и котором все ломовое движение под страхом немилосердных штрафов должно было производиться шагом, — иной веселый обыватель орет во все горло этим обозникам: «Где пожар? Где пожар?»
Этих двух грандиозных сооружений Алексеева — водопровода и канализации — достаточно, чтобы стяжать ему славу и благодарность московского населения. Они преобразовали Москву. С ними она перестала быть большой деревней, какою была, и становилась действительно городом. Но еще целый ряд других, уже менее крупных, но также значительных сооружений в городе был осуществлен Алексеевым. Выстроено новое собственное здание городской думы* по проекту архитектора Д. Н. Чичагова на Воскресенской площади, куда она и переехала с Воздвиженки. Проложены везде хорошие асфальтовые тротуары, причем уничтожены были старинные тумбы. Мостовые остались старого фасона, из булыжника, какими, увы, остаются и до наших дней, но через них проложены были для удобства пешеходов асфальтовые дорожки. Окружающий кремлевскую стену Александровский сад — одна из прелестен Москвы, бывший когда-то во времена героев Островского любимым местом прогулок жителей Москвы, к 80-м годам был запущен, пришел в упадок, был огорожен от улицы безобразным дощатым забором. Алексеев, заключив какой-то договор с дворцовым управлением, в ведомстве которого состоял сад, восстановил его, привел в порядок и обнес той прекрасной, чугунной решеткой, которая теперь его окружает.
Больницы, школы, другие разные отрасли городского управления — всюду проникал его зоркий, хозяйский глаз, всюду слышался его громкий голос, везде он был энергичным решительным организатором, живо схватывавшим суть дела, быстро соображавшим и находившим средства к осуществлению задуманного. В губернском земском собрании при председателе губернской земской управы Д. А. Наумове, очень почтенном, но далеко уступавшем Алексееву в энергии, долгое время обсуждался вопрос о необходимости устройства психиатрической больницы, недостаток которой живо ощущался. Делом заинтересовался Алексеев, входивший в состав губернского земского собрания от города. Он произнес по этому делу несколько энергичных речей, где громил вялость управы, указал на здание для больницы, предложил оборудование из городских складов, с тем чтобы открыть больницу немедленно, тотчас же. Он стал объезжать видных представителей московского купечества, выпрашивал пожертвования на больницу. «Поклонись в ноги, тогда дам столько-то тысяч», — сказал ему, конечно шутя, один из старомодных московских коммерсантов. Городской голова, недолго думая, бухнулся в ноги купцу и сейчас же получил обещанные тысячи.
Больница была действительно быстро создана.
В земском собрании ему приходилось преодолевать сильную наумовскую партию,* со стороны которой его вмешательство в земские дела встречало отпор. Были враги. Алексеев умел иногда их вышучивать. Был земский гласный Ив. Ив. Шаховской. Нетитулованный Алексеев неизменно его бесил, называя его «гласный Шаховский», подчеркивая таким ударением отличие его от князей Шаховских, на что в ответ и тот неизменно называл Алексеева «гласный Але́ксеев».
Когда в 1892 г. случился большой неурожай в восточных губерниях и начался сбор пожертвований на организацию помощи голодающим, генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович учредил при себе совещание для такой организации. В этом совещании Алексеев предложил самый дельный и практический план помощи от Москвы и был отправлен для осуществления этого плана на месте. Он поразил всех своей деловитостью и энергией, произвел сильное впечатление на великого князя, и ему уже прочили портфель министра торговли.
Внезапная трагическая смерть пресекла эту кипучую энергию. В марте 1893 г. в здании думы при приеме посетителей у себя в кабинете городского головы он был тяжело ранен каким-то душевнобольным и через несколько дней скончался. Злые московские языки говорили тогда о какой-то романической подкладке в этом происшествии. Говорили, что у Алексеева и Власовского, очень подружившихся, были какие-то дела и кутежи с женщинами, что это их поведение вызвало неудовольствие в Петербурге и что Александр II на докладе положил резолюцию: «Унять жеребцов». Нельзя сказать, насколько это было действительность и насколько пустые разговоры. Трудно себе представить Власовского героем романа. Но дружба их, соединявшая две энергии — полицейскую и хозяйственную, была фактом, и Алексеева можно было видеть иногда едущим с обер-полицмейстером на его паре с пристяжной. Власовскому же выпал и печальный жребий распоряжаться порядком на похоронах приятеля, на которых были массы народа: он ехал за гробом верхом.
Н. Д. Телешов. Москва прежде*
В прежней Москве. — Московские контрасты. — Хитровка. — Трубная площадь. — Сиротский суд. — Городской голова. — Крещенские морозы. — Широкая масленица. — Великий пост. — Московский «пророк» Корейша. — Менялы. — Весна и «верба». — Лошадиный праздник. — Разносчики и водовозы. — Дачники. — Охотнорядцы. — Расправа. — Начало конца. — Татьянин день. — Самодуры. — Торговые ряды. — Свадьба и похороны. — Ходынка. — Теперь.
Москва моя родина, и такою будет всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив.
От головы до пяток
На всех московских есть особый отпечаток.
I
сю свою жизнь, то есть восемьдесят восемь лет со дня рождения, я прожил в Москве и начал помнить ее совсем не такою, какова она в настоящее время. Улицы освещались масленками, потом керосиновыми лампами, потом газом. А на электричество, или, как тогда называли, «яблочково освещение», — на эти немногие фонари, поставленные только для пробы в Петровских линиях и на Каменном мосту, сбегалась глядеть, как на чудо, вся Москва. И только через много лет введено было настоящее электрическое освещение города. Улицы мостили круглым булыжником и умышленно делали горбатыми для водостока. Зимою дороги покрывались глубокими ухабами, по котором ныряли сани, как по волнам, то проваливаясь в глубину, то взбираясь ввысь, чтобы снова нырнуть и опять подняться. И такие ухабы бывали даже на главных улицах, а что делалось на уличках третьестепенных и в глухих переулках, в настоящее время даже не верится, что все это могло быть в столице.
Дома в четыре этажа были редкостью. Общественными экипажами являлись только «линейки» — на восемь человек, по четыре с каждой стороны, запряженные «парой гнедых», тощими, изнуренными клячами. В дальнейшем появились конки, ходившие по рельсам в две лошади, а когда приходилось подниматься в крутую гору, как с Трубной площади к Сретенке или еще хуже — от Швивой горки до Таганки, то на помощь прицеплялись еще две, а то и четыре лошади, которыми правил верховой мальчишка, погоняя их кнутом и криками, и поезд с гиком, звоном и гамом взбирался вкручь до ровного места, где добавочных лошадей отпрягали, и вагон катился далее обычным порядком. В конце концов появились трамваи.
Москва была разделена, если не ошибаюсь, на семнадцать частей, и в каждой части высилась длинная узкая каланча, вроде большой и широкой фабричной трубы с высоким рычагом в небо в виде ухвата. Там, на самой макушке, огороженной барьером, ходили вокруг рычага навстречу друг другу днем и ночью по два солдата-пожарных и, когда замечали дым начинающегося пожара звонили вниз, в команду. На тревогу выбегал дежурный вестовой, вскакивал на оседланную лошадь и мчался в указанном направлении узнавать, где именно горит, а в это время пожарные запрягали коней, надевали медные каски, выкатывали бочки с водой и по возвращении вестового мчались со звоном и громом на указанный пункт. А пока все это готовилось, пожар разыгрывался не на шутку. Бывали пожары, уничтожавшие целые кварталы.
В частях были подобраны особые масти лошадей — у одних все лошади вороные, у других — все серые, у третьих — «в яблоках», а то гнедые либо пегие, так что при встрече обоза всегда можно было знать, в какой части пожар.
Москвичи оповещались о пожарах вывешиванием над каланчами на канатах рычага черных кожаных шаров, размером с человеческую голову. У каждой части был свой особый знак: один шар — это означало центральную часть, так называемую «городскую», у других были два, и три, и четыре шара, некоторые части обозначались шарами с интервалами, некоторые с прибавлением крестов и т. д. А когда пожары становились угрожающими, то вывешивался еще и красный флаг. Это означало — «сбор всех частей». Многочисленные любители сильных ощущений сбегались на пожар полюбоваться, как огненная стихия пожирала жилища, вытасканное наспех имущество, как пожарные спасали иной раз из объятого пламенем дома детей, а обезумевшие матери в ожидании рвали на себе волосы.
Внешне Москва росла медленно, не спеша. Деревянные ее кварталы подвергались время от времени опустошительным пожарам. Но зато духовный ее облик был впереди ее внешнего роста.
Нельзя забывать, что именно в Москве в 1755 году учрежден первый русский университет, и при нем в 1811 году возникла первая литературная организация — Общество любителей российской словесности, по словам своего устава — «хранилище чистоты отечественного языка». Вскоре Общество сильно пострадало от наполеоновского нашествия, потерпело «пожар и разгромление от неприятеля» и еле собралось потом с силами. Но затем председатель Общества, человек новый — по словам исторической записи, «генерал-майор и кавалер, — попечитель московского учебного округа», начал задавать парады в Обществе и однажды устроил такое торжественное заседание с музыкой и арфой и с чтением актера Мочалова с кафедры, что «шуму и блеску было много, но кончилось все тем, что на свечи и угощение истратили все деньги и казначей Общества остался без гроша».