— Да, — мрачно сказал Николай. — Правду говорит Емельян Степанович. Понимать понимали, что вооруженное восстание не будет бескровным. И обсуждали в комитете и на заводах. Вслух читали питерскую «Новую жизнь», где черным по белому все было написано. Но показалось на какое-то время, что у властей от всеобщей стачки паралич начался. Ночью, после заседания, пошли по городу — он как бы вымер. На Тверской ни одного огонька. Пусто. И ни одного городового. У генерал-губернаторского дома даже охраны не видно — наверное, попрятались в подъездах. А мы идем мимо и думаем: было бы нас побольше, тут их, голубчиков, и взять можно!
— Чем, Колечка, чем? — Варвара, молчавшая все время, впервые не выдержала. — Чем это можно было брать резиденцию адмирала Дубасова? Булыжниками? Двумя десятками «бульдогов»? Настоящего оружия у боевых дружин не было. Ночью дружинники взломали оружейный магазин Биткова на Большой Лубянке. Ну и что? Забрали двадцать пять револьверов, с десяток охотничьих карабинов. Даже патронов к ним не успели взять. Прискакали казаки, стали издали стрелять, дружинники разбежались... Какая-то идиотская уверенность, что мы будем разоружать полицию, то есть власть, а они на это все спокойненько будут смотреть. А из Петербурга уже дали Дубасову приказ: ни в чем не стесняться. Семеновский полк стали готовить к карательной экспедиции...
— Про училище Фидлера слышали, вероятно? — продолжал Николай. — Об этом, наверное, и за границей писали. В училище собралось человек двести самого разного народа. Были там и дружинники, просто молодежь, санитарки, много было девушек.
— И удивительно! — Варвара снова не выдержала. — Удивительно, ведь были у Фидлера опытные дружинники, были там вооруженные люди, готовые бороться. И ни одного патруля на бульваре и в переулках! Ни одного разведчика! В училище идет собрание, а в это время войска совершенно спокойно и не торопясь окружают училище, подвозят артиллерию. Понимаете, пушки подвозят почти прямо к зданию — никто не тревожится! Ну, продолжай, продолжай, Коля...
— Ну, вот. Войска окружили училище, появляется полиция — заметьте, не армейские офицеры, а полиция! И предлагают всем находящимся в училище сдаться. Даже не сдаться, а, дескать, «мирно разойтись»... А в это время начальник дружинников подслушал разговор офицера с охранным отделением: оттуда дают команду — рубить всех, выходящих из здания... Ну, естественно, в училище решают не сдаваться. Дом каменный, стены толстые, двери солидные, и просто в двери полиции не ворваться — знают, что в здании вооруженные дружинники. К зданию подъезжают пушки и открывают огонь... Стреляют в упор, прямой наводкой. В училище множество тяжелораненых, есть убитые, снаряды пробивают стены. Обстреливают окна из пулеметов, бьют по ним шрапнельными снарядами... Решили сдаваться. Вышли с белым флагом на переговоры. Офицер, командовавший войсками, дает честное слово офицера, что никого не тронут. Честное слово офицера!.. Как только начали выходить из разрушенного дома, налетели драгуны. Рубят шашками лежащих на земле, стреляют в упор, не жалеют никого — ни женщин, ни подростков...
Вот тогда они и вошли во вкус... На другое утро привезли на Страстную площадь пушки и открыли стрельбу вверх по Тверской, по бульварам... У церкви, что в Палашевском переулке, поставили пулемет и кроют почти в упор по толпе, что бежит от артиллерийского огня. Солдаты пьяные, озверелые. Потом рассказывали: всех их напоили водкой, разрешили стрелять и убивать, сколько хотят... и кого хотят... А в другом конце города, на Пятницкой, драгуны окружили типографию Сытина и просто-напросто подожгли ее. Там печаталась наша газета, вот царское командование и догадалось, как с этим кончать. Сожгли огромную типографию.
У Штернберга уже не хватало его обычной выдержки.
— Но неужели вот так, безропотно люди давали себя убивать? А баррикады? А восстание на Пресне?
РЕСПУБЛИКА НА ПРЕСНЕ
Яковлев немного помедлил с ответом на вопрос Штернберга.
— Видите ли, баррикады начали строиться по всей Москве, как только появились на улицах драгуны и казаки. Снимали ворота, калитки, ломали заборы, снимали тумбы для афиш, спиливали телеграфные столбы, в некоторых местах перегораживали улицу вагонами конки.
— А кто эти баррикады защищал?
— О господи!.. — Варвара Яковлева опять не выдержала. — В этом-то и все дело! Многие их строили в какой-то глупой уверенности, что драгуны коней своих, что ли, пожалеют, как бы они ножки о баррикады не побили... И вообще, дались вам эти баррикады! Как будто можно деревянными воротами защититься от трехдюймовок! Баррикадами нельзя не только победить — ими нельзя и защититься!
Кустарщина! Дикая, наивная кустарщина! Никто по-серьезному не оценивал противника. Когда дело дошло до угрозы потерять свои имения, особняки, деньги, чины, звания, эти господа пустили в ход все, вплоть до морских двенадцатидюймовок! Они перестреляют и перевешают тысячи, как это они делали всегда и везде: в Париже в сорок восьмом, в семьдесят первом. И они всегда найдут своих Кавеньяков и Тьеров. Только у тех не было скорострельной артиллерии и пулеметов...
— Варвара! Что ты хочешь сказать? Может, по-твоему, не надо было браться за оружие? Как предлагали кадеты: мирком да ладком... Что же надо было, по-твоему, делать?
— Драться. — За Варвару ответил Штернберг. Впервые за весь этот странный и страшный вечер он не спрашивал, а как бы отвечал на давно зревший в нем вопрос. Отвечал тихо, но с абсолютным убеждением, с таким, с каким излагал студентам теорию гравитации. — Когда дело доходит до драки, то надо драться по-серьезному. Конечно, не мне вас учить. Пока вы были здесь, я в Швейцарии да в Берлине в читальных залах сидел. И нет у меня права делать боевым товарищам замечания. Но в тех же залах читал ленинский «Пролетарий». И там говорилось о том, что партия должна создавать революционную армию. И нужно, пока не развернулись сражения, разрабатывать тактику революционной армии. Я так понимаю: речь идет не о полевой тактике, а о сражении в условиях города. И не об оборонительном сражении, а о наступательном! Наступать, используя преимущества, которых нет у войск: проходные дворы, лазейки через заборы, колодцы водопровода и канализации. Надо уметь исчезнуть перед более сильным противником, чтобы внезапно появиться в другом месте, там, где он и не ожидает... Восстание началось в декабре, а статьи об этой революционной тактике я читал уже в августе! Доходил же «Пролетарий» до Москвы!.. Ну, вы меня извините, что вмешался в ваш рассказ. У меня меньше других права давать советы. Как же началось восстание на Пресне?
— Нет никого, кто бы мог рассказать это лучше, чем Емельян Степанович! Он, как говорится, был штабным...
— Эх, молодые люди, шутки шуткуете! Штаб был, да войска для штаба было маловато. Дело не в баррикадах, а в том, кто и как за ними сражается. И ты, Варвара, не говори так в сердцах, не такие мы уж были глупые, чтобы за афишной тумбой от пуль прятаться. Мы и не прятались за баррикадами — наши стрелки стреляли из окон соседних домов, с крыш, из подъездов. Силы наши были неравные — вот в чем дело! Ведь еще до приезда семеновцев в Москве было тысяч пятнадцать солдат. Да еще тысячи полицейских. Правда, многих солдат держали в казармах — боялись, что мы их разагитируем. Все одно — оставалось много войска. А нас — тысячи две, не более. Это тех, у кого хоть какое оружие есть. Рабочего класса в Москве много, а все с голыми руками. На некоторых заводах стали сами шашки делать — ну, это так, от ярости, что ли... Не попрешься же с самодельной шашкой против винтовки...
Вся Москва покрылась баррикадами: Симоновка, Замоскворечье, Хамовники, Пресня наша, — везде баррикады. А центр в руках Дубасова. За день драгуны да жандармы баррикады разрушат и уберутся обратно в Манеж, а ночью наши опять баррикады отстроят. А связи между районами нет. Через центр никого не пускают, всех обыскивают.
В городе ввели запрет с девяти вечера до семи утра появляться на улицах. Приказано все окна и фортки держать закрытыми. Чуть что — пли по ним без всякого предупреждения. На всех перекрестках патрули. Обыскивают, оружие ищут. Как только соберется кучка народу больше трех человек — приказано стрелять... А в это время по Николаевской уже идут один за другим поезда с пехотой, с кавалерией, с пушками.
— Но железнодорожники бастовали? И неужели нельзя было захватить Николаевский вокзал?
— Что вокзал! Мы понимали, что необходимо порвать железную дорогу от Петербурга. В Твери готовились мост подорвать — не удалось! К узловым станциям не подберешься: окружены войсками. Остается Николаевский вокзал. Мы его два раза атаковали, хотели захватить, но где там! У них на вокзале да на товарной станции пять рот пехоты, сотня казаков, четыре пушки, два пулемета... А у нас если есть пять — десять ребят с маузерами, мы уже почитаем — сила! Когда семеновцы пятнадцатого появились в Москве, в ней Дубасов был полным хозяином. А полковнику Мину досталось только расправляться... Ну, на это он оказался горазд. Вот только с нашей Пресней ему пришлось повозиться. С Пресненской республикой...
— Емельян Степанович, почему именно на Пресне были самые большие бои?
— Да так, знаете, получилось... Конечно, у нас на Пресне народ очень боевой, прямо скажем, отчаянный. На Прохоровке сколько тысяч людей, да еще на других фабриках... И опять же — ткачи. А это значит — самый неимущий народ. На машиностроительных, в Симоновке или Замоскворечье, рабочие все же получше живут. Слесаря-токаря — они получают поболе... А на Прохоровке — гроши! Живут в казармах, семьями, кругом такое!.. Вы нашу заставу знаете?
— Я пресненский, Емельян Степанович...
— Да, да! — Емельян Степанович внимательно вгляделся в Штернберга. — Тогда и рассказывать вам не надобно, почему на Пресне рабочий народ такой отчаянный. Вот уж вправду, как у Маркса сказано, терять им нечего. И опять же — на Пресне ни одной казармы военной, нет войск. И вся наша Пресня из закоулков да переулков