однажды, принимая и распекая городских уполномоченных за отсутствие рвения при пожертвовании, он позволил себе назвать градского голову Кирьякова — хотя и в его отсутствие — дураком. И все это ему сходило с рук! Только вышел в отставку оскорбленный им градской голова.
Случалось, что второпях Закревскому привозили для объяснений совсем не тех лиц, которые требовались. П. И. Бартенев,* издатель «Русского архива», рассказывал мне, что однажды в молодости неожиданно получил через казака приказание явиться к генерал-губернатору. Вины никакой он за собой не знал. Не давши ему, по обыкновению, раскрыть рта, Закревский стал его распекать за какой-то будто бы им учиненный в публичном доме скандал. Когда граф вдоволь накричался, Бартеневу удалось разъяснить, что, очевидно, произошло недоразумение, и его обвиняют за чью-то чужую вину. Указав на свою хромую ногу, Бартенев добавил:
«Участие в таком дебоше было бы для меня и физически не совсем удобным, ваше сиятельство».
Граф затих и улыбнулся: Бартенев все-таки был старого дворянского рода. Воспользовавшись этим, Бартенев продолжал:
«Я счастлив, ваше сиятельство, что этот случай доставил мне возможность познакомиться с вами. Мне известно, что вы были при Аустерлице. Не будете ли вы так добры дать мне некоторые разъяснения по поводу этого сражения?»