— ...Те, кто призывает нас продолжать переговоры с Рябцевым, пусть не обманывают ни себя, ни нас. Рябцеву и белогвардейцам не нужно спокойствие, они ждут нашего разоружения, чтобы начать убивать безоружных. Они готовы залить город кровью, если мы сами не перейдем в наступление. А что касается угрозы открыть огонь по Совету, то они и будут стрелять! И кто боится смерти, пусть встанет и немедленно покинет этот дом! Ему тут нечего делать! Здесь останутся большевики, желающие драться с контрреволюцией!..
Штернберг тихо спросил Соловьева:
— А что-нибудь делается, чтобы защитить Совет от внезапного нападения? Тут на улице две жиденькие цепочки солдат. Так они нас и без всякой артиллерии накроют...
— Из 1‑й артиллерийской бригады вызвана батарея. И позвонили из Замоскворечья, что большой отряд двинцев пошел к нам. Так что они не сунутся... Дело в другом: нам нельзя ждать, нам необходимо самим наступать.
Кто-то в комнате крикнул:
— Да тише, товарищи! Слышите?
Даже сквозь плотно закрытые окна были слышны сливающиеся в один сплошной гул выстрелы. Штернберг и Соловьев быстро вышли на Тверскую. Снизу, со стороны Охотного ряда, шел гул битвы. Это уже не были отдельные выстрелы. На фоне сплошной беспорядочной стрельбы отчетливо прослушивался сухой пулеметный треск. Там шел бой. Где? С кем?
Штернберг и Соловьев бросились в штаб. Слава богу, хоть кончили обсуждать, да совещаться, да спорить!.. Член МК Усиевич разговаривал по телефону с Замоскворецким ревкомом. Бой, очевидно, шел с двинцами, которых ревком направил для защиты Московского Совета. Сейчас посылают к Москворецкому мосту отряд красногвардейцев. Не хватает пулеметов, нужна артиллерия, нечем подавить юнкеров, у них огромное преимущество в пулеметах.
И позвонил Берзин из Кремля. С кремлевских стен бой был с трудом виден, он шел в темноте у Исторического музея. А пулеметы кремлевского гарнизона расставлены против Лобного места. Вылазка из Никольских ворот невозможна, весь Кремль в крепком кольце юнкеров. Сейчас бой окончился, большевики, очевидно, прорвались к Воскресенской площади через Иверские ворота.
В комнату вбежали солдаты из охраны.
— Пришли, пришли! Раненых несут!..
Ревкомовцы двинулись навстречу двинцам. Совет наполнился людьми. Солдаты еще дрожали от горячки боя. На шинелях, на руках они несли раненых, были измазаны кровью. В парадных залах второго этажа на диванах, прямо на полу размещали раненых. В комнате штаба солдаты, задыхаясь, рассказывали.
...Их было всего человек сто пятьдесят. Находились еще в Озерковском госпитале. Пришел туда приказ Замоскворецкого ревкома — двинуться на Скобелевскую площадь для защиты Совета. Сформировали четыре взвода, командовал Сапунов, которого солдаты избрали командиром роты. Пулеметов не было, у каждого только четыре подсумка патронов, гранат тоже ни у кого... Прошли Садовники, мост прошли, никто их не останавливал. Только у Лобного места остановила цепь юнкеров. Спрашивают: «Куда?» Отвечают: «К Скобелевской площади, на охрану Совета...» Пропустили. Почти всю Красную площадь прошли, а у Исторического черно от юнкеров — человек двести, а то и триста... И полковник какой-то с ними. Подошел к Сапунову и командует: «Сдавай оружие!» И, не дожидаясь ответа, из револьвера прямо в лицо Сапунову стреляет... А потом поворачивается к своим юнкерам и командует: «В штыки их!..» Но двинцы шли не строем, растянулись, задние ряды ответили залпом... Юнкера отбежали, началась стрельба. Но юнкеров куда больше, забрались на крыльцо музея, кроют, гады, из-за камней, а их не достать... Двинулись к Иверским, а на углу Никольской с церковной колокольни по ним из пулемета саданули... Побили многих, кого ранили — старались забрать с собой, ведь добьют, сволочи!.. Вырвались к Лоскутному переулку, потом на Охотный и вверх по Тверской... Сколько на Красной осталось, сколько пришло — неведомо, перекличку не делали еще...
Штернберг вышел в коридор. Он был наполнен солдатами.
— Где наши? Где двинцы из Озерковского? — обратился к Штернбергу невысокий солдат.
— А вы кто и откуда?
— Мы двинцы из Савеловского госпиталя. Сейчас наша рота пришла на охрану. Говорят, наших из Озерковского побили насмерть юнкера? А там у меня земляки... Где наши-то?
Штернберг поднялся с солдатом на второй этаж. Парадные, разноцветные, обитые шелком залы были полны ранеными. В голубом зале женщины в платках с красным крестом раздевали и бинтовали раненых. Военный с погонами младшего врача подошел к Штернбергу.
— Товарищ, вы из ревкома? С легкоранеными мы сами справимся. Но тут есть тяжелые. Очень тяжелые. Здесь их держать нельзя. Рядом, в Леонтьевском, есть частная лечебница. Пять самых тяжелых необходимо отправить туда. Тут есть солдат с тяжелейшим ранением в брюшину. Вот этот...
Врач оглянулся назад, и Штернберг за ним повернул голову. Внутри у него похолодело... На диване лежал укрытый шинелью солдат, его спокойные глаза внимательно глядели на Штернберга. Только по этим глазам и узнал он его. И кинулся к солдату.
— Мстислав Петрович! Слава, милый вы мой!.. Как же это вас? Господи, что я за глупости говорю! У меня из головы вылетело, что вы же в Озерковском были! Ничего, ничего! Сейчас мы вас эвакуируем в больницу, рядом, в Леонтьевском... Пока там полежите, мы с белыми справимся!
Почти беззвучно Друганов сказал:
— А может, не надо в больницу? Ах, как глупо мы попались! Скажите им, Павел Карлович, пусть не верят, пусть не верят им... Жалко, умру, так и не узнав...
— Да что вы, Слава, такое говорите! Куда вы, к черту, такой молодой, умрете! Еще будем тут Советскую власть устанавливать!
— Будете! А я, кажется, уже не буду. Так ведь все же дожил до войны с ними. Стрелял в них... Почти смерть на баррикаде, как мечтал в гимназическое время...
Какое-то подобие улыбки скользнуло по бескровным губам Друганова.
Штернберг подошел к военврачу.
— Сейчас пошлю солдат в больницу за носилками. Если тут остаются только легкораненые, отправляйтесь с тяжелыми в больницу, принимайте на себя все лечение. Запишите телефон ревкома.
Потом вернулся к Друганову. Тот был в полузабытьи. Взял его руку и держал, пока не пришли с носилками. Помог положить Друганова, накрыл его шинелью. Взялся за край носилок, снес вниз, вышел в Чернышевский переулок, отдал ручку носилок солдату. Наклонился к Друганову — глаза у того были закрыты, губы сжаты от нестерпимой боли. Штернберг махнул рукой солдатам — несите! И смотрел вслед, пока солдаты с носилками не скрылись в темноте. Друганов — первый. Первый из близких ему людей, погибший в бою. Сколько их еще будет? Непривычно сгорбившись, Штернберг пошел в комнату штаба.
МАКСИМОВ
Это был человек с малозаметной внешностью, среднего роста, небольшими темными усиками и темными волосами, аккуратно расчесанными на пробор. После бессонной заседательской ночи или поездки на тряском грузовике на окраину города Максимов всегда выглядел так, как будто только что собрался на прогулку в городской сад: чистая рубашка с галстуком, наглаженные брюки, застегнутые широким ремнем со множеством карманчиков — такие пояса любили носить мастеровые в провинциальных городах. Константин Максимов, собственно, и был таким: столяром-краснодеревщиком из Самары. Он был молод — лет двадцати с чем-нибудь, но не по годам размерен и нетороплив.
Заметил его Штернберг еще с весны, когда на заседаниях Московского комитета появился этот молчаливый молодой человек. Было о нем известно, что он рабочий, партиец из Самары, недавно вышел из тюрьмы, где сидел больше двух лет. Выступал он редко, немногословно, но очень ядовито. Этот мастеровой из Самары умел и любил вставлять в свои короткие речи какие-нибудь убийственные словечки и сравнения, взятые у писателя, которого, очевидно, он больше всего любил, — у Салтыкова-Щедрина.
В июне, когда после демонстрации в Петрограде в Политехническом шло бурное заседание Совета, после меньшевика Николаева вышел на трибуну этот аккуратный и спокойный человек и, показав пальцем на встрепанного Николаева, с волнением усаживавшегося в президиуме, сказал:
— Вот этот Дю Шарио...
— Какой это Шарио? — взорвался Николаев.
— А был такой градоначальник из французов. Взялся он объяснять жителям города Глупова права человека, но кончил тем, что объяснил права Бурбонов — королей, значит... Получилась такая история и с товарищем Николаевым. Он нам очень точно объяснил, что у народа есть обязанности, а у правительства — права. Как и описано было в одной книге...
— А вы, молодой человек, что-нибудь, кроме Салтыкова-Щедрина, читали? — выкрикнул Николаев.
— А на вас, меньшевиков, одного Салтыкова-Щедрина во-он как хватит. Еще останется... — спокойно ответил ему Максимов под хохот зала.
Как всякий остроумный человек, Максимов был угрюмоват, неулыбчив и невозмутимо спокоен. О волнении его или задумчивости можно было догадаться только по тому, что он вдруг начинал тихонько, как бы про себя, напевать высоким приятным голосом какую-нибудь волжскую народную песню.
Через полчаса после возвращения Штернберга в штаб, запыхавшись, прибежали солдаты, относившие раненых в больницу в Леонтьевском переулке.
— Юнкера! Юнкера кругом! Как сдали раненых, пошли назад, видим, идут по переулку юнкера. Много, цепями идут. С пулеметами. Мы еле успели проскочить в Чернышевский, а и там юнкера идут. Окружают нас, окружают со всех сторон!..
— И окружат, — невозмутимо сказал Максимов. — Если не организуем разведки. По-моему, в штабе у нас ее и нет. Не так ли, товарищ Штернберг?
— Так. С разведки и начинать следует. И думаю, что назначить начальником разведки следует товарища Максимова. Главное, он в панику не впадет.
— Не впаду, — кратко ответил Максимов.
Начальнику разведки Штернберг тоже дал книгу Вычегодского. Но, полистав ее, Максимов вежливо вернул назад.
— Нам это непригодно, Павел Карлович. Тут, правда, интересно объясняется, как зулусы в Африке разведку ведут. Но нам ни к чему. И отчетные карточки заводить не буду. Как-нибудь одной головой будем обходиться.