Николай Николаевич Яковлев хотя и считался купцом второй гильдии, но был, по сути дела, ремесленником. Хозяйничал в ювелирной мастерской, где был главным и опытнейшим мастером. Характер у него был деспотический и иронический, семью свою пытался держать в железном подчинении. Удавалось это ему плохо. Главным человеком в доме Яковлевых была девятнадцатилетняя Варвара. Как-то получилось так, что она спокойно отводила все угрозы отца, неслышно управляла братом и матерью, незаметно, но твердо перестраивала все отношения в доме. Коля Яковлев весело и быстро готовился сдавать экстерном гимназический курс и еще успевал заводить связи с революционными кружками и вместе с учебниками проглатывать множество подпольной революционной литературы. А Варвара училась на Высших женских курсах и вела рабочие кружки, в которых занимались далеко не одной только астрономией, о которой она попросила у Штернберга популярные книги.
Какие же они были разные — брат и сестра Яковлевы! Николай был почти на два года моложе Варвары, но казался по манере разговора, поведению старше, солиднее. Все, что он делал, было основательно, точно, рассчитано. Ему можно было поручить любое самое важное дело и не перепроверять: Николай Яковлев никогда не подводил. Прежде чем принимать какое-либо решение, Николай долго обдумывал и высказывал свое мнение в манере, которую его пылкая сестра презрительно называла бормотанием...
— Ну, пробормочи свое мнение! — непочтительно говорила Варвара брату во время обычных споров.
Штернберг часто думал о том, что он и Николай очень схожи — в упорстве, терпеливости, основательности выработанного мнения, отсутствии ораторских талантов.
Почему же он почти всегда и во всех спорах соглашался не с ним, а с Варварой? Не потому же, черт возьми, что она красивая девушка, которая ему так нравится!..
Варвара Яковлева была столь же упорна и основательна, как и Николай. Но решения она принимала мгновенно, и они оказывались самыми реальными и необходимыми. Она не переносила длинных споров, в основу всего ставила практическое дело.
Разницу между братом и сестрой Штернберг особенно ощутил однажды в марте 1905 года, когда, придя вечером к Николаю, застал его в яростном споре с Варварой. Жил тогда Николай в Девятинском переулке на Новинском бульваре. Комнатка была маленькая, но удобная: вход со двора, из окна виден каждый открывавший калитку, из коридорчика дверь вела на половину хозяев — на худой конец, можно было оттуда вовремя уйти.
Спор у двух революционеров был такого накала, что Штернберг незамеченным открыл калитку, входную дверь и в коридоре еще услышал «бормотание» Николая и звонкий саркастический голос Варвары. Они оглянулись на Штернберга.
— Ага, вот и третейский судья! — сказала Варвара. — Самый что ни на есть подходящий. Математик, астроном, по-немецки деловой человек, лишенный всяких там сентиментальных эмоций...
— Да, уж, Варенька, ты, конечно, нашла самого объективного третейского судью, — иронически промолвил Николай.
Варвара протянула Штернбергу печатный листок.
— Читайте, Павел Карлович! И поймите, из-за чего мы спорим с Колей.
Штернберг по-профессорски удобно уселся в единственном кресле, стоявшем в комнате, и начал внимательно читать листовку. Казалось бы, что прокламация должна была радовать, а не ссорить этих людей. Напечатанная на довольно хорошей бумаге вполне приличным, несбитым шрифтом, она имела внизу напечатанную петитом строчку, являвшуюся гордостью большевиков Москвы: «Типография Московского комитета».
Штернберг знал, что организация этой хорошо поставленной подпольной типографии была одной из самых больших удач московских социал-демократов. К созданию этой типографии приложил руку и Николай Яковлев. Можно понять радость и гордость, с какой он смотрел на Штернберга, читавшего листовку.
Наверху прокламации было напечатано: «Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Дальше следовало обращение:
Граждане! Канун революции кончился, началась революция. Вы не видите ее? Вы не слышите раскатов грома, вы не замечаете сверканий молний? Вас не оглушает грохот, вас не ослепляет блеск? Погодите, это только начало. Гроза надвинулась, удары грома, сверкание молнии еще слабы, но скопившиеся тучи не оставляют сомнения в том, что вот-вот погода разыграется вовсю. Вы боитесь этого? Вы хотели бы, чтобы гроза миновала? Вам приятен только легкий, тепловатый дождик, который оживил бы садовые цветы в полисаднике у вашего дома? Вам приятно только легкое дуновение зефира в послеобеденные часы? Вы предпочли бы легкие сероватые облака грозным темным тучам?
Это невозможно. Вы помните, как долго стоял нестерпимый зной. Вы видите, как все небо облачно, как все насыщено электричеством. Гроза неминуема, неминуем сильный вихрь, а за ним ливень, который оросит и напоит всю необъятную русскую ниву...»
Штернберг дочитал листовку, под которой стояла подпись: «Московский комитет Российской социал-демократической рабочей партии», и аккуратно положил прокламацию на стол.
— Ну, что, профессор? — Варвара Яковлева смотрела на него нетерпеливо и напряженно.
— Мм... Да, знаете, как-то уж очень метеорологически. Вроде прогноза погоды в журнале «Сад и огород». К чему такие экивоки? Ведь не у Сытина это напечатано, а в подпольной типографии, и нет там визы «Разрешается цензурой»...
— Вот-вот! — взвилась Варвара. — Это не революционная прокламация, а стихотворение в прозе. Иван Сергеевич Тургенев! Федор Иванович Тютчев! «Как хороши, как свежи были розы!..» «Люблю грозу в начале мая!..» Да неужто надо было столько сил тратить, ставить подпольную типографию МК для того, чтобы в ней печатать поэтические произведения?! Дуновение зефира! Цветики-цветочки! Тьфу!
— Ну как ты, Варвара, не понимаешь? — неторопливо возражал Николай. — Это ведь обращение к обществу. Обществу! Не к рабочим на Прохоровке, а к интеллигенции, к служащим. Скажем прямо, к либеральной буржуазии, да, да... Мы не можем и не должны от нее изолироваться!
— Да эта буржуазия плевать хотела на все ваши зефиры и цветочки! Революция ставит на карту очень серьезные и очень реальные вещи: деньги, дома, дачи, тот уклад жизни, ради сохранения которого они пойдут на союз с царем, Победоносцевым, с кем угодно! О другом мы должны сейчас думать, а не о том, как бы не испугать буржуазию, даже будь она трижды распрелиберальна! Большевики же мы, черт возьми! Павел Карлович!
— Нет, нет! Не мне вас учить, как революцию делать! В этой науке я не только не профессор, а даже и не лаборант — всего только начинающий первокурсник. Но по моему разумению, революция прежде всего есть дело, а не слова. Даже обращаясь к либеральному обществу, надо искать и находить точные слова. Чтобы было совершенно ясно, о чем идет речь. А главное, чтобы те, кому вы адресуетесь, поняли, что написали это обращение очень серьезные и деловые люди. Либеральная буржуазия заинтересована в уничтожении царизма. Но она бессильна без рабочего класса, который не пожелает таскать каштаны из огня для чужого дяди или за здорово живешь... Вот об этом и написать следовало бы...
— Слышал? Это, Колечка, тебе говорит не представитель ЦК, а лишь сочувствующий большевикам приват-доцент Императорского университета. А говорит он так потому, что является гомо сапиенс — человеком разумным, материалистически убежденным, вполне положительным. А не таким рохлей, как ты, братик!..
Варвара подскочила к Николаю, с силой стащила его со стула и с внезапным смехом начала кружить по комнате. Николай лениво отбивался.
— Хватит тебе, сумасшедшая девчонка! Обрадовалась! Третейского судью нашла! Ты бы лучше поставила самоварчик и напоила чаем Павла Карловича. Все же не забывай, что ты женщина, то есть существо неполноценное, обязанное не революцией заниматься, а поить мужчин чаем...
ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД
Шесть лет назад, в январе 1906 года, Штернберг приехал В Москву. Приехал из праздничного новогоднего Берлина. Из начищенного, подбоченившегося города, где в огромных зеркальных витринах магазинов переливались разноцветными огнями елки, где все лавчонки, лавки и магазины заставлены фаянсовыми пивными кружками, гномиками, ангелочками, ватными мальчиками и девочками в национальных одеждах и прочим реквизитом немецкого рождества.
Поезд был полупустой, полупустым был перрон. У дверей вокзала — солдаты, закутанные в башлыки, с примкнутыми штыками на винтовках.
Еще из окна вагона увидел Штернберг на перроне знакомые лица. Блажко и обсерваторский служитель Петр Сергеевич. Получили, значит, телеграмму о приезде... Носильщики вынесли из вагона вещи. Петр Сергеевич бережно нес тяжелый ящик с приборами, закупленными Штернбергом в Берлине. Блажко мрачный, осунувшийся, поздоровался со Штернбергом:
— Наконец-то, Павел Карлович! Обсерватория, Вера Леонидовна, семья — все в порядке. Рад, что вы здесь. И раньше-то без вас было довольно уныло. А потом, когда это началось!.. Пойдемте направо, там нас ждут уже два извозчика.
Вокзальная площадь была вымершей. Мало извозчиков, совсем нет дрог с кипами товаров, не видно прохожих. И щекочущий в горле дым пожарища, гарь тлеющего дерева, кирпичная пыль.
Экипаж неторопливо процокал по площади и выехал на вал. В домах по сторонам выбитые стекла, сорванные ворота, снятые заборы, разбитый штакетник палисадников. Почти нет прохожих. И на всех перекрестках солдатские патрули, сизые жандармские шинели. Обгоняя извозчика, проскакали несколько драгунов. Чем ближе к Пресне, тем ощутимее следы недавнего. На углу Курбатовского переулка сгоревший деревянный дом. У другого, каменного, оторван кирпичный угол. И все чаще на штукатурке домов видна выщербленная рябь — следы пуль.
Блажко молчал. Наконец Штернберг не выдержал:
— Да что вы молчите, Сергей Николаевич? Я же с другой планеты сюда свалился!