22 июня мы поехали в Ригу, где нас принимал германист и литературовед Юрис Кастыньш (р. 1946); он показал нам прежде всего достопримечательности красивого старинного ганзейского города. Я знал об оригинальных рукописях Казимира Ульриха Бёлендорффа (1775–1825), хранящихся в Литературном музее Риги, и теперь мог их увидеть. В моей книге «Бедный Гёльдерлин» (1972) я цитировал их косвенно, через одну из биографий.
Состоялась пресс-конференция для журналистов и германистов; с писателями мы поехали в писательский дом отдыха на Балтике, а 25 июня через Москву вернулись самолетом в Берлин.
Переводчики Альберт Карельский и Нина Федорова, в центре Евгения (Женя) Кацева
На следующий год после этой поездки документалист Карлхайнц Мунд запланировал телепередачу о Москве, где участвовали и переводчики Кристы Вольф Женя Кацева, Альберт Карельский и Нина Федорова. Отрывки тогдашних записей воспроизведены ниже.
Отрывки из беседы переводчиков Нины Федоровой и Альберта Карельского с Евгенией (Женей) Кацевой (1988)
КАЦЕВА. Каждый из нас определенным образом связан с Кристой Вольф, и у каждого к ней свое отношение. Нина Федорова, германист и редактор издательства «Радуга», связана с Кристой Вольф благодаря переводу самого крупного ее произведения — «Образов детства». Профессор Карельский в последнее время переводил произведения, связанные с романтизмом, и писал о них. Хотя я довольно давно знакома с Кристой Вольф — не дерзну сказать: дружу, — до сих пор я лишь чуточку играла роль серого кардинала, так как недавно составила книгу для серии «Художественная публицистика»[42], с «Франкфуртскими лекциями» и другими текстами.
КАРЕЛЬСКИЙ. […] Я с большим интересом прочитал оба эссе о романтиках, о Каролине и Беттине, и, разумеется, повесть «Нет места. Нигде». Мой интерес обусловлен тем, что я читаю в университете лекции о немецком романтизме, и, когда мне предложили перевести эти эссе на русский, я сразу же согласился. Меня завораживает то, как Криста Вольф воспринимает и трактует романтизм… в ее эссе романтизм жив, это не давняя история двухсотлетней давности, но наша современная история […]. В ГДР до сих пор много говорили о классике, о Гёте, Шиллере, а романтизм оставался на заднем плане… Но что романтизм так современен, что он затрагивает самое живое в современности, открыла в ГДР, по-моему, писательница Криста Вольф, а не литературоведы.
ФЕДОРОВА. …Когда я прочитала книгу «Образы детства», я сразу подумала о том, о чем мы думали десятки лет, но не могли говорить. Это проблема сталинских репрессий, проблема насилия при коллективизации и проблема войны. Все они находят свое место в этой книге.
Книга — мозаика, однако в итоге она складывается в целостность, в полную картину мира, увиденную как глазами взрослой женщины, так и глазами юного существа. И все это сплавляется воедино. Неслучайно она говорит в этой книге: когда ТЫ и ОНА совпадают в одном Я. Эти проблемы много значат для нас, для меня лично: быть может, о них рассказывается с другой точки зрения, с точки зрения немки, но это проблемы общечеловеческие. Когда Криста Вольф, например, пишет о концлагерях, о которых позднее никто якобы знать не знал, хотя газеты писали, что такого-то числа был открыт лагерь Дахау, — ведь и у нас было так же. Я не имею в виду конкретные вещи. Но саму историю, ведь было множество проблем, которые вытеснялись, все о них знали, но говорить не могли, хотели забыть, сделать вид, что их не существует. Теперь наконец-то пришло время, когда о них можно говорить, и я снова и снова вспоминаю те страницы книги, где Криста Вольф пишет о московском друге, которого уже нет в живых, профессоре-историке, который в письме написал ей, что настанет время, когда можно будет говорить обо всем, только вот он до этого времени не доживет.
Нет, книга ни в коей мере не дидактична. И перевести ее на русский было нелегко. Коротенькие юмористические эпизоды детства, истории с братом, подружками, матерью… они совершенно реалистичны, выхвачены из жизни. И каждый пережил нечто подобное. А рядом чисто философские проблемы — проблемы современности, человеческой памяти, воспоминаний, как справляются с этими воспоминаниями не только победители, но и побежденные.
КАЦЕВА. У нее есть все, все краски и оттенки: ирония, самоирония, все есть… Юмор совершенно своеобразный, даже в «Аварии» присутствует юмор […].
Хочу затронуть весьма щекотливую тему — терпимость. Несколько писателей из ГДР приезжали сюда и побывали в журнале «Иностранная литература», где как раз вышла «Кассандра», и мы были так рады, так счастливы показать немецким гостям из ГДР, какие мы молодцы. «Кассандру» мы опубликовали очень быстро — и что же мы слышим? Зачем вы это сделали? Эту книгу не следовало переводить, и вообще, Криста Вольф, и так далее, и так далее. Разве так можно? Нет, нельзя, так не годится, но и у нас так поступают… Еще несколько слов об «Образах детства». В журнале, где я работаю, в «Вопросах литературы», мы неоднократно писали о литературе ГДР, и конечно же каждый раз упоминалось имя Кристы Вольф. Но странным образом мы почти не писали об «Образах детства», не потому, что так хотелось авторам, [а] потому, что мы хитрили. Ведь иначе возник бы вопрос: раз вы так хорошо пишете об этой книге, почему же она не опубликована? Так что лучше о ней вообще помалкивать…
КАРЕЛЬСКИЙ. Я бы хотел сказать еще несколько слов на тему искренности […]. В Кристе Вольф меня завораживает […] то, что я бы назвал полной самоотдачей. Не могу себе представить, чтобы Криста Вольф, например, искала за работой оригинальную метафору или меткий синоним либо эпитет. Это не ее проблема… Она пишет, потому что размышляет и размышления происходят у нас на глазах и потому что речь всегда идет о жизненно важных вещах, будь то фашизм и война в «Образах детства» или атомная угроза человечеству в «Аварии». У нее все и всегда всерьез, она, собственно, не пишет, а размышляет на письме. Рядовой читатель может подумать, что это особая хитрость, особая современность языкового выражения, но и здесь есть разница. Другие современные авторы, те, кого мы называем современными, играют своим текстом, своими писательскими возможностями. Но для нее главное не в том, чтобы выразиться по-особенному.
ФЕДОРОВА. Да, в «Образах детства» особенно ярко заметна эта манера письма, когда она размышляет и одновременно пишет. Одно слово, быть может помысленное совершенно случайно, способно «запустить» длинный рассказ, поэтому в текст воткано, вплетено так много ассоциативных историй.
КАЦЕВА. Искренность, это верно. По-моему, это качество присуще всему творчеству Кристы Вольф, и именно оно делает ее произведения особенно привлекательными, в том числе и для нас. Она пишет без предрассудков. Пишет без нашего пресловутого внутреннего редактора, внутреннего цензора…
Десятая поездка. 1989 г. В Москву, 9–14 октября 1989 г.
* * *
Шереметьево. Встретили меня Борис Калинин (Союз) и Криста Тешнер (посольство). Долго в ужасной толчее ждали багажа. В вестибюле к нам присоединяются «две девушки»: Катя и Лиза. Первая из «Иностранной литературы» (занимается там скандинавской литературой, смуглая, кудрявые, черные, коротко стриженные волосы, армянское имя: Катарина Мурадян), вторая — моя переводчица, просто «Лиза» (студентка германистики, 4-й курс, год училась в ГДР, замужем за студентом-математиком, 50 рублей стипендии, что недостаточно, не думает, что после учебы сумеет найти подходящую работу, наивная, и больше ничего). Долго-долго стоим возле аэровокзала у шоссе, Борис исчез, 30 минут ищет писательскую машину, потом оказалось, она стояла «вон там, далеко позади». Первые впечатления вновь — всеобщая бесцеремонность на выдаче багажа и т. д., как и вообще, уже в Шёнефельде в гуще толпы (туристических групп), которая регистрировалась на эр-бас, ощущение, что чем дальше на восток, тем больше личность исчезает в толпе.
Поездка вчетвером в «Украину», первая информация: в магазинах ничего не купишь, талоны на сахар (1 кг в месяц на человека, что очень много. Лиза: У нас дома уже 14 кило, мама покупает все, вдруг на будущий год понадобится для варенья, бабушка говорит, если опять будет голод, сахар можно на что-нибудь выменять). Да, недовольство у людей растет (Борис: Но пока у них еще хватает терпения), я рассказываю о событиях в Берлине — массовое бегство, оппозиционное движение, демонстрации, аресты. Борис: Но чего люди хотят?! (Этот вопрос будет потом повторяться снова и снова.) Я: Гласности! Он: У нас есть гласность, но нечего есть. Давайте поменяемся. (Вот по чему узнаёшь здешних людей: готовы ли они променять гласность и демократию на продукты питания.)
В «Украине» Борис опять исчезает, очень надолго. Появившись снова: Должен извиниться от имени Союза, нам надо в другую гостиницу. Я: Нет номеров? Борис: Нет. Это у нас перестройка! Будто раньше все всегда было в порядке. Едем в Союз писателей. Шофера останавливает милиция, просит выйти из машины, предупреждает. Вернувшись, он говорит: Ах, почему мы не пристегнулись, и добавляет кое-что еще. Я: Так давайте пристегнемся! — хватаюсь за ремень, с заднего сиденья громовой хохот: ремня нет. — «Это же перестройка!» — Шофер, у которого ремень есть, тоже не пристегивается, как и все прочие водители после него.
В Центральном доме литераторов ходим по лабиринту столовых и залов, свободных мест нигде нет. Все это вообще не литераторы, сердито говорит Катя, сажает нас в большом фойе за столик в углу, приносит «вино» (ужасное!), кофе (такой же) и бутерброд, мы едим и пьем. Появляется Борис: есть номер в «Будапеште». Позднее Женя говорит, что Бёлль не хотел жить ни в каком другом отеле, но сейчас там наверняка запустение, однако в номере чисто, спокойно, вполне приемлемо. Ближайшая большая улица — Неглинная. Гостиница на Петровке, в северной части центра. В номере телевизор, но, клянусь, для него нет розетки. На подоконнике транзисторный приемник, вилка у него погнута и ни в одну розетку не войдет. Дежурная в течение всего моего пребывания даже бровью не ведет, минеральная вода якобы есть в буфете на втором этаже, но воды там нет, только «сок», сладкий, и, по крайней мере, «пиво». Я пью «кефир».