Малянтович оторвался от списка, посмотрел на Штернберга и грустно-сочувственно сказал:
— Мы понимаем, уважаемый Павел Карлович, всю тяжесть того, с чем вы, как представитель своей партии, можете встретиться... Особенно в связи с тем, что стало известно из петроградских газет...
И Штернберг уловил в глазах некоторых членов комиссии злорадную ухмылку. Только что во всех петроградских, а затем и московских газетах во всех подробностях описывалась история «второго Азефа». Да, Малиновский, член ЦК, депутат Думы от Московской губернии, оказался провокатором...
Малянтович продолжал говорить о задачах комиссии. Много дел охранного отделения сгорело. Но большинство самых секретных дел находилось в несгораемых шкафах, и они уцелели. Сохранилась картотека охранного отделения. Огромная картотека из трехсот тысяч карточек. На каждого, кто попадал в поле зрения охранки, на кого имелись какие-нибудь данные, полученные от жандармерии и секретных сотрудников. Картотека содержалась в образцовом порядке. Все карточки разных цветов, в зависимости от партийной принадлежности: социал-демократы — синего цвета, социалисты-революционеры — красного, анархисты — зеленого, кадеты и беспартийные — белого цвета, а студенты, не имеющие партийной принадлежности, — желтые.
Главный интерес для комиссии представляла не столько эта картотека, сколько донесения секретных сотрудников охранки, тех, которых она засылала в революционные организации. Но установить личность секретных агентов по их письменным донесениям невозможно, они подписывались кличкой, которую получали от охранки. Расшифровка этих кличек — дело трудное. Для этого надобно или получить показания от жандармов, которые с агентами работали, или же найти то, что тщательней всего хранилось: подлинные расписки вступающих на путь провокации.
Конечно, от арестованных жандармов получить сведения о секретных сотрудниках было нелегко. Каждый из них валил на другого, они даже утверждали, что не знали подлинных фамилий своих осведомителей. Но Штернберг снова и снова убеждался в справедливости древней пословицы: нет ничего тайного, что бы не стало явным.
Теперь члены комиссии работали в помещении Юридического общества на Малой Никитской. Штернберг с утра приходил пешком на эту тихую улицу. Добровольные делопроизводители из студентов-юристов приносили ему толстенные дела: донесения, переписку, денежные расписки, телеграммы департамента полиции.
И там, среди множества других, увидел он агентурное донесение, подписанное кличкой Мек. Донесение, написанное знакомым почерком. Он его запомнил. Этим почерком был записан его адрес на бумаге, которую когда-то отобрали у Лобова при его аресте. Штернберг почувствовал, что у него сразу же похолодело внутри, руки стали вялыми и ватными. В комиссии работали опытные адвокаты, хорошо знавшие делопроизводство департамента полиции и охранного отделения. С их помощью Штернберг начал распутывать ухваченную ниточку. Через несколько часов у него не оставалось никаких сомнений.
В справке, составленной Комиссией по укреплению нового строя, было написано: «Алексей Иванович Лобов, охранная кличка — Мек. Состоял в рядах социал-демократической партии с 1903 года, работал в партийных организациях Крыма, Саратова, Харькова, Одессы. С конца 1911 года входит в состав Московского комитета РСДРП (большевиков). В марте 1913 года поступил на службу в московское охранное отделение, получив кличку Мек. Сообщал о работе Московской окружной организации, о партийной школе в Поронине, освещал деятельность Бюро Центрального района. Выдал участников «ленинского совещания», в котором сам принимал участие. В октябре 1913 года объехал по партийному поручению Владимирскую и Костромскую губернии, причем выдал охранному отделению все явочные адреса. По доносам Лобова произведено очень много арестов. Один из наиболее крупных провокаторов. В конце 1915 года сотрудник Мек уволен начальником охранного отделения полковником Мартыновым за систематическое пьянство».
Лобов — провокатор! «Мой Алексей... Алеша...» Так его всегда с нескрываемой нежностью называла Бина. Этот негодяй обманывал и ее, так нежно и преданно его любившую. Штернберг вспомнил Бину, ее оживленное лицо, ее глаза. И как тяжко рассказать о Лобове товарищам! Всем, кто знал и любил Бину.
Списки провокаторов были опубликованы в газетах. По наведенным справкам выяснилось, что Лобов живет в Симферополе. Штернберг послал телеграмму симферопольской милиции, чтобы Лобова арестовали и препроводили в Москву.
Вот и пришлось все же Штернбергу встретиться с Лобовым. Могло ли ему прийти в голову, что все это осуществится вот так!..
В комнату к Штернбергу стремительно вошел председатель комиссии Малянтович.
— Сюрприз для нас, Павел Карлович! И для всех вас — большевиков! Привезли Лобова. Ну и тип же, доложу вам. Его арестовали в Симферополе, и в Москву привезли два человека из милиции. Так ваш Лобов два раза убегал. Хорошо, что его быстро удалось снова схватить! Лобов сидит пока в генерал-губернаторском доме. Может, хотите первым из нашей комиссии с ним поговорить? Все же ваш, так сказать...
— Прежде всего Лобов не мой, не наш и, надеюсь, не ваш. Лобов из охранки. Он сотрудник департамента полиции, а не мой товарищ по партии!
— Ну что вы, что вы, Павел Карлович! Аж побелели... Вы что, шуток не понимаете?
— Шутки я понимаю. И знаю границу им. Ну ладно, ладно, не извиняйтесь. Конечно, я поеду на Тверскую.
Он сидел за столом в маленькой комнатке генерал-губернаторского дома, где-то наверху, чуть ли не на чердаке. Дверь открылась, милиционеры, видно рабочие, пропустили небольшого, уже обросшего двухнедельной бородой человека. Старший милиционер сказал:
— Садись, беглый. И ни-ни! Товарищ, мы тут будем за дверью. Если что — кликни.
— Хорошо, товарищи.
У Штернберга так сильно билось сердце, что ему казалось: тугие удары слышит сидящий за столом напротив.
Лобов молчал, вглядываясь в Штернберга.
— Лобов! Бина, то есть Валентина Николаевна, знала или подозревала о вашем сотрудничестве с охранкой?
— Если бы она подозревала!.. Я бы тут не сидел напротив вас. — И с внезапной злобой он продолжал: — Из-за нее, из-за нее я попал в сети охранки! Из-за нее! Если бы она была хоть как-то мягче, снисходительней, я бы не сидел в этой комнате как подсудимый...
— Какой же вы, Лобов!.. — Штернберг задохнулся от отвращения. — Почему жена ваша виновата в том, что вы стали провокатором?
— Да потому, что она хотела, чтобы я был святой! Понимаете — святой! Чтобы я был как Желябов, как Ульяновы! А я — обыкновенный человек! Я и выпить люблю, и в ресторане хорошем посидеть, и на стороне погулять... Я — как все! И что ж, это кому мешает?..
— Вы наглец, Лобов! Вы не только предатель, вы и наглец! Так как же охранное отделение вас запутало, как вы говорите?
— А обыкновенно... Узнало про мои грешки, пригрозило, что Бине станет об этом известно. А я очень ее боялся. Вы не думайте, я ее любил. Больше всего на свете боялся, что она про меня может плохое узнать! И я вынужден был начать что-то говорить Заварзину и Мартынову...
— Ну, положим, не что-то, а очень много. И охотно. Вы напрасно тут путаете, Лобов. Такие господа, вроде вас, думают, что все их секреты очень глубоко спрятаны. А они, все ваши секреты, вот тут, в этих папках. Вы знали, что Малиновский — сотрудник охранки?
— Узнал про это, когда меня везли в Москву, из газет. Вот, пожалуйста, депутат Думы, член ЦК! А он, оказывается, не мне чета — пятьсот рублей получал!
— Жалеете, что мало получали... Значит, ничего о Малиновском не знали?
— Да я по поручению Заварзина за ним следил, как за виднейшим большевиком! И докладывал обо всем! Я и не подозревал, что и он... А то бы...
— А то бы надбавку себе выпросили?.. Ну, разговаривать с вами не о чем. Следователю и суду будете отвечать.
— А какие сейчас следователи есть? И суд какой? Старых законов нет, а новые еще не написаны! Да что мне с вами, Павел Карлович, разговаривать? Вы думаете, я про вас не знал? Что сидите в своей обсерватории да работаете в партии... Все знал про вас! А не выдал! В Гнездниковском ни слова не сказал! Вы думаете, я там все рассказывал? Нет! Я знал, что им можно говорить, а чего не следует...
— Лобов! Вы отдавайте отчет, что говорите. Вы — секретный агент охранного отделения, служащий департамента полиции.
— Ну, был! Я об этом еще расскажу. Я не боюсь. Надо по справедливости все взвесить. А знаете ли вы, что меня Мартынов выгнал из отделения? Как собаку какую выгнал!
— Знаем. Про вас все знаем. Вас из охранки выгнали за пьянство. Даже жандармам такой господин, как вы, не годился...
— А почему пил? Совесть мучила.
— Лобов! Вы не смеете говорить таких слов! Совесть! Вы и совесть! Да, законы новые еще не написаны, но они есть, эти законы. Законы революционной совести. Вот по ним, по этим законам совести, вас, Лобов, и будут судить. — Штернберг постучал по столу и крикнул: — Товарищи милиционеры! Зайдите и уведите арестованного провокатора.
Долго и устало сидел за столом. Был Штернберг человеком железного здоровья. Физического, душевного. Он никогда не ощущал груза своих лет. Только сейчас, после разговора с Лобовым, вдруг понял, что он немолод, что может быть и такая, непроходящая усталость. Вот сейчас бы уйти, уйти в баню, мыться бы там до изнеможения, париться, смывая ощущение липучей и вонючей грязи после разговора с Лобовым. А потом заснуть и проснуться, не помня больше о нем. Но почему он думает только о себе? А чувства Ленина, когда он вспоминает Малиновского? А Бина? Разве можно сравнить то, что чувствует он, с тем, что переживает Бина?
ЖАРКИМ ЛЕТОМ В МОСКВЕ
В конце мая уже было почти по-летнему жарко. Штернберг сидел в обсерватории и рассматривал работы студентов, которые продолжали изучение «разреза Штернберга». Как-то получалось, что множество новых дел, вызванных революцией, не могло заслонить его научные интересы. С удивлением ловил себя на том, что в самых далеких от науки ситуациях — на заседании Московского комитета — в г