В хождении были полтинники и рубли, такие же стертые. Эти деньги назывались «слепыми».
Хороший, выгодный для хозяина мастер шел в хозяйскую смело, и хозяин не отказывал в выдаче ему 15―20 рублей вперед.
После расчета мастера спешили закупить гостинцев для деревни, а если у кого был хороший заработок, то и подарков — ситцу, платков.
Почти каждый мастер увозил с собой в деревню лубочные картины. В 1850―1860 годы эти картины распространялись по деревням офенями; в семидесятые же и восьмидесятые годы офени с лубочными картинами и книжками ходили по трактирам и мастерским, но главный рынок их был на Никольской улице у издателей Морозова, Леухина, Манухина, Коновалова и других. В то время, в первые годы своей деятельности, издателем-лубочником был и И. Д. Сытин.*
Картины и книжки продавались в лавках этих издателей и под воротами.
Картины были «божественные», то есть духовного содержания, как, например, «Хождение души человеческой по мукам», «Смерть грешника», «Страшный суд», «Чудеса Николая-угодника», «Вид Афонской горы» и пр. Светские картины изображали современные события или сцены тропических стран — охоту на львов, тигров, слонов; были картины с сюжетами на русские песни: «Не брани меня, родная», «Песня о камаринском мужике»… К старинным лубочным картинам принадлежала «Как мыши кота хоронили».
Особенно много выпускалось лубочных картин в русско-турецкую войну в 1877 году и в русско-японскую в 1904 году.
Кроме того, картинами духовного содержания торговали греки, которые были одеты в монашескую одежду и называли себя монахами с Афонской горы; они ходили по домам с чемоданами, наполненными образками, крестиками, ладаном, пузырьками с деревянным маслом, серебряными кольцами с именами святых и прочими предметами святостей, якобы с Афонской горы, но почему-то картины у них были в издании не наших московских лубочников, а варшавского изделия, и святые на этих картинах были католического образца.
Закупив гостинцы и подарки, мастера укладывали сумки и, перекинув их через плечо, отправлялись на вокзал.
Ученики также, хотя один раз в год, отправлялись в деревню. Особенно тянуло в деревню только что приведенных учеников; они еще не освоились с городом, у них еще были живы воспоминания о деревенской жизни, которая ярко вставала перед ними в такой праздник, как пасха, когда в деревне начинала оживать природа.
За учениками приезжали родные и отпрашивали их у хозяина погостить в деревне неделю.
Хороших учеников, проживших 2―3 года, хозяин всячески поощрял, покупал им к празднику кумачовые рубашки, давал им денег на дорогу и отпускал в деревню. Делал он это из своей выгоды, чтобы удержать ученика до окончания срока учения, а то бывали такие случаи, что хороший ученик за год до окончания срока учения уходил от хозяина, у которого учился, и находил себе место за жалованье у другого.
Нередко ученики, привезенные из деревни, скучая по ней, совершали побеги домой. Это, конечно, могли делать только те, которые были привезены из близлежащих к Москве уездов. Но отцы вновь приводили их к хозяину. Более строгие хозяева тут же, при отце, задавали им порку.
Порки розгами вообще в мастерских происходили нередко — пороли учеников за каждую провинность; иногда это делали сами хозяева, а иногда выискивались любители порки из мастеров.
На праздник в мастерской оставались только одни ученики, не отпущенные хозяином в деревню. Мастерская была прибрана, пол и каток вымыты, протерты стекла в рамах, на иконе висел новый венчик из бумажных цветов, зажжена лампадка. Вечером перед праздником хозяйка посылала кого-нибудь из учеников в лавку за деревянным маслом для лампад.
— Васька, — говорила она, — сбегай за деревянным маслом, возьми полфунта за 7 копеек для мастерской и фунт за 25 копеек, да скажи, чтобы хорошего дали, для хозяев, мол…
Всю пасхальную неделю никаких работ в мастерских не производилось. Единственным утешением учеников была игра в бабки — это напоминало им деревню.
Вообще среди мастеровых игра в бабки в то время была очень развита. Бабки продавались даже в овощных лавках, на копейку там давали три с половиной гнезда, то есть семь бабок. Игры были «в загонки», «в кон за кон», «в каретку»… В игре в бабки принимали участие и взрослые. В настоящее время игра в бабки совершенно исчезла.
Большое удовольствие доставляло ученикам, жившим возле центра города, путешествие в Кремль. В таких случаях я всегда был их спутником. Мы лазили на колокольню Ивана Великого (за это звонари брали по пятачку с человека), осматривали Царь-пушку,* Царь-колокол,* слушали рассказы собравшихся около него, как этот колокол упал с колокольни, своей тяжестью зарылся в землю и пролежал в ней много лет, а потом был вынут из земли и поставлен на каменный фундамент. Тут же около Царя-колокола лежал и отбившийся при падении край его и огромный железный язык.
Ходили около Арсенала, рассматривали пушки разных форм, отбитые у французов в войну 1812 года. Мы подходили близко к пушкам, всовывали в их дула руки; медные пушки, разогретые весенним солнцем, были теплы снаружи, а из дул веяло холодом… Особенно поражала нас своим длинным дулом пушка «Единорог»,* стоявшая на углу Арсенала, у Боровицких ворот, но, кажется, пушка эта не была отбита у неприятеля, а русского производства.
Нагулявшись по Кремлю, мы через Тайницкую башню, на которой стояли пушки, стрелявшие в царские дни 101 выстрел, выходили на набережную Москвы-реки. По набережной было много торговцев праздничными товарами: орехами, подсолнухами, пряниками, леденцами, конфетами; прозрачные, красного цвета леденцы имели форму петушков, казаков на конях и просто коньков. Пряники продавались разных сортов — мятные, в форме пластинок, и круглые, мелкие вяземские, и были еще пряники, выпеченные из пеклеванной муки, твердые и невкусные, имевшие форму узких пластинок вершка в два с половиной; их мало покупали для еды, но они служили для игры.
Игра в эти пряники состояла в том, чтобы игрок, ударивши этот пряник о край лотка, переломил его на две части. Дело в том, что пряники эти были очень сухи или очень волглы; в первом случае пряник разлетался на несколько частей, а во втором вовсе не переламывался. Игрок, переломивший пряник на две части, получал его бесплатно, а в других случаях проигрывал копейку. У Москворецкого и Каменного мостов стояли сбитенщики. Сбитенщик представлял из себя какого-то странного, вооруженного человека; с одного бока у него висела на веревке связка калачей, с другого бока — сумка с углями, спереди, в особо устроенном приспособлении в виде патронташа, находился ряд стаканчиков из толстого стекла, такие стаканы с горячим сбитнем не обжигали рук. В руках сбитенщик держал круглой формы самовар с ручкой. Сбитень продавался по копейке за стакан, приготовлялся он из патоки, но в прежнее время сбитень приготовлялся по особому рецепту, в состав которого входил мед, трава зверобой, шалфей, корни фиалки, имбирь, стручковый перец и другие пряности. Были специалисты, которые занимались приготовлением этого набора для сбитня…
Сбитенщиков было особенно много в зимнее время около театров — сбитнем грелись кучера, дожидающиеся выхода своих господ из театров.
Великий пост — самое деловое, горячее время почти у всех мастеровых. Никогда ни к какому празднику не заказывалось и не покупалось столько вещей, как к пасхе.
Считалось обычаем обновить одежду именно на пасху.
В мастерских великим постом чувствовался деловой тон: как ни любили мастеровые петь песни, светские песни великим постом прекращались, дозволялось петь только духовные песни — стихи про «Бедного и богатого Лазарей», про «Алексея, божьего человека» и пр.; пение других песен считалось грехом.
Вообще религиозное настроение, хотя несознательное, а внедренное старым бытом, обычаями, преданиями, держалось в простом народе крепко. Примером может служить обычай окунуться в прорубь на Москве-реке в день водоосвящения 6 января, в праздник крещения. Это обозначало очиститься от грехов, но такое купание предпринимали те, кто на святках рядился, то есть надевал на себя маску — «личину». А москвичи любили рядиться, особенно купечество, и нередко на улицах можно было встретить тройки с ряжеными, разъезжающими по знакомым домам. Рядились и мастеровые, но не так богато и остроумно.
Вообще старые обычаи от отцов и дедов в московском купечестве держались крепко. Купцы любили покутить — съездить к цыганам, сытно поесть, выпить, строго соблюдая посты, и в то же время обсчитать, обмерить, прижать кого-нибудь, как говорится, «к стенке», «выворотить кафтан», то есть не заплатить долгов.
И хотя купцы, с религиозной точки зрения, все это считали грехом и таких грехов у них накапливалось много, но для того, чтобы откупиться перед богом от этих грехов, у них было много и средств: они умели и попоститься вовремя и помолиться, а капиталы дозволяли им делать «добрые дела». Вот отсюда и возникла широкая купеческая благотворительность…
Как в старину цари московские в известное время сами посещали тюрьмы и раздавали подаяние заключенным, так и в купечестве сохранился обычай к большим праздникам посылать в тюрьмы и места заключения подаяния — чай, сахар, калачи; эти подаяния привозились целыми возами.
В Москве существовало интересное место заключения — так называемая «яма», помещавшаяся около Иверских ворот, куда сажали несостоятельных должников. Купец переведет на имя жены дома, имущество, останется как будто ни с чем и объявит себя несостоятельным. Своих кредиторов пригласит «на чашку чая» и предложит им получить в уплату долгов гривенник, пятиалтынный за рубль. Иногда кредиторы согласятся на эту сделку, а иногда не согласятся; тогда дело передается в суд, суд объявляет его несостоятельным должником. Оставшееся имущество описывается и распродается, вырученные деньги распределяются между кредиторами, а купца-неплательщика сажают в «яму».