храма Христа Спасителя, но чаще всего назывался дом КГБ на Лубянке, именно его большинство считало наиболее подходящим для мемориала-музея…
От грандиозного памятника пришлось отказаться — не по средствам: правительство денег не дало, а на рубли, выделенные из нищенских пенсий бывших зеков, такого памятника не поставишь… Ни один проект из представленных на выставке не получил одобрения, поэтому решили ставить символически памятный знак — просто Камень. Теперь уже не вспомнить, кому первому пришла мысль о камне с Соловков, кажется, что всем обсуждавшим проект одновременно. Но мысль оказалась счастливой. «Стал памятником простой природный камень, а не рукотворный обелиск. Видимо, потому, что ни один архитектор, ни один скульптор не может постичь в своем решении всей бездны мрака, ужаса и страха, разверзшейся в стране в те годы», — так писал газетный репортер. Место же для памятника Моссовет отвел не из названных народом, но поблизости от одного из них, не на видном месте, а в сторонке, не сразу и увидишь, — на Лубянской площади, в сквере на месте дома Шипова.
Утром 30 октября 1990 года участники торжественной церемонии открытия памятника-камня — бывшие лагерники, дети погибших — собрались у Сретенских ворот на бульваре.
Повсюду видны прибитые на палки таблички с названиями лагерей: Воркута, Дальлаг, Дмитровлаг, Тайшетлаг, Бамлаг… Табличек много, очень много, возле одних — десяток-полтора человек, возле других — двое-трое, а кое-кто одиноко бродит среди толпы со своим плакатиком, высматривая, не встретит ли солагерника… Много было лагерей, многие миллионы сидели в них, но немногие вышли, а из тех, кто уцелел, единицы дожили до открытия памятника…
Со священниками во главе, с иконами и хоругвями процессия двинулась по Большой Лубянке (тогда еще улице Дзержинского). Из репродуктора на медленно ехавшей автомашине женский голос перечислял фамилии, имена, отчества, и после каждого имени — итог судьбы: расстрелян…
На митинге у камня, наряду с официальными лицами и представителями, выступил старый соловчанин — писатель Олег Васильевич Волков. Его голос звучал в скорбной, внимающей тишине, его устами говорила сама история. Советские газеты тогда не опубликовали его выступление, оно было напечатано много позже. Вот эта речь:
«Казалось бы, можно сказать „Ныне отпущаеши“ — на одной из центральных площадей Москвы заложен памятник невинным жертвам жестокого опыта, проделанного над народом во имя социалистической утопии, обернувшейся разрушением страны и всеобщим одичанием, утратой веры в добро и братскую солидарность между людьми.
С Соловецкого архипелага доставлен в Москву камень — пусть он будет напоминать нам и нашим потомкам о тяжелейшем периоде нашей истории — начале крестного пути народа, пролегшего через Соловки. Именно там была проведена в жизнь и разработана система массовых репрессий, перечеркнувшая все представления о правосудии и законности.
Площадь, на которой мы сейчас собрались, окаймлена громадами многоэтажных домов, принадлежащих ведомству зловеще прославившейся организации преследований и бессудных расправ над теми, кто был призван покорно безмолвствовать перед лицом глобального террора. На нас с вами глядят окна домов, где вершились расправы над невиновными, трагическая судьба которых должна была внушать населению страны беспредельный страх перед властью, требовавшей слепой покорности и немоты.
Но вокруг нас не только эти нависающие тяжкими воспоминаниями здания. Здесь же стоит памятник и тому, кто по праву может считаться одним из главных руководителей когорт карателей и палачей: вот он — Железный Феликс, тот самый легендарный ленинский сподвижник, имя которого прочно слилось с представлением о массовых расстрелах и реках пролитой крови.
И вот как совпало, что именно здесь, в нескольких десятках метров от священного Соловецкого камня, в самом центре Москвы маячит силуэт палача тех самых жертв, память о которых мы собрались почтить.
И в этом есть какое-то странное трагическое недоразумение. Либо пусть стоит здесь памятник Дзержинскому, по нему и площадь названа. Либо пусть его уберут, и она снова станет Лубянкой, куда люди будут приходить отдать долг памяти миллионов жертв коммунистического террора.
Совесть и здравый смысл не допускают такой двойственности».
Потом была панихида, звучал хор, горели свечи… «На открытии памятника, — было напечатано в газетах на следующий день, — присутствовал первый секретарь МГК КПСС Ю. А. Прокофьев. Он возложил к подножию валуна букет бордовых гвоздик».
Митинг у памятника Дзержинскому на Лубянской площади. Фотография 1991 г.
После открытия памятника «жертвам тоталитарного режима» бывший заключенный Лев Николаевич Мартюхин, представлявшийся при знакомстве «заключенный-каторжанин Соловков, Беломорканала и Колымы», написал стихотворение «Соловецкий камень». Он прожил долгую жизнь, ему шел уже девятый десяток, в Соловецком камне для него воплотилась память обо всем, что пережила Россия и пережил он за советское время. Мартюхин называет Камень «окаменевшим сердцем России».
Камень-надгробие безвестной могилы.
Траур, свеча, панихида и тризна.
Убитый народ, палачи и громилы…
Некрополь жертв коммунизма!
Классы, борьба, злоба и месть…
Лубянка! — кровавое слово чекиста.
Старая площадь — «ум, совесть и честь».
И партийный билет коммуниста.
Камень — царский дворец и Октябрь Петрограда!
Большевистские съезды, ЦК резолюции
И убийство матросов Кронштадта
По приказу вождя революции!..
А деревня, земля, колоски и декреты?!
Пир сатаны на разбое и мести…
Сельсовет, ГПУ, кулаки и комбеды.
Эшелоны в тайгу и расстрелы на месте.
В нем история, символ, эпоха.
Кровь на полотнище красного флага.
Камень-алтарь, крест и Голгофа,
Ледяной крематорий ГУЛАГа.
Он — ровесник планеты и память веков.
Вечно живой и нетленный свидетель.
Вестник мира и правды и… тяжких оков.
Деспотии и бедствий всех лихолетий.
Приди же, подумай, погрусти, поклонись
Надгробию жертв и страданий безмерных.
Пойми, ужаснись и о них содрогнись,
Без вины, ни за что убиенных.
Исповедуй у камня свою совесть и грех.
О пощади нас, Господь! Спаситель-Мессия!
О, где же ты, вещий Олег?
И где же наш витязь, Россия?
Год спустя, в 1991-м, после провала ГКЧП — попытки старых партийных функционеров вернуть себе всю полноту власти — народная ненависть обратилась, как некогда на Бастилию, на символы партийным вождям, многими тысячами наставленных режимом на улицах и площадях всех населенных пунктов. В Москве первым объектом этой ненависти, естественно, стали здание ВЧК — НКВД на Лубянке и памятник Дзержинскому. Люди, опьяненные воздухом свободы, желали, подобно тому, как французы в XVIII веке разнесли по кирпичам символ гнета — Бастилию, стереть с лица земли «Лубянку» — кровавый символ организации государственного террора, жертвами которого пали миллионы ни в чем не повинных людей. Это был страстный — закономерный и справедливый — порыв народа. Памятник Дзержинскому пытались свергнуть с пьедестала под восторженные крики многих тысяч москвичей, заполнивших площадь.
В толпе было много корреспондентов радио, они записывали высказывания людей. Может быть, в архивах сохранились эти голоса площади, так похожие один на другой, потому что людьми овладело единое чувство, единая мысль, единый порыв к свободе.
Но московская власть воспринимала события иначе, чем люди на площади. Об этом — ином — взгляде рассказывает в своих воспоминаниях В. И. Ресин («Вечерний клуб», 6–12 ноября 1999 г.):
«22 августа (1991 г. — Ред.), когда, казалось бы, все в городе успокоилось, вечером звонят домой и сообщают: на площади Дзержинского вокруг памятника собралась громадная возбужденная толпа. Люди собираются сносить статую!
Приезжаю на площадь Дзержинского. Статуя стоит на месте, на пьедестале, но на шее с петлей, скрученной из троса. Люди пытаются повалить монумент, не представляя, что вручную это сделать практически невозможно. И опасно. Если дело пустить на самотек — все может кончится трагически и для тех, кто пытается свалить монумент, и для городских подземных коммуникаций. Они могли пострадать при падении многотонной глыбы с высокого пьедестала на землю, пронизанную кабелями, ведущими к зданию Комитета госбезопасности.
На площади происходил стихийный митинг. Круглый каменный цилиндр-пьедестал, на котором стояла бронзовая фигура Феликса Дзержинского, весь был испещрен надписями типа: „Палач“, „Подлежит сносу!“
Лубянская площадь. В дни надежды на свободу. Фотография 1991 г.
Юрий Михайлович вышел из машины и встал рядом с выступавшими. Толпа вокруг монумента ему, как и мне, была не по душе. Нужно было срочно сбить накал страстей, подавить агрессию, взять ситуацию под контроль, управлять озлобившейся массой, способной наделать бед.
Лужков в этой „ситуации ошибки“, когда сходятся огонь и пламя, когда невозможно ни сделать что нужно, ни оставить как есть, принял еще одно свое подлинно управленческое решение — объявить о намерении правительства города немедленно демонтировать монумент. Но не руками толпы, а — специалистов.
Для этого срочно потребовалось вызвать монтажников и технику, они могли выполнить это решение быстро и профессионально.
Я дал команду, чтобы на площадь Дзержинского немедленно прибыли мощный кран „Главмосинжстроя“ и монтажники.
Толпа после решения Лужкова успокоилась, стала ждать приезда монтажников, никто больше не предпринимал усилий свалить вручную обреченный на казнь монумент.
Больше никто не пытался и ворваться в здание КГБ, после того, как одна из дверей серого дома приоткрылась и в лица нападавшим ударила струя газа.
В то время, когда мы ожидали монтажников, к Лужкову подошли молодые люди и представились „защитниками Белого дома“. Они потребовали технику, чтобы демонтировать не только памятник Дзержинскому, но и бронзовые памятники Свердлову и Калинину. Первый запятнал себя кровавым „расказачиванием“, второй преступным „раскулачиванием“. Премьер пошел им навстречу.