Петр и Иван Киреевские. Рисунок предположительно работы их матери А. П. Елагиной
«Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей, — пишет Герцен в „Былом и думах“. — Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна (няня. — В. М.) беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто. Потом возвратившиеся генералы и офицеры стали наезжать в Москву. Старые сослуживцы моего отца по Измайловскому полку, теперь участники, покрытые славой едва кончившейся кровавой борьбы, бывали у нас… Тут я еще больше наслушался о войне…
Разумеется, что при такой обстановке я был отчаянный патриот и собирался в полк».
Киреевский и Кошелев были старше, они не только слушали рассказы о войне и воспламенялись ими, но и думали. Их патриотизм не исчерпывался военным мундиром.
Их краем коснулось движение декабристов. По возрасту Киреевский и Кошелев не могли еще войти в тайное общество, но они были знакомы с некоторыми из его членов, знали их мечту о социальной справедливости, жажду активной деятельности и готовность к жертвенному служению отечеству и народу.
Кошелев присутствовал на одном из декабристских собраний у своего троюродного брата Нарышкина и слышал, «как Рылеев читал свои патриотические Думы, а все свободно говорили о необходимости покончить с этим правительством». Этот вечер произвел на Кошелева, как он сам признается, «самое сильное впечатление», и он рассказывал о нем Ивану Киреевскому и другим друзьям, к тому времени составлявшим их кружок.
Кружок сложился из соучеников, которые вместе с Кошелевым и Киреевским брали уроки у профессоров, слушали лекции в университете, готовились к сдаче экзамена для поступления на службу. После экзамена они были приняты на службу в Московский архив иностранных дел с чином актуариуса, специально придуманного для них архивным начальством, а по общей Табели о рангах равному чину 14-го класса, самому низшему чину — коллежского регистратора. Впрочем, для молодых людей важен был не чин, а сам факт зачисления на государственную службу.
В этот дружеский кружок, кроме Киреевского и Кошелева, вошли князь В. Ф. Одоевский, Д. В. Веневитинов, М. П. Погодин, В. П. Титов, С. П. Шевырев, И. С. Мальцев, Н. А. Мельгунов, С. А. Соболевский. Все они оставили заметный след в русской истории и культуре как литераторы, общественные и государственные деятели, а главное — они стали зачинателями новой эпохи развития русской общественной мысли, характеризующейся ее обращением к общефилософским проблемам.
Московский острослов С. А. Соболевский назвал молодых людей, служивших в Архиве иностранных дел, «архивными юношами». Москва подхватила это название.
«Архив, — вспоминает Кошелев, — прослыл сборищем „блестящей“ московской молодежи, и звание „архивного юноши“ сделалось весьма почетным, так что впоследствии мы даже попали в стихи начинавшего тогда входить в большую славу А. С. Пушкина».
Э. Дмитриев-Мамонов. Салон Елагиных. Рисунок 1840-х гг.
Кошелев имеет в виду строки из седьмой главы «Евгения Онегина»:
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят…
«Архивного юношу» Пушкин собирался сделать героем своего прозаического произведения — романа, в его набросках (роман остался ненаписанным) фигурирует «один из тех юношей, которые воспитывались в Московском университете, служат в Архиве и толкуют о Гегеле», «одаренных убийственной памятью, которые всё знают и которых стоит только ткнуть пальцем, чтоб из них потекла их всемирная ученость».
Друзья посещали московские литературные кружки и салоны, но одновременно создали свое общество. «Оно собиралось тайно, — рассказывает о нем Кошелев, — и о его существовании мы никому не говорили… Тут господствовала немецкая философия, то есть Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Геррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров».
Занятия философией соединялись с живейшим вниманием к социальным проблемам России. «Много мы… толковали о политике», — замечает Кошелев. С получением известия о смерти Александра I, в период междуцарствия и толков о близком выступлении тайного общества, целью которого является «благо отечества», и прежде всего отмена крепостного права, «мы, немецкие философы, — пишет Кошелев, — забыли Шеллинга и компанию, ездили всякий день в манеж и фехтовальную залу учиться верховой езде и фехтованию и таким образом готовились к деятельности, которую мы себе предназначили».
Они называли свой кружок «Обществом любомудрия», так переведя на русский язык слово «философия», и вошли в историю под названием «любомудров». Необходимо отметить, что их любомудрие соединяло в себе абстрактное философское мышление со стремлением к конкретной деятельности на различных поприщах, но освященной единой целью.
В конце 1820-х годов 25–27-летние любомудры — по понятиям того времени уже зрелые, взрослые люди — определились в своих профессиональных занятиях и служебной карьере.
Кошелев переехал в Петербург и благодаря протекции знатных родственников поступил на службу в Министерство иностранных дел. В Петербурге служили также В. Ф. Одоевский, В. П. Титов, Д. В. Веневитинов. «Мы все часто виделись и собирались по большей части у кн. Одоевского, — вспоминает Кошелев. — Главным предметом наших бесед была уже не философия, а наша служба с ее разными смешными и грустными принадлежностями. Впрочем, иногда вспоминали старину, пускались в философские прения и этим несколько оживляли себя».
Кошелев звал в Петербург и Киреевского. На уговоры друга Киреевский ответил обширным письмом, в котором ярко выявились характер автора и сущность романтического содружества юных любомудров, воспоминания о котором «оживляли» их до последних дней жизни. Романтическая взволнованность, душевная открытость, честность, ясность цели, убежденность в ее истинности — и при этом логика глубокого и тренированного ума — вот качества, которые присущи письму Киреевского. Это письмо — не только исповедь и автопортрет автора, но и одновременно очерк духовной сущности любомудрия как философского и общественно-политического феномена.
«Если бы перед рождением судьба спросила меня: что хочешь ты избрать из двух? Или родиться воином, жить в беспрестанных опасностях, беспрестанно бороться с препятствиями и, не зная отдыха, наградою за все труды иметь одно сознание, что ты идешь к цели высокой, — и лечь на половине пути, не имея даже в последнюю минуту утешенья сказать себе, что ты видел желанное? Или провесть спокойный век в кругу мирного семейства, где желанья не выходят из определенного круга возможностей, где одна минута сглаживает другую, и каждая встречает тебя равно довольным, и где жизнь течет без шума и утекает без следа?.. Я бы не задумался о выборе и решительною рукою взял бы меч. Но, по несчастию, судьба не посоветовалась со мною. Она окружила меня такими отношениями, которые разорвать — значило бы изменить стремлению к той цели, которая одна может украсить жизнь, но которые сосредоточивают всю деятельность в силу перенесения (то есть за счет всего иного. — В. М.). И здесь существует для меня борьба, и здесь есть опасности и препятствия. Если они незаметны, ибо происходят внутри меня, то от того для меня значительность их не уменьшается.
В самом деле, рассмотри беспристрастно (хотя в теперешнем твоем положении это значит требовать многого): какое поприще могу я избрать в жизни, выключая того, в котором теперь нахожусь?
Служить — но с какою целью? Могу ли я в службе принесть значительную пользу отечеству? Ты говоришь, что сообщение с людьми необходимо для нашего образования, и я с этим совершенно согласен. Но ты зовешь в Петербург, — назови же тех счастливцев, для сообщества которых должен я ехать за тысячу верст и там употреблять большую часть времени на бесполезные дела. Мне кажется, что здесь есть вернейшее средство для образования: это — возможность употреблять время как хочешь.
Не думай, однако же, чтобы я забыл, что я Русский и не считал себя обязанным действовать для блага своего Отечества. Нет! все силы мои посвящены ему! Но мне кажется, что вне службы я могу быть ему полезнее, нежели употребляя все время на службу.
Я могу быть литератором. А содействовать к просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему сделать? На этом поприще мои действия не будут бесполезны; я могу это сказать без самонадеянности. Я не бесполезно провел мою молодость, и уже теперь могу с пользою делиться своими сведениями…
Все те, которые совпадают со мной в образе мыслей, будут моими сообщниками… Куда бы нас судьба ни завела и как бы обстоятельства ни разрознили, у нас все будет общая цель: благо Отечества и общее средство: литература. Чего мы не сделаем общими силами?..
Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов, и чистоту жизни возвысим над чистотою слога. Но чем ограничить наше влияние? Где положить ему предел, сказав: nес plus ultra (высшая степень, крайний предел, лат. — В. М.). Пусть самое смелое воображение поставит ему Геркулесовы столбы, — новый Колумб откроет за ними новый свет.
Вот мои планы на будущее. Что может быть их восхитительнее? Если судьба будет нам покровительствовать, то представь себе, что лет через двадцать мы сойдемся в дружеский круг, где каждый из нас будет отдавать отчет в том, что он сделал, и в свои свидетели призывать просвещение России. Какая минута!»
Известный исследователь русской литературы и общественной мысли М. О. Гершензон называет Ивана Васильевича Киреевского «отцом славянофильства». «Вся метафизика и историческая философия славянофильства, — пишет он, — представляет собою лишь дальнейшее развитие идей, формулированных Киреевским».