Кто только не побывал на «Средах»! Из художников — С. И. Ягужинский, И. И. Левитан, В. И. Суриков, К. А. Коровин, И. Е. Репин, А. М. Васнецов; из артистов — А. П. Ленский, Ф. И. Шаляпин, В. Ф. Комиссаржевская; из писателей — В. А. Гиляровский, И. А. Бунин, В. Я. Брюсов.
К тридцатилетию кружка Владимир Гиляровский приготовил стихотворный спич:
Эх ты, матушка-голубушка «Среда».
Мы состарились, а ты все молода.
Тридцать лет прошло, как будто не бывало,
Тридцать лет тебе сегодня миновало.
Тот же самый разговор живой и смелый,
А родитель твой, хоть малость поседелый,
Да душа его, как прежде, молода,
Эх ты, матушка-голубушка «Среда».
Имена многих членов «Среды» золотыми буквами вписаны в историю русского искусства. Их творчество живет и будет жить. Другое дело — скромная роль родителя и вдохновителя кружка В. Е. Шмаровина. Он не создал ни живописных полотен, ни поэтических строк, но в шедеврах многих русских художников есть доля и его труда.
Владимир Егорович Шмаровин закончил курсы счетоводов и поступил на службу бухгалтером к московскому купцу Полякову. Женившись на его дочери, он стал богатым человеком и, страстно влюбленный в живопись, начал приглашать к себе домой по средам художников. Многие из них жили бедно и рады были получить от хозяина бумагу, холсты, краски, кисти, хороший ужин, а иногда и помощь в приискании заработка.
«Живой, общительный, с искренним чувством дружбы к художникам, Шмаровин сделался своим человеком для многочисленной художественной братии, — вспоминал гравер И. Н. Павлов. — Шмаровин, имея личные средства, а также связи с промышленным миром, часто выручал многих художников покупками картин».
Каждую среду с восьми часов вечера в доме Владимира Егоровича все собравшиеся члены кружка, кто умел рисовать, брали в руки карандаши и кисти. Ровно в двенадцать Шмаровин ударял в бубен, рабочая обстановка сменялась застольем, появлялись закуски и неизменный бочонок пива. Спорили, пели, смеялись, хвалились только что нарисованными шаржами друг на друга. Отличившиеся в этот день удачным рисунком или застольным экспромтом удостаивались выпить из почетного кубка «Орел».
«Утро. Сквозь шторы пробивается свет, — вспоминал завсегдатай шмаровинских вечеров Владимир Гиляровский. — Семейные и дамы ушли… Бочонок давно пуст… Из «мертвецкой» слышится храп. Кто-то из художников пишет яркими красками с натуры: стол с неприбранной посудой, пустой «Орел» высится среди опрокинутых рюмок, бочонок с открытым краном и, облокотясь на стол, дремлет дядя Володя».
Со временем кружок дяди Володи переехал из Савеловского переулка возле Остоженки в более просторный особняк на Большой Молчановке и «Среды» теперь зараз могли приютить до ста гостей. Шмаровин трудолюбиво вел протоколы всех вечеров, коллекционировал рисунки своих талантливых гостей, которые считались собственностью кружка.
В 1918 году дом «Среды» реквизировали под футуристические выставки, но громаднейший архив кружка не пропал, а сохранялся в квартире Шмаровина на Большой Никитской. Последний раз очередную годовщину «Среды» отметили в октябре 1924 года, а несколькими днями позже Владимир Егорович готовился расстаться с жизнью.
Великие люди перед смертью изрекают что-нибудь существенное. Предания гласят, что, умирая, римский император Август пошутил: «Пьеса сыграна, аплодируйте»; писательница госпожа Сталь заявила: «Я любила Бога, отца и свободу»; полководец Наполеон Бонапарт воскликнул: «Боже мой! Французская нация! Глава армии!»
Шмаровина ни он сам, ни многочисленные друзья не относили к великим людям. Он не умел ни управлять государством, ни сочинять романы, ни уничтожать в сражениях тысячи человек. Он лишь умел видеть в людях искру таланта и всеми силами старался не дать ей погаснуть. Поэтому перед смертью ему не подходило изрекать афоризмы, он лишь с чувством выполненного долга думал о том, что все богатство «Среды» — протоколы, альбомы, собрания рисунков и акварелей — остается после него в полной сохранности и по завещанию попадет в Третьяковскую галерею. Так и случилось.
В нескольких словах трудно передать изумительную атмосферу шмаровинских вечеров. Но ее можно ощутить, обратившись к вышедшей тридцать лет назад прекрасной книге Екатерины Кисилевой «"Среды" московских художников».
Тенор из рогожской слободы. Певец Павел Иванович Богатырев (1849–1908)
Более тысячи лет назад византийские историки называли славян «песнелюбивыми». Под песню рубили избу, пеленали ребенка, справляли свадьбу, хоронили.
«Во все продолжение путешествия нашего по России я не мог надивиться охоте русского народа к пению, — писал в путевых заметках конца XVIII века один англичанин. — Ямщик поет от начала до конца станции, земледелец не перестает петь при самых трудных работах, во всяком доме раздаются громкие песни, и в тихий вечер нередко доходят до слуха вашего отголоски из соседних деревень».
Когда раненого после разгрома Варшавы (1794 г.) поляка Немцевича везли пленного в Петербург, он, хоть и был зол на все русское, заметил: «Нет другого народа, более способного и более любящего музыку, чем русские. Ничего не может быть мелодичнее и трогательнее их песен и того выражения, с каким они поют их. Кажется, что все их рабство и несчастная судьба изливаются в этих жалобных звуках».
«Создаем музыку не мы, — уверял М. И. Глинка, — создает народ. Мы только записываем и аранжируем».
Песня — незаменимое, доступное всем наслаждение, а хорошие певцы, по народному поверью, — Божьи люди. Но если старинного сочинителя прозы или виршей мы можем ныне прочитать и определить, насколько он искусен в своем мастерстве, то творчество исполнителей песен до появления граммофонной записи погибло полностью и невозвратно. Ну, хоть не голос, так судьбу одного из самых любимых московских певцов второй половины XIX века послушаем…
Павел Иванович Богатырев родился 15 июля 1849 года в Рогожской слободе, на Малой Андроньевской улице, в семье богатого мещанина, занимавшегося сырейным промыслом, а по-простому — живодерством.
«Покупали живых и мертвых лошадей, — вспоминает знаменитый артист-самородок. — Первых убивали обухом топора в лоб и с тех и с других снимали шкуру. Кости с мясом закапывали в землю, где в течение двух лет мясо сгнивало и кость оставалась чистой. Тогда ее выкапывали, жгли на кострах и, насыпав в кули, продавали».
Держали Богатыревы также до двухсот меделянок (крупных собак, напоминавших статями бульдога) и устраивали для азартных москвичей кровавое зрелище — травлю медведей, волков и быков собаками.
«Жизнь текла по раз заведенному порядку. Вставали мы все рано, пили чай и пили его утром долго, так что самовар подогревали раза три. Потом отец уезжал, я шел в контору, со двора все разъезжались по назначению и дом пустел».
Отец слыл в молодости известным кулачным бойцом и передал свою могучую силу сыну, который, еще не перевалив за двадцать лет, мог подлезть живой лошади под живот, поднять ее и поставить в телегу. Но отец часто твердил: «Бойся, Пашутка, своего кулака да Бога». Он не советовал сыну продолжать свое сырейное ремесло и заставлял учиться. Павел закончил Рогожское городское училище и Мещанское училище Купеческого общества.
Отец слыл сведущим в театре и пении. В молодости он «волновал Днепр» в опере «Аскольдова могила», подлезши под полотно с нарисованной на нем рекой. Кроме того, мальчиком служил в музыкальном магазине Ленгольда, бегал за водкой для знаменитого гитариста Михаила Тимофеевича Высотского и выучился играть на гитаре вальс «Меланхолия».
«Благодаря посещениям театров и некоторой склонности к искусству в нашей родне, я очень полюбил музыку и, часто слушая скрипачей в балетах — Минкуса и Гербера, а в опере — Кламрота, я пристрастился к скрипке и спал и видел играть на ней.
Однажды в субботу я пришел из бани и, сев в кухне на лежанку, взял лучинку и начал ею водить по вытянутой, долженствовавшей изображать скрипку левой руке. В это время в кухню вошел дядя Петя и, увидев меня за таким занятием, спросил:
— Хочешь учиться на скрипке?
Я вскочил с лежанки, бросился к дяде и начал его целовать. Мне было тогда четырнадцать лет.
— Ну, ладно, — сказал дядя, — я завтра поговорю с отцом».
Павел учился скрипичному мастерству сначала у старичка-соседа Константина Яковлевича, у регента Ивана Ефимовича, потом переучивался у скрипача императорских московских театров Карла Антоновича Кламрота. В восемнадцать лет он уже играл на сцене в оркестре Юлия Густавовича Гербера соло из балета «Конек-Горбунок».
Но благодаря случаю скрипку пришлось забросить и переменить судьбу. Еще будучи пятилетним ребенком, Павел очень любил петь и даже получал от подрядчика отца по копейке за каждое исполнение русской песни. Пел и в Мещанском училище в церковном хоре, куда входили также семинаристы, обладавшие чудными басами. Как-то, чтобы разучить Второй концерт для скрипки с оркестром Шарля Берио, он нанял дачу в Кускове и по вечерам пел, прогуливаясь по графскому саду. Его голос заворожил семью жившего неподалеку знатока столбового пения, протоиерея Успенского Кремлевского собора Петра Ильича Виноградова, который и посоветовал Павлу Ивановичу учиться петь профессионально. Начались занятия с итальянцем Форкатти, оперным певцом С. В. Демидовым, потом у петербургских профессоров и в Придворной певческой капелле.
«Я потихоньку с капеллы съездил в Москву, чтобы показаться своим. Явился я в вицмундире со светлыми пуговицами, в фуражке с красным околышем и кокардой. Эффект был поразительный».
Но вскоре учебу в Петербурге пришлось прервать — старому отцу понадобилась помощь единственного сына на живодерне. Но учиться петь он не бросил, теперь его наставником стал профессор Московской консерватории В. Н. Кашперов. За великолепный, чисто грудной тенор москвичи прозвали Богатырева Русским Тамберликом. Он на пари тушил керосиновую лампу, когда брал верхние ноты. Гордился, что мог с блеском спеть арию Сабинина «Братцы, в метель» из «Жизни за царя», обыкновенно в театре исключавшуюся, так как она требовала от певца исключительного голоса и виртуозного исполнения. Начав выступать на провинциальной сцене, Павел Иванович позже был принят в московский Большой театр, где сто пятьдесят раз выступил в «Демоне» и двести семнадцать в «Жизни за царя», не говоря о множестве ролей в других операх.