Дорогая Криста!
Я в полном восторге от твоих «Размышлений о Кристе Т.». По-моему, это действительно большая литература, которая появляется редко. Очень, очень здорово! Молодец! (Надеюсь, ты не совсем забыла русский язык.) Надо быть круглым дураком, чтобы выдвигать против этой повести глупые возражения. Я уже слыхал, кто-то у вас сказал, что эта повесть малооптимистична. Будем надеяться, что последнее слово останется за разумом, а не за глупостью.
Как ты поживаешь? Как семья? У нас тут было много твоих соотечественников, дискуссия продолжалась целых два дня. Первый был ужасно скучный, но второй кое в чем интересен. Подробности можешь узнать у Эвы Штритматтер, которая, кстати, выступила хорошо, с собственными мыслями и т. д.
В середине января, возможно, поеду в Мюнхен: «Комма-Клуб» пригласил группу наших писателей.
Твою повесть я отдал в редакцию «Иностранной литературы» (тов. Черниковой). Они хотят сами прочитать и отрецензировать.
С сердечным приветом,
твой Володя
Криста Вольф — Владимиру Стеженскому
Кляйнмахнов, 15.6.69
Дорогой Володя Иванович,
помнишь, как гениально ты когда-то перевел мне одну из замечательных русских пословиц: назвался груздем, полезай в кузов? Так вот, я — груздь и потому снова и снова лезу в кузов, хотя вообще это должно бы мне надоесть.
Не думай, что я настроена очень уж мрачно, напротив. По-моему, мне хорошо, как мало кому. Ненависть, с которой я сталкиваюсь, более чем уравновешивается любовью с другой стороны. Как раз в эти недели я получаю множество читательских писем, частью потрясающих. Люди открывают мне сердце, ждут помощи в своих личных делах, дарят меня доверием, как близкого человека. На ближайшие годы работы у меня больше чем достаточно, да и вообще: все в порядке. А что мне еще надо? Я ведь никогда не стремилась на сухое и удобное местечко. Жаль только, вам сейчас не удастся выпустить эту книгу. А мне очень этого хотелось, думаю, у вас она нашла бы хороших читателей. Кстати, здесь на следующей неделе сдают остаток тиража, и целая куча зарубежных издательств уже подала заявки.
Ты уже подобрал название для своей антологии? Как тебе «Следы на рассвете»? Здесь ведь соединяются оптимизм и более глубокий смысл?
Летом мы всей семьей проведем 14 дней в Венгрии, на Балатоне. Если очень повезет, то в сентябре поеду с ПЕН-клубом во Францию. А между делом надо кое-что написать. Ближайшая работа — фильм об Эйленшпигеле, который я представляю себе очень красивым и смешным. Мои критики совершенно правы: нам нужны жизнерадостные, сильные герои, которые одерживают верх!
Ты спрашиваешь об Анне. С ней не очень благополучно. Уже на съезде она показалась мне совсем слабенькой, а теперь, несколько дней назад, упала у себя в квартире и, как я слыхала, разбила верхнюю губу и сейчас опять лежит в больнице. Значит, у нее опять нелады с кровообращением. Я очень о ней тревожусь.
Дорогой Володя, если ты в этом году к нам не приедешь, то повидаться нам не удастся. Будем надеяться на следующий год.
Передай привет всем, кого я знаю, особенно Ирине и дочерям. Будьте здоровы и веселы!
Всего тебе доброго,
Криста
Криста Вольф. Свое собственное (1966). Юрий Казаков
«Опыт мой, вероятно, тот же, что и у большинства моих сверстников. В детстве и юности — война, жизнь мрачная и голодная, затем учеба, работа и опять учеба… Словом, опыт не особенно разнообразен. Но я склонен отдавать предпочтение биографии внутренней. Для писателя она особенно важна. Человек с богатой внутренней биографией может возвыситься до выражения эпохи в своем творчестве, прожив в то же время жизнь, бедную внешними событиями…»
Проза Казакова живет на границе, которая словно бы установлена между традиционной прозой как сообщением о чем-то случившемся и поэзией, инструментом тонких, едва доступных восприятию процессов. Казаков эту границу не соблюдает. Он знает: поэзия не зависит от литературного жанра, не зависит от ритма и рифмы; она не создается искусством и не привносится в жизнь «искусственно», чтобы сделать ее «красивее», сноснее. Поэзия привязана не к искусству, а к людям, к их совместной жизни — жизни людей работающих, любящих, поддерживающих один другого, борющихся, учащихся друг у друга. Искусство не создает поэзию, может лишь отыскать ее. Она там, где существуют подлинные человеческие отношения. В тяжелом труде, даже в горе и слезах и то может быть поэзия. Только от лжи и жестокости она прячется.
Поэзия живет в тоскливой песне пьяницы-бакенщика и в сдержанной нежности девушки, его подруги; она живет в тоске молодого парня у ночного костра по истинной чистоте в музыке: песня, особенно длинная, должна иметь собственный аромат, как река или вон тот лес.
Юрию Казакову не нужен интерпретатор. Его рассказы понятны всякому, хотя отнюдь не просты. Автор — ему сейчас тридцать девять — написал их до 1965 года. И возникнуть они могли именно в это время, когда советская литература, особенно писатели помоложе, к которым принадлежит Казаков, вновь начали непредвзято смотреть вокруг. К числу их открытий относятся тонкие, сложные процессы в душе человека, болезненная отсталость и новый взгляд на зачастую робкие, простые, будничные представления о счастье у людей, к которым стоит присмотреться.
Россия и Север — вот ландшафты казаковской прозы. Наряду с чуткостью одно из самых больших ее преимуществ — конкретность. Так и хочется сказать: этот автор просто с осторожностью переносит на страницы своей рукописи тщательно — но опять-таки не чересчур тщательно — размеченный участочек земли со всем, что на нем живет. Кажется, ему известен способ, как проделать эту сложную операцию, не повредив жизненный нерв своего предмета, не убив его и не подделав. Жившее прежде продолжает свою чудесную, а порой и диковинную жизнь, не обращая внимания на наблюдателей, которых теперь хватает (в последние годы эти типично русские истории переведены почти на все европейские языки). Человек, проделавший эту операцию, как бы остается в стороне. На самом же деле — ведь это и есть «способ» — он каждый раз всецело отдает себя этому кусочку мира людей, животных и растений. Иной раз он это показывает и называет себя «я»: «Я был счастлив в ту ночь, потому что ночным катером приезжала она». А иной раз опять — и куда чаще — как бы отсутствует, уступает место другим, в том числе животным.
«Свое собственное». Вот ключевые слова для человека и животного в этих рассказах. Персонажи Казакова стремятся к своему собственному, ищут его, несчастны из-за него и радостны, когда его находят или хоть угадывают. Этим, и не только этим, они похожи на персонажей, которых мы, как нам кажется, знаем, — на персонажей Чехова, Горького, Пришвина, Бунина или Паустовского. Да, словно бы опять воскресает «давняя Россия» с ее православными сектантами, с паломниками, охотниками, рыбаками, деревенскими жителями, с ночными сторожами и тоскующими по любви девушками. И среди них Крымов, московский механик. Он и ему подобные, к числу которых относит себя и автор, — неотъемлемый фермент настоящего в этих рассказах. Взгляд автора на его порой почти исконные фигуры вполне современен: прямой, искренний, неромантичный, неподкупный и трезвый, а притом любящий, задумчивый, бережный, полный удивления и внимательный. Он видит нежные черты в, казалось бы, отупевших людях, как видит и циничную грубость парня, который на прощание отталкивает свою девушку, без причины, просто чтобы причинить ей боль.
«Больших» и «малых» тем, о которых часто слышишь, не бывает. К любой теме можно подойти щедро или мелочно. Природу можно переиначить в идиллию, любовь — во флирт, скорбь — в сентиментальность, счастье — в удовольствие. Но этот писатель не принадлежит к мелочным натурам. Он редко анализирует и никогда не декларирует; однако он понимает, понимает даже те побуждения и порывы людей, каких не понимают они сами: бурную вспышку москвички на могиле матери в родной деревне он изображает как, быть может, последний порыв тоски по иссякающей жизни, которая незаметно соскользнула в другую колею, совсем не ту, о которой когда-то, наверно, мечтала молодая девушка.
Все, что пленяет меня у Казакова, наиболее ярко выражено в одном из самых ранних его рассказов — «Осень в дубовых лесах». Ему больше других присущ «собственный аромат». Событие — приезд любимой девушки, — изображенное откровенно и все-таки сдержанно, принимает окраску всех вещей, которые присутствуют в нем не просто как свидетели, а как соучастники: краски вечера, шум машин парохода, колышущийся круг света от фонаря. Кажется, мы сами шли этой дорогой вверх от реки, кажется, и в этот дом заходили, и возле этой печки лежали, и этот запинающийся разговор тоже вели.
И это правда. Мужчина и неприступная девушка с Севера — наши современники, если убрать из этого слова всю патетику и декларативность. Их лес на Оке нам незнаком, хотя теперь мы тоже по нему тоскуем. Но их дорогой мы ведь и в самом деле шли, этот колышущийся фонарь светил и нам, этот огонь горел и для нас, и разговоры эти мы тоже вели. Фермент «современность» — нигде я так сильно его не чувствовала. Мы следуем за ними дальше, в неловкость, в трудность их любви. Ранить их грубостью означало бы огрубить наши собственные воспоминания.
Что же в общем-то происходит? Ничего. Немного: любимая женщина приезжает, быть может навсегда, и он ее встречает. Все это, как бы точно оно ни было описано, лишь повод — и для меня все рассказы Казакова суть поводы: законные для писателя поводы выразить свое отношение к миру. Именно это и заставляет его писать, заставляет куда сильнее, чем непримечательные, почти случайные события, выпавшие на его долю в странствиях. Поиски такого мироощущения, его проверка, его созревание — вот единственная драматичность, какую читатель найдет в его книге. «Но я склонен отдавать предпочтение биографии внутренней…»
Найдет он и открытия, неприметные, как и внешние происшествия, открытия вроде тех, какие сделала некрасивая девушка, преодолев унижение: «…у нее есть сердце, есть душа, и что счастлив будет тот, кто это поймет».