арда – самых популярных художников среди современных «ценителей» живописи.
Поначалу он работал на этого Григория, который, как потом оказалось, промышлял впариванием начинающим коллекционерам подделок, но вскоре нашёл более солидных заказчиков и вышел из тени. Работа стала приносить стабильный доход, когда он обзавёлся постоянной отечественной и, что особенно ценно, зарубежной клиентурой. Его картины «музейного качества» стали украшать особняки вчерашних бандитов по обе стороны Рублёвского шоссе и офисы частных медицинских клиник и косметических салонов по всей Европе.
Одновременно с обретением финансового благополучия с Михаилом начали происходить некоторые метаморфозы – он начал ненавидеть преуспевающих «настоящих» художников, особенно если те творили в какой-либо прогрессивной манере.
– В настоящее время самое важное для художника – это умение выдать свою профессиональную непригодность за авторский стиль! – часто говорил он, когда в его присутствии начинали обсуждать чьё-то творчество.
Или:
– Не нужно никаких полутонов, бликов, рефлексов, плавных цветовых переходов! Вполне достаточно пятен. Мозг зрителя дорисует остальное!
А однажды с его уст слетело вот это:
– Любая картина, даже самая прекрасная – всего лишь украшение интерьера!
За работу, требующую приложения творческих усилий, Михаил уже и не думал браться.
Отношения со Светланой у него так и не сложились. Они сходились и расходились бессчётное количество раз, и дважды находились в одной трамвайной остановке от брака, но, видно, так было угодно высшим силам, чтобы они никогда не были вместе. Разумеется, у Михаила появлялись и другие женщины, но все они не оставляли на его сердце даже царапин, а вот Светлана…
Светлана имела над ним какую-то необъяснимую, почти мистическую власть, подчиняясь которой, он всякий раз после очередного отскока в сторону неизменно возвращался на её орбиту. У Светланы также случались интрижки и даже романы, но все они тоже рано или поздно заканчивались. Видимо, сила их взаимного притяжения, как и все прочие силы вселенной, подчинялась третьему закону Ньютона.
То были отношения, примеров которым и в жизни и в литературе масса, и которые ни в литературе, ни в жизни никогда ничем хорошим не заканчиваются. В конце концов, так и вышло. После очередного скандала Михаил вдруг почувствовал, что сила, которая притягивала его к Светлане все эти годы, перестала действовать, и ему больше не хочется к ней возвращаться. Ему было уже за сорок, и он решил срочно начать новую жизнь.
Михаил замолчал. Он немного приподнялся на кровати и повернулся к Марине боком. Свет от уличного фонаря эффектно очертил его волевой профиль. Марина, которая полчаса назад вывалила-таки перед ним содержимое своей сумочки, побитой собачонкой лежала рядом.
Наутро после беседы в «Адамовых верках» она почувствовала, что если прямо сейчас кому-нибудь не расскажет о случившемся, у неё случится безобразная подростковая истерика. Сначала она хотела позвонить Жанне и даже дрожащими пальцами набрала её номер, но тут же отклонила вызов. Ей представился широко раскрытый, очерченный помадой цвета пожарной машины рот, мерцающие в глубине коронки и выпученные донельзя глаза, в которых читается: «Ты чего куришь, мать?»
Старую больную маму пугать подобными ужасами нельзя, поэтому уже чуть менее дрожащие пальцы Марины сами выбрали в телефонной книге Мишу и нажали на зелёненький кружочек с трубкой внутри.
Михаил отвернулся от окна. Марине стало видно его покатое плечо и левая половина лица.
– Спасибо, конечно, за откровенность, – сказала она тихо, – но какое это имеет отношение ко мне?
– Разумеется, никакого. Просто я хотел показать тебе, какую силу может иметь обычный на первый взгляд портрет. В моём случае – всю душу из человека вымотать…
Услышав слово «душу», Марина шумно сглотнула. Михаил устало перевернулся на спину:
– Честно скажу, я понятия не имею, на черта этому твоему Велиору, кем бы он там ни был, твой портрет. Более того, я не понимаю, зачем ему нужно, чтобы ты его рисовала! Но то, что этот хмырь может использовать и тот и другой для чего-то нехорошего, нет никакого сомнения. Особенно меня беспокоит первый, то есть твой.
– И что же мне теперь делать? – проскулила Марина.
– Во-первых, не мне, а нам, – твёрдо сказал Михаил, принимая положение «сидя», – во-вторых, не реви, а в-третьих, сейчас что-нибудь придумаем.
Марина не сразу, но успокоилась. Она уселась рядом с Михаилом по-турецки, положила на колени подушку и упёрлась в неё локтями – это была её любимая поза для раздумий.
– Вариантов у нас всего два, – сказал Михаил, – первый – поговорить с этим товарищем по душам, или вообще хорошенько ему навалять, но, я так понимаю, ты этого не хочешь (Марина отрицательно помотала взъерошенной причёской), и второй – выкрасть твой портрет и потом уничтожить.
– Не понимаю… как это, выкрасть? Он же ещё не написан.
– В том-то и дело. Я напишу портрет, а ты потом подменишь им настоящий.
Маринины неглупые, в общем-то, мозги всё равно отказывались понимать услышанное. Она с сомнением осмотрела любовника, но тот был совершенно серьёзен, даже слишком.
– Но ты же не можешь… – начала Марина, но осеклась: – как же ты напишешь портрет? Ты же…
– Я скопирую то, что напишет он! – резко произнёс Михаил. – Поверь, я умею это делать лучше, чем кто-либо другой!
– Но как ты это сделаешь? Ты не знаешь даже размера холста!
– Ерунда, возьму с собой несколько стандартных! Не бойся, я справлюсь…
Это было сказано настолько искренне, что у Марины на глазах навернулись слёзы:
– Зачем ты мне, дуре набитой, помогаешь?
Михаил залез руками под подушку и положил ладони Марине на бёдра.
– Потому что я люблю тебя, дурочка ты моя набитая… это-то ты хоть понимаешь?
10. Я рисую, я тебя рисую…
Вероятно, стараниями так и неоминеченного Алексея Флегонтовича курсы живописи и рисунка были изгнаны из третьего корпуса института. Марина, пришедшая по старому адресу, сначала обрадовалась этому факту, а после разочаровалась. У неё внутри продолжали борьбу обычный страх за саму себя и страх того, что ничего не получится.
– А вы не знаете, куда они переехали? – спросила она не по годам лысого охранника, на что тот протянул ей изрядно помятый лист бумаги.
– Вообще-то я должен был это на дверь повесить, – сказал он через зевок, – но мне лень.
Марина взяла бумагу и, одолжив у ленивца в застиранной чёрной форме скотч, приклеила на входную дверь.
Пробежка от третьего учебного корпуса до второго придала Марине бодрости. Это было очень кстати – полчаса назад она чуть не уснула в полупустом субботнем метро.
По инерции доскакав пешком до третьего этажа, Марина упёрлась в тяжеленную «сталинскую» дверь, которая отделяла её от нового места производственного эксгибиционизма. Выдохнула и со всей силы дёрнула отполированную до блеска рифлёную латунную ручку. Дверь неожиданно легко распахнулась, и Марина оказалась в большой поточной аудитории – амфитеатре, примерно на треть заполненной людьми.
– Мариночка, проходите, – прилетел из глубины знакомый голос.
Место, где Марине пришлось оголиться, напомнило ей аудиторию из «Собачьего сердца» – того и гляди, выскочит Шариков с балалайкой. Она существенно больше, чем в прошлый раз, во всём же остальном особенной разницы не наблюдалось. В зале так же прохладно, и сидеть на низком стуле с высокой спинкой в позе мадам Рекамье не удобнее, чем на дерматиновой кушетке. Единственный плюс в том, что «розовая» тётка, имени которой Марина так и не запомнила, услужливо положила на стул бумажную салфетку и пушистый валик под ноги.
Марина обвела аудиторию взглядом. Состав участников, насколько она смогла запомнить, изменился незначительно. Справа сидел прыщавый юноша, в прошлый раз попросивший её снять очки, за ним – тот самый похотливый дедок с искрящейся лысиной, а чуть дальше – две явно нетоптаные хохотушки (толстая и тонкая), мешавшие всем своей болтовнёй. Наличествовали и другие персонажи, которые примелькались в прошлый раз, вот только самого главного пока не появлялось.
Ситуация складывалась непонятная и нервозная. Марину несколько потряхивало изнутри, но она старалась не подавать виду. Она уселась поудобнее и пару раз глубоко вздохнула. Это помогло, но незначительно. Марина вновь осмотрела аудиторию и вдруг поймала себя на мысли, что совершенно не испытывает дискомфорта от собственной наготы.
«Опыт – сын ошибок трудных, – пояснила она сама себе. – Это как раздеться перед парнем. В первый раз стыдно, а второй уже стыдно в одежде тискаться…»
В дверь отрывисто постучали.
– Войдите! – громко произнесла хозяйка со своего стула подле окна, на котором она сидела словно Наполеон – сложив на груди руки и уронив туда же подбородок. Не хватало только шляпы и барабана, куда можно положить ногу в высоком начищенном сапоге.
За дверью послышалось невнятно шуршание и кашель.
– Ну что же вы! – крикнула тётка. – Мы вас ждём!
Сталинская дверь медленно приоткрылась, и в аудиторию вошёл здоровенный подрамник в видавшем виды чехле, а за ним с поклоном высокий симпатичный мужчина лет сорока в длинном пальто и берете на ухо.
Марина мгновенно покрылась мурашками от затылка до пяток на пуфике. Причиной был не холод, который затащил с собой опоздальщик, а сам вошедший. Разумеется, все присутствующие повернули в его сторону головы. Болтливые подружки перестали что-то обсуждать и впились в него оценивающими взглядами. Марина на секунду пришла в себя и испытала небольшой укол ревности, за который ей тут же стало стыдно.
– Прошу прощения, – вошедший снял с себя пальто и аккуратно повесил на соседний стул, – пробки-с.
Затем к пальто присоединился берет. Увидев лысину, подружки потеряли к нему интерес и снова открыли рты.
– Ну-с, продолжим-с! – обращаясь в основном к ним, прогремела тётка.
В следующую секунду глаза изготовившегося к рисованию Михаила встретились с Мариниными.