— Да какая она отвлеченная, Валентина Николаевна! Всем нам она очень близка. Значит, впереди съезд. Много дел... Провалы очень беспокоят. Иногда кажется, что охранка все знает, играет с нами в кошки-мышки...
— Да. И Ильича очень тревожат эти частые провалы. Конечно, можно не сомневаться, что охранка засылает к нам сотрудников. Но где нам их искать? На каком уровне? В среднем партийном слое или же у них есть кто-то очень близкий к центру? Но у нас в партии Азеф просто невозможен. Мы бы его распознали просто по нравственному облику. Большевик даже ради конспирации не может кутить в ресторанах с шансонетками, вести жизнь жуира, как это делал Азеф.
— А что стоит агенту охранки вести жизнь примерного семьянина? Может же и так быть?
— Конечно, может. Думать про это страшно. Да и не хочется. А думать нужно. Я иногда с Алексеем делюсь этими мыслями, говорю, что стараюсь выбросить это из головы... А он мне отвечает, что нельзя прятать голову в песок, надо присматриваться и искать. Понимаете, Павел Карлович, — искать провокатора среди своих! Вопрос о провалах обсуждался и в Поронине. На случай провала членов ЦК наметили несколько опытных товарищей для кооптации в ЦК. Кстати, наметили для кооптации Варвару Николаевну. Думаю, что она вскоре появится. Вы, конечно, знаете, что ее уже нет на месте? Она бежала в конце сентября.
У Штернберга от этой новости перехватило дыхание.
— Нет, Валентина Николаевна! Я уже давно ничего не имею от Варвары. Теперь понятно, почему она замолчала!
ЗАСЛУЖЕННЫЙ ПРОФЕССОР
Перед Новым годом появилась в Москве Варвара. В самое опасное, самое тревожное время. За две недели перед ее приездом жандармы арестовали сразу тридцать активных работников организации. Казалось, что у охранки на учете состоят все работники Московского комитета.
Но Варвара была полна энергии, она считала, что наступающий новый год принесет тот самый разворот событий, которого они ждали с таким нетерпением.
В январе из ссылки бежал Николай. Еще с пути прислал с оказией большое письмо, в котором весело писал, что в самом скором времени он продолжит свою журналистскую карьеру в большевистской газете, которая не только будет легальной, но и не должна будет опасаться полиции...
Все это на какое-то время было снято, отодвинуто начавшейся войной. 1 августа 1914 года круто переломило жизнь страны. Власти организовали спектакль «единения народа». Толпа с портретами царя, церковными хоругвями шла по улицам, пела «Боже царя храни» и «Спаси, господи, люди твоя». Уже начинали громить некоторые магазины с немецкими фамилиями их владельцев; на Кузнецком мосту, на Мясницкой и Сретенке шла лихорадочная замена вывесок. Коллега Штернберга по университету Лейст, когда его Павел Карлович спросил что-то по-немецки, гордо ответил, что он «не желает разговаривать на языке тевтонов, которые выступили против нашей Руси-матушки». Тут можно было бы горько усмехнуться. Но на самом деле немало ученых, людей умных, благородных, оказалось в плену так откровенно раздуваемого шовинизма.
Какой торжествующий вой поднялся в русских газетах, когда стало известно, что немецкие социал-демократы голосовали в рейхстаге за войну. Все, кроме одного — кроме Карла Либкнехта. И как же был горд Штернберг, когда в Государственной думе депутаты-большевики проголосовали против военных кредитов, против войны.
Теперь расправами с рабочими занимались не только жандарм и полицейский, но и воинский начальник. Всех рабочих, подозреваемых в сочувствии большевикам, немедленно отправляли в маршевые роты, на фронт.
В звоне и разноголосье первого года войны Штернберг вдруг ощутил, будто находится в какой-то странной среде, которую физики зовут вакуумом. Ушел в армию Друганов. Пришел прощаться. Выглядел он нелепо в солдатской шинели, стриженый, щупленький... Невозможно было примириться с тем, что он должен идти в бой, бежать с винтовкой наперевес и кричать «ура».
— Что же делать, Павел Карлович! — устало сказал ему Друганов. — Я слишком долго был «вечным студентом» — так было нужно. Вот теперь и я в числе других старых студентов пойду воевать. Не уходить же мне в сторону, как дезертиру. В армии миллионы народа. А где же быть большевикам, как не с ним? Партийная работа должна быть везде.
— Вы что же, Мстислав Петрович, будете агитировать солдат против войны? — угрюмо спросил Штернберг. — Насколько я понимаю, за это вас мгновенно осудит военно-полевой суд и расстреляют. Вот и все.
— Ну, не такой же я дурачок! — усмехнулся Друганов. — Надобно быть с солдатами, вместе с ними сидеть в окопах, жить в грязи и холоде, быть под обстрелом, ежеминутно рисковать жизнью... Вот тогда я и получу право говорить от их имени, вести их за собой, когда время наступит...
— А когда оно наступит, Мстислав Петрович?
— Что же мы, волхвы? Кудесники, любимцы богов... Никто сейчас не может календарно предвидеть дальнейшее. Невозможно. Но вы же, конечно, знаете о позиции Ленина и большевиков. Эту свою войну русская буржуазия проиграет. А мы свою войну должны выиграть.
— Вы что же, солдатом будете?
— Пока солдатом. Вольнопером, так сказать. Вольноопределяющимся. Ну, при такой потере командного состава, какой идет, я через несколько месяцев буду произведен в прапорщики. Стану взводным. Это хороший для нас офицерский чин. Всегда с солдатами. И — впереди них. Ничего, не горюйте, мой дорогой профессор! Ну что вы на меня так смотрите, будто заплакать хотите... Мы еще с вами встретимся, Павел Карлович! Встретимся да и повоюем за победу революции!
В том душевном состоянии, в котором находился Павел Карлович после ухода в армию Друганова, ему не могла помочь даже Варвара, хотя она и была рядом. Она готовилась стать матерью. Ее положение требовало спокойствия, и Штернберг выбивался из сил, уговаривая ее не рисковать собой и их ребенком. И товарищи в Москве с необыкновенной деликатностью старались, чтобы Варвара не рисковала. Теперь уж не она Штернбергу, а Штернберг ей рассказывал про то, что происходит в Москве.
...На Пресне действует социал-демократическая группа ленинского толка. Работает среди рабочих, распространяет листовки. Устанавливает связь с солдатами Московского гарнизона.
...Вышла печатная листовка: «Прокламация Московской организации РСДРП(б) против войны». Там прямо сказано о необходимости превратить войну империалистическую в войну гражданскую.
...В Симоновой слободе рабочие завода «Динамо» разогнали шовинистическую демонстрацию, разорвали трехцветный флаг, порвали портреты царя.
...На Даниловской мануфактуре началась стачка, охватившая всю огромную фабрику.
Самым трудным для Штернберга оказался перерыв в почте. Конечно, нельзя было ждать теперь писем из Германии и Австро-Венгрии. Но все же, хоть и с большим опозданием, почта с научной корреспонденцией приходила из Франции, из Англии и даже из-за океана — из Америки. А тех писем, с адресом, надписанным знакомой женской рукой, не было.
И когда такое письмо пришло, у Штернберга появилось давно забытое ощущение праздника. Письмо было из Швейцарии. Теперь надо узнать, кому его передать. Друганов в действующей армии, Лобовы уехали из Москвы в Крым. Хорошо, что есть Варвара! С ее помощью Штернберг установил связь с организацией. Письма из Швейцарии поступали не часто, но регулярно. И снова у него появилось чувство, что он в строю...
В университете почтенные профессора, собираясь перед началом заседания совета, не могли понять и объяснить друг другу, что же это происходит в Москве: идет «великая война славян с тевтонами», а на заводах русские люди, вместо того чтобы с радостью идти на фронт или делать снаряды, бастуют, устраивают демонстрации и даже открыто выступают против войны!..
Действительно, стачечное движение начинало принимать почти такой же размах, как перед началом войны. И это несмотря на то, что московская охранка арестовывала группу за группой активных большевиков, а московский воинский начальник по спискам, присланным из жандармского управления, отправлял на фронт сотни рабочих, подозреваемых в принадлежности к партии или же бывших активистами во время забастовок.
В этой круговерти Штернберг продолжал свою обычную профессорскую работу. Теперь и официально профессорскую. Наконец, через столько-то лет, его утвердили в звании экстраординарного профессора. А так как исполнилось двадцать пять лет его преподавательской деятельности в университете, ему присвоили и звание заслуженного профессора.
— Ну что же, господин заслуженный профессор! — говорила ему Варвара в какую-нибудь хорошую, веселую минуту. — Дело-то все же, кажется, идет к краху империи и всего императорского. В том числе и университета. Как же быть с тем, что исчезнет звание заслуженного профессора и положенный ему трехтысячный пожизненный пенсион, а?
— Да ведь, сударыня, — отвечал ей в тон Штернберг, — когда произойдет такая катастрофа, то что будет делать второй гильдии купец Николай Яковлев? Кто будет покупать его драгоценности? По миру пойдет купец Яковлев! Бедные его дети! А хорошо бы, Варя, узнать, где сейчас преступное дитя — твой брат?
Если Варвара по обстоятельствам своей семейной жизни должна была вести оседлую жизнь, то Николай бегал «за двоих», как говорил в сердцах его отец. В самом начале 1914 года удрал из нарымской ссылки. Через некоторое время пришло от него весьма законспирированное письмо почему-то из Харькова. В марте его в Харькове схватили и снова отправили в Сибирь. Уже в августе была от него получена открытка с какой-то железнодорожной станции, и стало понятно, что Николай опять в бегах. На этот раз он в Москве не появился, а вскоре через одного приезжего товарища сообщил, что обретается в Питере. В конце сентября Яковлев уже принимал участие в совещании большевистских депутатов Думы и партийных работников, созванном в Финляндии. В ноябре от него пришло спокойное письмо из Баку. Но перед Новым годом Николая схватили и в Баку. Штернберг с ужасом думал о страшном зимнем этапе из Баку в Нарым... Наконец пришло