Сперва звоню г. [Герду], он говорит, Аннетта после ночи под арестом чувствует себя пока не особенно, накануне вечером аресты еще продолжались, о Буцмане по-прежнему ни слуху ни духу. Потом звоню Жене, договариваюсь приехать к ней этим же вечером, очень долго стою на Неглинной, прежде чем удается поймать такси. У нее нет ничего, кроме чая и конфет, да я и не голодна, но у нее есть только хлеб. Позднее выясняю, что ее дочь, которая разошлась с мужем, готовит для них обеих, раз в неделю ходит на рынок, где все жутко дорого: мясо, творог, сыр, овощи. Яйца, масло, хлеб покупают в магазине. Она в очередях не стоит. Вечером обходится чашкой крепкого кофе.
Мы говорим о делах в ГДР, прикидываем, с кем можно об этом потолковать, Т. [Топер] сейчас в отъезде, за границей… Женя говорит: у нас тут теперь свой фашизм, журнал «Современник» [ «Наш современник», литературно-художественный и общественно-политический журнал] выступает с пропагандой гнусного антисемитизма, люди боятся «гражданской войны», улучшения экономического положения не предвидится, под Ленинградом якобы стоят поезда с овощами и другими продуктами питания, дальше их не пропускают, все гниет, национализм зашкаливает, Азербайджан не пропускает поезда с помощью жертвам землетрясения в Армении, а если что-то пропускают, например сборные дома, то все оказывается разбито в щепки. Нет, никакого решения проблем не предвидится. Горбачев не тот сильный и последовательный человек, каким казался поначалу, но альтернативы нет, ни ему, ни гласности и перестройке. Мы делаем еще несколько звонков по телефону, подыскиваем фотографии для Жениного сборника эссе, у подъезда она ждет со мной такси, дома у нее не топлено, именно сейчас надумали чистить отопительные трубы, на улице тоже холодно, в итоге она нехотя позволяет мне в одиночку уехать на «частнике», я забываю сразу же ей отзвонить, сперва принимаю горячий душ, потом она звонит мне совершенно вне себя: боялась, что со мной что-то случилось (хотя демонстративно записала номер машины), женщина здесь в одиночку на улицу уже не выходит, преступность невероятно возросла. Как-то вечером, когда мы из театра Ленинского комсомола на улице Чехова идем пешком в гостиницу и я советую Лизе поехать домой на такси, она говорит мне, что не любит ездить одна в такси, мало ли что может случиться.
Жду не меньше 20 минут, пока один из 5–6 официантов, что на периферии большого колонного ресторана в «Будапеште» обслуживают столики завтракающих, обращает на меня внимание. Заказываю какое-то блюдо, в названии которого фигурирует слово «яйца», это глазунья из трех яиц на сковородочке, сверху студенистая, чай, кефир.
Жду Лизу, она звонит, говорит, что машины в Союзе пис. нет, она приедет на метро. Я звоню в посольство, чтобы Криста Тешнер, культуратташе и советник посольства, не приезжала в «Украину» слишком рано. Погода приятная, на Неглинной мы в конце концов все-таки ловим такси. Тешнер уже на месте, наши старания перебронировать мой обратный рейс с понедельника на субботу, не имели бы успеха, не попытайся Тешнер от имени посольства действовать через знакомого ей местного шефа «Люфтганзы». Стало быть, отпускаем Лизу, едем на черном лимузине по Ленинскому проспекту к роскошной современной крепости, которая, как и в первый раз, мне не нравится. Но протокольные помещения весьма недурны. Кофе с печеньем в одном из этих (небольших) помещений, в глубоких креслах цвета старой розы. Сухой московский воздух. События на родине — посольство как отражение тамошних течений. Появляется даже один из советников, заместитель посла Кёнига, находящегося в Берлине, на торжествах в честь ГДР. Он тоже считает, что самое время осуществить дома изменения. Причем самое-самое время. (Позднее Кр. Тешнер удивляется.) Человек как с картинки модного журнала. Вскоре ему предстоит ехать на Волгу, чтобы возложить венок к памятнику Максу Гёльцу.
Обедаю с ними в столовой посольства, узнаю, что только в (соседней) торговой миссии работает 800 сотрудников, подают суп из бычьих хвостов, салат с жареным рыбным филе, яблоко. Иду с К.Т., которая просит разрешения называть меня по имени и в этой связи повторяет афоризм: «По заслугам и честь!» — к главному входу, ох уж эти инструкции по безопасности, в посольстве за систему безопасности отвечают всего 8 (или 20?) человек, каждый, кто забудет запереть хоть одну дверь или унесет ключ домой, будет писать бесконечные объяснительные записки; подъезжает машина, отвозит меня в гостиницу, ложусь, читаю журнал «Советская литература» с записками Симонова — как члена комиссии по Сталинским премиям — о его встречах со Сталиным и в следующие дни тоже читаю об этом, не знала, насколько зависим был Симонов. Текст сухой, без блеска, не вникает в причины собственной зависимости.
В 18.30 [за мной] заезжает Женя, она крепко меня держит, но она сокровище, вчетвером едем на машине одной из сотрудниц от нее к Ирине Млечиной, которая работает в Институте мировой литературы и написала хорошую рецензию на «Образы детства» (опубликованные в этом году в 6 номерах «Знамени»[43] [литературно-художественный и общественно-политический журнал]). (Автомобиль такой же, как и все московские автомобили — кроме служебных машин начальства более-менее высокого звена, — разболтанный, рычаг скоростей скрипит, подвеска гремит и дребезжит, лихо катим по разбитому асфальту улиц.) Один из высоких домов, по-моему 60-х годов, восьмой этаж, внизу консьержка. Дом из тех, куда с улицы можно войти, только набрав на замке код; из, вероятно, большой квартиры я вижу только две комнаты, переднюю без окон, оливково-зеленые кресла, книги, круглый столик, телевизор, гостиную-столовую с такими же креслами у журнального столика и обеденным уголком со стульями. Разговор тотчас заходит о «скверном положении, в каком мы находимся» (Советский Союз). Ирина говорит, что ситуация сейчас как у нас в конце Веймарской республики, в 1932-м, говорит Женя, я отвечаю: Вы что же, считаете, что произойдет захват власти? Ирина говорит: Вполне возможно. Криста, я боюсь. Это у нее постоянная присказка. Видимо, ее душит неизбывный страх перед новой диктатурой, особенно перед репрессиями против евреев, вплоть до погромов. Она еврейка. Приводит множество примеров, как «наши фашисты» открыто заявляют в «Нашем современнике», что (снова-здорово) евреи сделали революцию, евреи убили нашего мягкого, великодушного царя, евреи вынудили русских стать пьяницами, потому что хотят уничтожить русский народ; если снабжение еще ухудшится, начнутся националистические бунты, а эта искра запалит еврейские погромы. (Женя подтверждает эти факты, но смотрит в будущее не так пессимистично, как Ирина.)
Прием в пос. ГДР, Москва, по случаю Дней культуры ГДР. Дюкк представляется, говорит, что рад со мной познакомиться. Он живет в одном доме с Бригиттой Циммерман. Сейчас, мол, в ГДР настали важные дни, есть решение Политбюро, начался диалог, они-то уже давно его начали, а кроме них, лишь немногие газеты («Дер морген», «Вохенпост»), у других — смесь запрета и трусости, ссылается на статью Канта, которую они опубликовали; да, сейчас самое время кое-что основательно изменить…
Приглашение на коктейль
Гофман: тоже очень рад видеть меня, в ГДР сейчас сложные времена. Я: Мы справимся? Он: Справимся, если не прольется кровь. (В разговоре с Женей он пренебрежительно отзывается о Х. [Эрихе Хонеккере], мол, совершенно закоснел, цитирует А.З. [Анну Зегерс]: Когда осел стареет, он все равно остается старым ослом; говорит о предстоящих переменах, пророчествует: Что бы вы ни услышали обо мне в ближайшее время, всегда думайте, что я остался таким же, как раньше.) Уверяет, что Х. [Хонеккер] ввиду ожидаемой речи Горб. [Горбачева] уже держал такую речь… г. [Ганс-Йоахим Гофман]: у них состоялся очень интересный 2-часовой разговор с Роем Медведевым, ужасно жаль, что подобного разговора не было 7 лет назад, «тогда бы мы не вели себя перед вами настолько по-идиотски!» (Жене). К.Х. [Курт Хагер] демонстративно идет ко мне через весь зал, здоровается: Мне теперь говорить тебе «вы»? Я: Пока нет. Он: Надеюсь, вообще никогда. (Я стою с тарелкой салата и стаканом сока в руке, который один из двух помощников Х. [Хагера] забирает у меня и держит, пока я не беру его назад…) В ГДР сейчас очень напряженная сит., но он надеется, что напряженность потихоньку начинает слабеть, прежде всего благодаря действиям нескольких смельчаков в Лейпциге (об этом мне, не так подробно, уже рассказал Гофман): Мазур (дирижер оркестра Гевандхаус), трое секретарей окружного руководства и один священник взяли это дело в свои руки. Днем по городскому радио распространили информацию, что ОР [окружное руководство] готово к переговорам, что демонстрация пройдет без насилия, и все это на улицах встретили аплодисментами, затем четверка отправилась к традиционной заутрене в церковь Св. Николая, там начался диалог, все это подействовало настолько успокаивающе, что демонстрация (без малого стотысячная!) прошла мирно, хотя кое-кто и рассчитывал на перестрелку. То есть положение сейчас, вероятно, мало-помалу разряжается. Но сделать нужно многое. Политбюро заседало целых 2 дня, очень критично обсудили все сферы: экономику, информационную политику, возможности выезда за рубеж, культуру… На пленуме ЦК теперь будут открыто говорить обо всех этих аспектах и необходимых переменах, он считает этот момент поворотным для ГДР и, как и я, полагает, что надо использовать потенциал, который имеется сейчас для сотрудничества, у него на столе огромная стопка писем, все союзы деятелей искусств и театра и т. д. высказались очень четко, а из всех писем найдется, пожалуй, разве что два, где сквозит антигэдээровская позиция, да и у их авторов, пожалуй, точка зрения изменится, если с ними поговорить. В последние недели он участвовал во многих дискуссиях, в том числе на предприятиях, и рабочие тоже говорили, что хотят сохранить ГДР, но критиковали недостатки снабжения, нерегулярность в подвозе сырья и т. д., а это ведь совершенно нормально… (!!) В последние годы мы ведь тоже мало говорили друг с другом, он не знает, как это вышло (!!), но теперь намерен устраивать у себя по средам что-то вроде встреч, где можно будет обмениваться информацией (!), маленький круг, человек 12, он уже спросил Мазура, тот готов участвовать, и вот теперь спрашивает меня, гото