Сверху барабана находились медные тарелки, приводимые в действие особым приводом, прикрепленным к каблуку правого сапога. На груди, перед подбородком — духовая гармония. Человек был весь в движении: он дергал ногой, тряс головой, работал локтями, дул в гармонию, каждое его движение вызывало звуки, и получался целый оркестр.
Много ходило по дворам певиц, которые под аккомпанемент шарманки распевали чувствительные романсы вроде «Под вечер осени ненастной» или «Отворите окно, отворите». Последний романс, может быть, намекал на то, чтобы действительно отворилось окно и оттуда вылетели медные монетки.
Шарманщики ходили и в одиночку, со «счастьем». На шарманке стоял ящичек с конвертиками, в которых вложены были печатные изречения, большей частью вырезки из «царя Соломона», гадателя, издаваемого Никольскими книжниками. «Счастье» это вынимал не сам шарманщик, а заставлял вынуть или попугая или морскую свинку, которые сидели тут же на шарманке и дожидались, когда шарманщик бросит в ящик несколько зерен; разыскивая их, попугай вынимал клювом и конвертик.
Во время русско-турецкой войны в 1877―1878 годах в Москве появилось много не то болгар, не то сербов. Они ходили по дворам и распевали на ломаном русском языке марш, сложенный в честь генерала Черняева — героя сербско-турецкой войны 1876 года. Помню, припев к этому маршу состоял из следующих слов:
Марш, марш, генерал наш.
Раз, два, три, — слава войницы.
И этих славянских певцов москвичи называли «братушками».
Эти же «братушки» ходили и с обезьянами, которые показывали разные акробатические номера.
У москвичей прежнего времени были свои излюбленные забавы, увлечения, свой спорт и даже физкультура. Так, от старины и до сих пор еще сохранилась голубиная охота — те же слова «чистый», «турман», «чиграш», «чалочка» и пр. и до сих пор слышатся на московских дворах и задворках, где устроены особые голубятни.
У москвичей вообще всегда было любовное отношение к голубям: многие москвичи в летнюю пору каждый день растворяли окна и посыпали на подоконник крупу или куски хлеба для голубей.
А около городских рядов и у собора Василия Блаженного стояли торговки с моченым горохом. Москвич подходил к торговке, давал несколько копеек, и та чашечкой рассыпала горох на улице; сейчас же слетались стаи голубей и подбирали горох. Голуби знали своих кормилиц и всегда стаями вились около них; некоторые из голубей так привыкли к своим кормилицам, что без всякого страха садились им на голову и дожидались кормежки.
Прежняя физкультура выражалась в «стенках», в кулачных боях и в катании на лодках по Москве-реке и прудам, а зимой в катании на коньках.
В восьмидесятых годах арендатором почти всех лодочных пристаней и катков был М. А. Гордеев; москвичи прозвали его «Апаюном» — водяным дедушкой. Зимой на Чистых прудах он устраивал один из лучших катков, обносил его забором, приглашал военный оркестр, освещал разноцветными фонариками. Иногда на этих прудах устраивались снеговые горы, с которых москвичи любили покататься на санках на масленице и рождестве.
Лед с прудов продавался на скол для набивки погребов.
В местностях, заселенных мастеровым или фабричным людом, почти каждый праздник, особенно по зимам, происходили «стенки»; в них принимали участие большей частью мальчики-подростки, взрослые же находили удовлетворение в кулачных боях на Москве-реке.
Я помню, как происходили кулачные бои на льду Москвы-реки у Бабьегородской плотины между фабричными Бутиковской фабрики и рабочими завода Гужона. Были большие бои и у Пресненской заставы. В этих боях участвовали сотни людей. А с той и с другой стороны были известные, испытанные бойцы.
Близко мне не приходилось наблюдать эти бои, я их видал только издали, но отдельных кулачных бойцов я видал, они приходили к нам в мастерскую к знакомым мастерам. Вспоминаю одного такого бойца: он был уже пожилой человек, высокого роста, сухой, лицо его все было в шрамах, зубы все выбиты; мне запомнились его необыкновенно длинные руки и беззубый рот.
Этот боец был в своем роде известностью — он не удовлетворялся боями на Москве-реке и гастролировал в окрестностях Москвы. Так, я слышал, что большие кулачные бои происходили где-то «На ключиках» за Лефортовом,* и там этот боец славился.
К характерным чертам москвичей прошлого времени можно отнести страсть к пожарным зрелищам.
В прежнее время в Москве было много деревянных построек, особенно на окраинах. Случались пожары, которые благодаря скученности построек, неусовершенствованию пожарной команды и недостатку воды иногда принимали огромные размеры. Так, помню, выгорела Новая деревня, Бабий городок;* был большой пожар на Балканах;* там вытащенную из домов мебель и разные домашние вещи погорельцы спасали в Балканском пруду (в то время этот пруд не был еще засыпан), но огонь, окруживший пруд со всех сторон, зажигал и все сваленное в пруд.
Пожарные команды были оборудованы насосами самой простой системы, они выкачивали воду ручным способом из бочек, подвозимых к пожару; за водой же ездили на Москву-реку, Яузу или брали из близлежащих прудов, а иногда из бассейнов. Среди москвичей — любителей пожарных зрелищ — находились такие, которые, как только узнавали о большом пожаре, нанимали извозчиков и ехали туда или шли пешком в довольно отдаленный район от своего местожительства.
Пожары всегда были окружены большой толпой народа. Чтобы работать ручными насосами, полиция привлекала к этому зрителей, которые часами выстаивали и следили, как загораются одна за другой постройки, как работают пожарные, руководимые брандмейстерами.
На пожарищах сквозь треск обрушивающихся зданий, грохот железа и шипение воды то и дело слышались выкрики: «Рогожская, качай!», «Пятницкая, качай!».
В то время и помину не было об автомобилях и трамваях. Конки начали ходить по Москве только вскоре после Политехнической выставки в 1873―1874 годах. Многие москвичи помнят эти двухэтажные вагоны с нижними верхними сиденьями, запряженные парой лошадей, но когда при подъемах в гору силы этих лошадей не хватало, тогда на помощь им припрягались еще одна или две пары управляемых верховыми форейторами. Стоянки форейторов — обыкновенно мальчиков-подростков — были у подъема на горы: на Трубной площади, на Швивой горке,* у Дорогомиловского моста и в прочих местах. Вагон, подъехав к подъему на гору, останавливался, форейторы припрягали своих лошадей и со свистом, с выкриками гнали их в гору. На ровном месте вагон останавливался, форейторы отпрягали своих лошадей и снова отправлялись к своим стоянкам дожидаться следующих вагонов. В ненастье и морозы эти мальчуганы-форейторы представляли жалкое зрелище: им негде было укрыться от дождя и холода. Плата за проезд одной станции взималась по пяти копеек внизу и три копейки наверху, на империале, но наверх допускались только мужчины, хотя одно время и было разрешено и женщинам ездить на империале, и в этом москвичи видели шаг вперед в вопросе о равноправии женщин.
Первая линия трамвая была проложена по Малой Дмитровке* в 1900 году, а в 1902 году трамвай перешел к «городу», и сеть его стала расширяться.
До этих успехов цивилизации способ передвижения по Москве ограничивался лошадиной силой: для перевозки тяжестей существовали ломовые извозчики, для перевозки мебели и громоздких вещей — фуры, а для легкой езды — извозчики, экипажи которых в 1860―1870 годах были «калибры», в виде дрожек, на которые можно было садиться или боком, или верхом. К восьмидесятым годам «калибры» исчезли, их заменили пролетки без верхов, а потом уже пошли пролетки с верхами.
На далекие расстояния, к заставам, по Москве ходили линейки: длинный экипаж с двусторонними сиденьями — по пять человек с каждой стороны. Зимой линейки заменялись общественными санями, запряженными двумя-тремя лошадьми. Плата за перевозку в этих экипажах была не очень высока: от центра города до застав брали всего по 10 копеек с человека. У Земляного вала стояли контрольные и проверяли число едущих пассажиров.
Всеми этими способами передвижения пользовались только заурядные обыватели — рабочий, мастеровой, служащий люд, из купцов же редкий мало-мальски состоятельный не имел своего выезда. Это считалось и хорошим тоном и придавало солидность.
Стоило наблюдать, как замоскворецкие купцы каждое утро выезжали на своих лошадях в «город». Купцы в Замоскворечье жили большей частью в собственных домах; было в обычае над воротами домов прибивать медный крест-распятие или какую-нибудь иконку. Купец выезжал из своих ворот, обнажал голову и начинал креститься; приехавши к свой лавке, он вылезал из экипажа и опять крестился на икону, а иконы, как я уже говорил, висели в каждом ряду.
Вечером, прекращая торговлю и запирая лавку, купец, окруженный своими приказчиками-молодцами, снова крестился на икону, после чего кланялся на три стороны как бы временно прощаясь с тем местом, где он проводил большую часть своей жизни.
Старые москвичи вообще, проходя или проезжая мимо церквей, имели обыкновение останавливаться и покреститься. Летом купцы ездили в просторных четырехместных пролетках, а зимой — в санях с медвежью полостью. Закутанные в енотовые, с огромными воротниками шубы, они неслись на своих рысаках на Ильинку, Варварку, в торговые ряды к своим лавкам, амбарам для торговых занятий.
Толстые кучера, подстриженные «в кружок», с бритыми затылками, в архалуках,* отороченных по краям лисьим мехом, под стать хозяину, важно сидели на козлах, натянув, словно стр