Историк считал, что «основное преимущество полков нового строя… состояло в их лучшей боеспособности»[52]. По его мнению, «полки нового строя явились новой, более совершенной организацией вооруженных сил Русского государства»[53]. Критерии, по которым была определена «лучшая боеспособность» солдат, и в чем именно заключалась «более совершенная организация», историк сформулировал через соответствие положения солдат определению термина «регулярная армия»: «Преимущества полков нового строя перед старой войсковой организацией состояли в том, что эти полки составляли постоянную вооруженную силу, имели постоянное военное устройство. Ратные люди этих полков проходили систематическое военное обучение и состояли на полном содержании государства. Следовательно, полки нового строя являлись регулярным войском»[54]. Московские стрельцы, с точки зрения историка, являлись всего лишь наиболее приближенной к царю разновидностью городовых стрельцов. Солдаты и стрельцы, по мнению Чернова, имели разную специализацию: «Солдаты предназначались для отражения внешней военной опасности, в том числе и для пограничной службы, стрельцы – для внутренней охраны государства»[55], «Рейтары, солдаты и др. набирались для полковой службы, стрельцы – для городовой и полицейской службы»[56].
Чернов рассматривал московских стрельцов, не разделяя собственно приказы, т. е. боевые части, от московской стрелецкой сословной корпорации, и допускал при этом очень сильные обобщения: «Стрелецкое войско не было однородным по своему составу. Занятия торговлей и промыслами приводили к значительному имущественному неравенству среди стрельцов. Наиболее богатая часть стрельцов сращивалась с верхушкой посадского населения и превращалась в опору правительства. Одновременно значительная часть стрельцов жила «государевым» жалованьем или пахала землю, для них мелкая торговля или ремесло являлись приработком…»[57]. На основе точки зрения Чернова Н. И. Павленко утверждал, что «стрелецкое войско отличалось низкой боеспособностью. Привязанные к своим торгам, промыслам и к семейному очагу, стрельцы крайне неохотно покидали столицу и выражали недовольство, если отлучки были продолжительными. Главная обязанность стрелецких полков – их в столице насчитывалось 20 – состояла в несении полицейских обязанностей: они обеспечивали порядок, выполняли карательную службу…»[58].
Термин «боеспособность/боеспособный» лингвисты раскрывают как «готовность войск к ведению боевых действий, способность выполнять боевые задачи» или как «пригодный, подготовленный к ведению боя»[59]. Готовность к ведению боевых действий и способность выполнять боевые задачи, согласно Чернову, находятся в прямой зависимости от таких критериев «регулярства», как: 1) «постоянное военное устройство», 2) «систематическое военное обучение», 3) «полное содержание за счет государства». Если подразделение соответствует всем трем критериям, то оно считается боеспособной частью регулярной армии. Указанные критерии «регулярства» и боеспособности предложены Черновым через призму военных реалий XVIII в. и под влиянием «антистрелецкой» историографии. Критерии боеспособности московских стрельцов, предложенные Черновым, основаны на фактах появления полков «нового строя» и участия стрельцов в политических конфликтах конца XVII в. Однобокость этой концепции очевидна. Можно доказать с помощью простого подбора фактов, что московские стрельцы полностью соответствовали предложенным
Черновым критериям и являлись боеспособными частями регулярной армии, т. к. московские приказы имели постоянное военное устройство задолго до солдат «нового строя», проходили систематическое военное обучение и находились на полном содержании государства, получая жалованье.
Для определения боеспособности московских стрелецких приказов во второй половине XVII – начале XVIII в. необходимо выявить, какие требования к боеспособности московских стрельцов существовали и предъявлялись со стороны современников, особенно царя и командования, найти и проанализировать факты индивидуальной и групповой регулярной профессиональной подготовки московских стрельцов во второй половине XVII – начале XVIII в., рассмотреть специфику обеспечения, комплектования и социальной защиты московских стрельцов во второй половине XVII – начале XVIII в. и установить, правомерно ли считать обнаруженные требования именно критериями боеспособности московских стрельцов.
1. Морально-этические и профессиональные требования современников
Требования, выдвигавшиеся современниками, прежде всего царем и его администрацией, к московским стрельцам, можно разделить на морально-этические и профессиональные. Информация о таких требованиях содержится в «наказах» и «наказных памятях» стрелецким офицерам – головам и сотникам, письмах царя Алексея Михайловича, воеводских «описках» и «расспросных речах» – официальных отчетах о битвах, победах и поражениях, народной публицистике и ряде других письменных источников.
1.1. Морально-этические требования
Морально-этические требования представляли собой следующий перечень:
а) Безусловная верность присяге вне зависимости от каких бы то ни было обстоятельств: «а новоприборных стрелцов приводить к вере в соборной церкви…»[60]. Это требование подразумевало верность присяге и царю, т. к. измена царю и нарушение присяги означало клятвопреступление по канонам православной веры. От московских стрельцов требовалась безусловная, слепая верность. Это требование сложилось под влиянием внутриполитических конфликтов в России XVII в.: городских восстаний, крестьянских бунтов и т. д., а также в условиях неодинаковой боеспособности и стойкости русской пехоты на полях сражений.
Например, во время Медного бунта 1662 г. московские стрельцы стали ударной силой в борьбе с восставшими. 25 июня 1662 г. события развивались стремительно и, как можно предполагать, во многом неожиданно. Толпа мятежников, разгромив дома бояр и купцов – разработчиков монетной реформы и советников царя, двинулась в Коломенское, где находился Алексей Михайлович с семьей. Телохранители царя и стрельцы Стремянного приказа в это время готовились оборонять семью царя в коломенском дворце. В Коломенское были стянуты практически все военные силы, которые удалось собрать, – несколько стрелецких приказов, солдатских и рейтарских полков. Патрик Гордон отмечал, что стрелецкие приказы, поднятые по тревоге и явившиеся к царю, не насчитывали штатной численности: «полки чрезвычайно слабого состава»[61]. К. В. Базилевич и В. И. Буганов объясняли неактивность стрельцов ранним часом восстания и плохой информированностью[62]. С первым утверждением трудно согласиться, московские стрельцы были профессиональными военными. В плохую осведомленность стрельцов относительно происходившего в Москве также трудно поверить, т. к. они были жителями этого города и не могли не знать о растущей напряженности. Приказы, не явившиеся в Коломенское, занимались подавлением восстания в самой Москве.
Когда восставшие возвратились в царскую усадьбу, то попали в засаду – стрельцы и солдаты с одной стороны, а рейтары с другой зажали бунтовщиков в «клещи». Алексей Михайлович хорошо рассчитал боевые порядки своих сил – безоговорочно верные ему стрельцы шли в бой первыми, а солдаты, которые к тому же сочувствовали восставшим (среди которых было много их братьев по оружию – солдат из полка Аггея Шепелева), находились в резерве, где могли не рисковать собой.
«Солдат гвардии или стрелец» – изображение московского стрельца из альбома иллюстраций к запискам австрийского посла Августина фон Мейерберга. (Малов А. В. Московские выборные полки солдатского строя в начальный период своей истории. 1656–1671 гг. М.: «Древлехранилище», 2006. С. 408–409.) Полный лист.
Не меньшую верность присяге московские стрельцы продемонстрировали во время крестьянской войны под руководством Степана Разина 1670-71 гг. Попавшие в плен к разницам после гибели сводного приказа головы В. Лопатина под Царицыным в 1671 г. многие московские стрельцы бежали из-под стражи. Часть беглецов погибла – их уничтожила погоня: «Да тот жа де вор Стенька привез с собою в гребцах камышенского воеводу Юфима Панова. И он де, Юфим, в Синбирску подговорил с собою 30 человек московских стрельцов и с ними ис Синбирска убежал. И ево, де, Юфима и стрельцов, догнав в Карсуни, Стенькины посылыцики порубили всех насмерть…»[63], но некоторым удалось достичь съезжей избы Белгородского разряда и рассказать о трагедии, случившейся с приказом И. Лопатина: «…их, стрельцов, велел он, Стенька, посажать в воду, и называл де, их стрелцов… мясниками: уже де нам от тех мясников, от московских стрельцов, житья не стало. А которые де московские стрельцы от ран и от иных болезней на Царицыне помирали, и их де у церкви божией не хоронили по ево Стенькину и попа Ондрееву приказу и исповедовать де тех больных людей при смерти не велели. И у многих де людей он, вор Стенька, у стрельцов и у ярыжек и которых людей оставливает у себя поневоле велит бороды брить догола…»[64]. Обращает на себя внимание унижение, которому разницы подвергли пленных стрельцов и ярыжек: «бороды брить догола». С точки зрения обычаев, религиозных и моральных норм России XVII в. «голая борода» или, как выразился протопоп Аввакум, «скобленый образ», были свидетельством нетрадиционной сексуальной ориентации либо, что еще хуже, отступничества от православной веры. После подробного расспроса беглецы были отправлены в Москву, где вернулись в состав своих прежних подразделений. Это было возможно, т. к. стрельцы выполнили главное условие своей присяги – продемонстрировали верность даже при угрозе смерти и бесчестья. И это не единственный пример верности московских стрельцов присяге[65]. Ранее, при штурме разницами Царицына, московские стрельцы до последнего оборонялись вместе с воеводой в одной из башен и предпочли смерть в бою позору плена. Когда восставшие ворвались в Астрахань, благодаря поддержке населения города, два московских стрелецких приказа, составлявшие часть гарнизона крепости, не сложили оружия и продолжали активно сопротивляться разницам, хотя шансов выжить у московских стрельцов не было никаких: «…астраханские служилые и всяких чинов люди город… и головы московских стрельцов Дмитрей Полуэхтов да Алексей Соловцов и московские стрельцы их приказов и астраханские служилые домовые люди, памятуя господа бога и христианскую веру и государево крестное целование, в том ему отказали…»[66]. Оба подразделения были уничтожены казаками до последнего человека и никогда не были сформированы снова. Погибшие при побеге и умершие в плену московские стрельцы, также не изменившие присяге и не перешедшие на сторону разинцев, получили посмертную награду[67], их семьи получили возможность ежемесячно получать кормовое жалованье из казны. Таким образом, под верностью присяге – крестному целованию – понималась непоколебимая верность долгу, невзирая на превратности судьбы.
От московских стрельцов часто требовалось выполнение задач, стоящих на грани морально-этических норм и закона. Подобные задачи требовали большой выдержки и дисциплины. Без безусловной верности царю и присяге выполнение таких приказов было бы невозможным. Например, в 1654 г. патриарх Никон распорядился собрать по Москве иконы «по образцу картин франкских и польских», выколоть иконам глаза и носить их по городу. Носить иконы должны были московские стрельцы[68]. В 1657 г. под Валуйками крымскими татарами был убит русский переводчик Г. Бельский. В качестве ответной акции наряд московских стрельцов был отправлен на Крымское подворье для взятия крымского посла под стражу. Посол Мухаммед-имелдеш со свитой оказал сопротивление, столкновение вылилось в штурм стрельцами резиденции посла, в ходе которого Мухаммед-имелдеш погиб[69]. Именно московским стрельцам поручалась охрана иностранных посольств. При этом послы и члены их свиты часто переступали правила проживания на своем подворье, что неминуемо вело к конфликтам с охраной. Случалось, стрельцы получали ранения и даже гибли во время драк, спровоцированных иностранцами: «В 1663 г. стрельцам, стоящим на карауле у Серпуховских ворот, пришлось вступить в схватку с группой немцев, отбивших лошадь у одного холопа. При задержании немцы пустили в ход шпаги и попытались скрыться. Дело дошло до стрельбы…»[70]. В 1678 г. стрелецкий караул подвергся нападению свиты английского посланника, причем один стрелец был убит[71]. От стрельцов требовалась большая выдержка, т. к. неосторожное действие по отношению к членам посольства могло спровоцировать серьезный международный скандал.
б) Стойкость на поле боя при любом варианте развития событий. В 1660 г. в битве под Полонкой (Ляховичами) русское войско потерпело поражение. Конные дворянские сотни и рейтарские эскадроны отступили, пехота – московские стрельцы и солдаты «нового строя» – была окружена польскими отрядами: «Поляки боярина нашего и воеводу князь Ивана Андреевича Хованского за ево беспутную дерзость, что он кинулся с двемя тысечи конных да с тремя приказы московскими противу двадцати тысечь и шел не строем, не успели и отыкатца, а конные выдали – побежали, а пеших лутчих людей побили з две тысечи человек, а конных малая часть побита, да Михайло Ознобишина (московского стрелецкого голову. —А.П.) убили ж…»[72]. Несмотря на отступление русской конницы с поля боя, приказы московских стрельцов долго отбивались от польской конницы за импровизированной засекой из поваленных деревьев: «Лишь пехота, в кучу сбившись, отступила в порядке на добрых полмили и в березняке неком, наподобие пасеки окопанном, остановившись со всякой амуницией и инфантерией, оборонялась. Урон она нам тут причинила больший, нежели в решающей битве… и много других воинов, как выстрелами, так и бердышами поразили…»[73]. Московские стрельцы и солдаты «нового строя», исчерпав средства к обороне, подвергаясь артиллерийскому обстрелу, выступили из засек и пошли на прорыв. Понеся большие потери, они сумели пробиться сквозь польские отряды и выйти к Полоцку, на соединение с конницей воеводы Хованского. Годом ранее, в битве при Конотопе, стойкость московских стрелецких приказов позволила воеводе Трубецкому свести результат сражения из стратегического поражения к тактическому[74].
Стойкость московских стрельцов во второй половине XVII в. воспринималась уже как некая непременная отличительная черта этих подразделений. Факты бегства стрельцов с поля боя не прослеживаются ни во время Тринадцатилетней войны, ни во время восстания Степана Разина, ни во время русско-турецких войн. Возможно, подобная традиция – «стоять до последнего» – родилась на полях сражений Тринадцатилетней войны, когда основной ударной силой противника была кавалерия, будь то польские и литовские гусары или татарские огланы. Русская поместная конница, пусть и усиленная рейтарскими эскадронами нового строя, придерживалась старинной степной тактики, при которой отступление серьезным грехом не считалось, поэтому в случае внезапного отхода конницы русская пехота должна была полагаться только на себя, никакой помощи ждать было неоткуда. Вражеская конница, способная догнать и изрубить беглецов, чужая, незнакомая местность, двойственное отношение местного населения, помимо присяги, религии и воспитания, являлись эффективными дисциплинирующими факторами. Стрелец, помышлявший о бегстве, понимал, что единственный способ выжить и победить – это держать строй, вести огонь и выполнять приказы командиров. Иначе беглеца почти неминуемо ждала смерть.
Судя по данным наказных памятей о выдаче хлеба и других продуктов увечных стрельцам, а также вдовам и матерям погибших стрельцов, такие меры социальной защиты предназначались только для тех, кто «крестного целования не позабыл», т. е. не бежал с поля боя или с похода, тем более не перешел на сторону противника[75]. Ранение или даже гибель при неудачном исходе боя, смерть в походе, в обороне или при осаде были равно почетны, т. к. в этом случае стрелец погибал «за други своя», как истинный защитник царя и веры.
Стрельцы, бежавшие со службы вне зависимости от причины и пойманные, подвергались дисциплинарным взысканиям[76]. В ходе подавления восстания Степана Разина в руки правительственного отряда попал ряд пленных, в т. ч. и бывший московский стрелец, примкнувший к восставшим. По сравнению с остальными бунтовщиками, которых повесили, стрелец понес более тяжкую и позорную кару: «Да на том бою взят Яковлева приказу Соловцова стрелец Ефремко Провоторхов и тово де стрельца велел он (князь Барятинский. – А.П.) расчетвертовать и на колье рассажать…»[77]. Несомненно, факт нарушения присяги явился достаточно веским основанием для ужесточения приговора. В случае со стрельцом Провоторховым тяжесть приговора могла быть обусловлена еще и тем, что приказ Якова Соловцова был Стремянным, т. е. незадачливый дезертир служил в самой элитной части среди всего московского стрелецкого корпуса.
В случае капитуляции главного командования для московских стрельцов не считалось зазорным положить оружие. Крайне редко, но такие факты случались. Под Чудновым в 1660 г. при сдаче воеводы В. Шереметьева сдался и московский стрелецкий приказ И. Монастырева. Позднее голова Монастырев, как и те из стрельцов его приказа, которым повезло дожить до освобождения, были выкуплены из плена и продолжили службу. Стрельцы, вернувшиеся из плена, получали награду-компенсацию «за полонное терпение»: «…велети… дати турскому полоненику московскому стрельцу Митке Черникову за полонное терпение сукно доброе…»[78]. Если в плену стрелец не изменял православию и попал в плен либо в бою, либо при аналогичных чудновским обстоятельствам, то, судя по данным источников, это не считалось изменой или преступлением.
в) Дисциплина, которая очень тесно соприкасается с главным требованием, «верностью присяге»: «…пятидесятником и десятником приказать накрепко, чтобы они никакого воровства не чинили, и над рядовыми стрельцы смотрели и от воровства их унимали… чтобы без отпуску никуда не уходили, а только учнут без отпуску куцы ходить, и которые у себя в слободе не ночуют и тем чинить наказанье, бить батоги и в тюрму сажать…»[79]. Под «воровством» в данном случае следует понимать «нарушение присяги, государственных законов и приказов командования». Распитие спиртных напитков, очевидно, грехом не считалось, коль скоро в стрелецкое «кормовое жалованье» входил алкоголь – «вино хлебное»[80], но пьянство однозначно запрещалось. Также под строгим запретом находилось общение личного состава с проститутками, азартные игры, прежде всего, «зернь» – кости: «…чтоб стрелцы корчем и блядни не держали, и зернью не играли, и татем и разбойником и боярским беглым людем и московским беглым стрелцом приходу и приезду к ним не было…»[81]. Игра в карты, обычная для солдатского быта западной Европы и русской армии позднейших веков, в обиходе русской пехоты XVII в. не встречается, в отличие от «зерни» – игры в кости.
Взятие военной добычи по моральным нормам XVII в. мародерством и грабежом не считалось. Сбор добычи на полях сражений был традиционным для всех армий. Военный грабеж захватываемых территорий практиковался всеми военными в XVII столетии, московские стрелецкие приказы отнюдь не были исключением. Однако грабежи мирного населения, изъявившего покорность царю, преследовались: «…а которые люди мимо сего нашего указа учнут воевать, села и деревни жечь и людей побивать, и хлеб и лошадей и животину имать или иное какое насильство делать, и… тех людей… за то бить кнутом нещадно, а пущих воров за то воровство… повесить, чтобы на то смотря неповадно было иным воровать…»[82]. Стрельцам также предписывалось не нарушать нормы православной этики: «А которые будут стрельцы учнут держать у себя ведунов и ведуний… и тех стрельцов велети бить батоги и в тюрьму сажати на время, смотря по вине…»[83]. Так, в 1674 г., в Киеве «февраля в 23 день, прислал в приказную избу голова московских стрельцов Иван Зубов, своево приказу стрельцов Куземку Лукьянова, Федку Григорьева, а с ними кофтян суконной голубой… а в писме, за ево Ивановою рукою Зубова, написано, извещал ему, Ивану, Михайлова приказу Уварова стрелец Стенка Григорьев, что ограбили в нижнем городе на торгу, в ночи, мещанина ево, Иванова приказу Зубова, стрелцы те, которых он прислал с поличным… И те стрелцы Куземка и Федка в приказной избе в роспросе, винясь, сказали: тому де пятой день, с товарыщи своими, того ж приказу стрелцами, с Мишкою Колугою да с Оскою Синбирениным, они киевского мещанина грабежем платье, которое взято у них, сняли, другой кофтан суконной холодной да шапку суконную с соболем… и то поличное из приказной избы мещанину отдано; а стрелцом Куске Лукьянову, Федке Григорьеву учинено наказанье бить кнутом на козле и ботогом нещадно, и даны на поруки, чтоб им впредь никаким воровством не воровати…»[84].
г) Служба прежде личной выгоды: наказы стрелецким головам и наказные памяти содержат достаточно много указаний по надзору за московскими стрельцами с целью пресечения их пользования своими привилегиями в ущерб службе. Предприимчивость московских стрельцов вошла даже в народный фольклор: «Стрелец стреляет, да о мошне не забывает», «Стрелец что купец, оплошного ищет». «И с товары по голодом и по селом их не отпущать, и велети жить без съезду и торговать небольшими товары от полтины и от рубля беспошлинно, а которые учнут торговать болши рубля, или учнут в лавках сидеть, и тем… в Государеву казну платить также как и торговые люди…»[85]. Известен случай, когда солдаты полка П. Гордона были уличены в незаконном производстве, хранении и сбыте алкоголя. Они оказали сопротивление государственному чиновнику – дьяку и стрелецкому караулу. Стрельцы были избиты и изгнаны из солдатской слободы, но неожиданно получили помощь в лице московских стрельцов другого приказа, сменившихся с караула и возвращавшихся в свою слободу. Масштабная драка между солдатами и стрельцами, подоспевшими на выручку своим, закончилась полной победой последних. Нарушители закона и зачинщики драки были арестованы и доставлены в Стрелецкий приказ, где были приговорены к битью кнутом и ссылке в Сибирь[86].
Случалось, что не только рядовые стрельцы, но даже стрелецкие головы пренебрегали службой ради личной выгоды. Афанасий Левшин был уличен в приеме взяток за людей, которых набирал для зачисления в московские стрельцы в 1660 году. Среди документов Приказа Тайных дел хранилась роспись: «…хто имяны, по выбору Офонасия Левшина, в Кевроли и в Мезени в стрельцы взяты, и от скольких семей и с кого имяны он Офонасей посулы имал…»[87]. Во время похода 1673 г. под Азов голова Г. Козлянинов явился объектом жалоб о бесчестье и оговоре со стороны московского стрелецкого полуголовы Ипатия Вешкова. В своей челобитной И. Вешков указывал, что «он, Гарасим, ево приказу стрелцов бьет и он, Гарасим, ево (Ипатия. – А.П.) бранил матерно и называл сынчишком боярским и поповым сыном и небылицей», «от стрелцов ево приказу посулы имал…» (т. е. за взятку не брал стрельца в боевой поход, оставлял в Москве), «пил и бражничал и табак и вино…»[88]. Судя по этой челобитной, Г. Козлянинов был переведен в московские стрелецкие головы из Новгорода, и «старослужащие» московские стрелецкие офицеры относились к нему достаточно неоднозначно. Помимо полуголовы Вешкова, у Козлянинова был конфликт и с головой М. Сипягиным и полуголовой В. Волжинским. Г. Козлянинов вскоре был отстранен от должности и отдан под суд. Возможно, сыграли роль обвинения в «пьянстве табаком» и взятии «посулов». За «бесчестье» наказание не могло быть таким серьезным[89].
Практика откупных выплат, при которых не желавший идти в опасный поход стрелец откупался от своего начальника деньгами и сказывался больным, не была широко распространена, но подобные случаи дьяки Приказа Тайных дел вскрывали регулярно. Немаловажно, что царская администрация, жестко каравшая пойманных ловкачей, во многом закрывала глаза на подобные факты при условии незыблемости стрелецкой верности присяге.
д) Происхождение – самое условное из всех морально-этических требований, которым должны были соответствовать московские стрельцы в последней трети XVII в. А. В. Чернов писал, что «основным источником пополнения стрелецкого войска была семья…»[90]. Вопрос комплектования московского стрелецкого корпуса будет рассмотрен ниже, в данном случае важно учесть то обстоятельство, что случаи экстренного пополнения личного состава московских стрельцов не были редкостью. Благодаря практике пополнения потерь за счет перевода на службу в Москву лучших стрельцов городовых приказов, а также за счет зачисления в московские стрельцы лучших солдат из полков «нового строя» в ряды московских стрельцов в строю московских приказов могли оказаться люди практически любого сословного положения и самой причудливой судьбы. Так, среди московских стрельцов, раненных при взятии шведской крепости Динабург в 1656 г., числился некий «Петрушка Артемьев из города Колпина»[91]. Возможно, что Семен Полтев, голова того приказа московских стрельцов, где служил этот человек, принял его на место выбывшего по болезни или по другой веской причине стрельца. Подобные факты нашли отражение даже в публицистике XVII в. – «сказание о Савве Грудцыне»[92], где главный герой уходит из родительского дома, попадает в солдаты, а позже, за умение и верную службу, его переводят в московские стрельцы.
Возможно утверждать, что единственным ограничением по происхождению, которое препятствовало зачислению именно в московские стрельцы, было иноземное происхождение в первом поколении. Случалось, что иностранцев зачисляли в городовые стрельцы: «в 1646 г. в Новгород была послана грамота князю Семену Урусову, «а велено иноземцев, которые молодые люди и обычных отцов дети, приверстати в убылые стрельцы…»[93]. Иностранцев зачисляли и в Выборные полки «нового строя». Более того, в первоначальных штатах Выборных солдатских полков была «желдацкая рота» – отряд польских и литовских жолнеров из гарнизона Старого Быхова, в 1654 г. перешедшего на российскую службу[94]. Фактов прямого верстания иностранцев в первом поколении в личный состав московских стрелецких приказов до настоящего времени не обнаружено, хотя потомки иноземцев встречались и среди командного состава, например, в 1678-79 гг. белгородским стрелецким приказом с правами московского командовал Кондратий Кром[95], в нач. 80-х гг. один из приказов возглавлял Тихон Гундертмарк[96]. В 1689 г. головой Стремянного приказа был Иван Цыклер[97].
Вопрос об обязательном православном вероисповедании при верстании в московские стрельцы, судя по данным источников, не стоял, т. к. «новиков» иной веры просто не было. Даже в полках «нового строя» во второй половине XVII в. иностранцы-иноверцы (католики и протестанты) занимали только офицерские должности, младший командный состав (сержанты и капралы) целиком состоял из православных подданных русского царя.
Таким образом, на основании данных источников возможно заключить, что основными морально-этическими требованиями, которые царь и воеводы предъявляли к боеспособности московских стрельцов, были верность присяге и стойкость при любых обстоятельствах. Все остальные требования имели второстепенный или условный характер.
1.2. Профессиональные требования
Профессиональные требования, обязательные для московских стрельцов, сводились к стандартной формуле «наказов» стрелецким головам: «чтобы были… из самопалов стрелять горазды…», чтобы «солдатский бой был заобычай (т. е. хорошо умели «биться солдатским боем» – вести из мушкетов четкий и меткий огонь залпами. – АП.)»[98], «а головам стрелецким стрельцов потому ж велеть смотрить и ружья у них досматривать почасту ж, и чтоб они, стрельцы, к стрельбе и всякому ратному строю были навычны и к походу и к бою всегда были наготове…»[99]. Возраст большого значения не имел. Во многом это определялось тем, что московские стрелецкие приказы были частями, находившимися в постоянной боевой готовности.
«Солдат гвардии или стрелец» – изображение московского стрельца из альбома иллюстраций к запискам австрийского посла Августина фон Мейерберга. (Малов А. В. Московские выборные полки солдатского строя в начальный период своей истории. 1656–1671 гг. М.: «Древлехранилище», 2006. С. 408–409.), фрагмент.
Вопреки устоявшемуся стереотипу, обученный стрелок мог вести огонь из фитильного или кремневого мушкета со скоростью три выстрела в минуту[100]. Для производства выстрела согласно уставу «Учение хитрости ратного строя пехотных людей» требовалось выполнить 46 манипуляций с мушкетом[101]. Чаще всего эта информация принимается исследователями как данность, хотя «Учение…» не столько устав в собственном смысле этого слова, сколько сборник переводов и рекомендаций «яко луче и угожее зделать надлежит». В частности, «Учение…» дословно повторяет за своим первоисточником, уставом И. Вальгаузена Kriegsgefar zu Fuss, что мушкетер при стрельбе должен использовать подсошек-форкет, снимать шляпу и т. д. В наши дни был предпринят практический опыт по ведению стрельбы согласно «Учению…» из массогабаритного макета голландского фитильного мушкета 40-70-х гг. XVII в.[102] Опыт показал, что для успешной стрельбы московскому стрельцу было достаточно выполнять не все 46 рекомендованных, а только 20 действительно необходимых при стрельбе манипуляций[103]. При этом голосом или сигналами музыкальных инструментов подавались всего четыре команды: «Полку сыпь!», «Заряжай!», «Фитиль крепи!», «Прикладывайся! (Кладсь!)/Пали!»[104]. Опыт также показал, что уже после месяца регулярных тренировок «мушкетного рукохватания» стрелец мог делать требуемые три выстрела в минуту. Подобная скорострельность считалась более чем достаточной для гладкоствольного оружия вплоть до конца эпохи Наполеоновский войн.
Помимо умения стрелять, от рядового стрельца требовалось умение работать в строю, т. к. один стрелок на поле боя XVII в. никакой тактической ценности не имел, какой бы меткой ни была его стрельба. Выполнить поставленную задачу было способно только целое подразделение – тактическая единица, активные части которого – рядовые стрельцы, урядники, пятидесятники, сотники и старшие офицеры – могли действовать как единый механизм. Судя по данным источников, минимальной тактической единицей в московском стрелецком корпусе в 50-е гг. XVII в. считался весь приказ (1000 чел.), а в 60-е – начале 70-х гг. – только сотня. Отписки воеводы Ю. А. Долгорукого и наказные памяти чиновникам различного ранга 70-х гг. дают основание утверждать, что за три десятилетия в московском стрелецком корпусе произошли изменения в требованиях к величине минимальной тактической единицы: «И по тем государь вестям послал я… полуголову Семена Остафьева, а с ним 5 человек сотников да 600 человек московских стрельцов, выбрав из шти приказов по сту человек…»[105], «…велено быть на ево государевой службе в городех. В Танбове полуголове московских стрельцов Григорью Салову, а с ним сотником 2 человеком да московским стрелцом 207 человеком. На Воронеже и на Коротояке сотником 2 человеком, а с ними московским стрелцом по 100 человек в городе…»[106]. Следовательно, стрелец должен знать и уметь выполнять все основные перестроения в составе сотни, знать свое место в ряду и шеренге и при этом уметь стрелять метко и без осечек. Для улучшения качества подготовки командование организовывало тренировки стрелецких приказов под руководством опытных инструкторов. А. В. Чернов утверждал, что московские стрельцы не желали ходить на стрельбы и тактическую учебу: «Чтобы поднять боеспособность стрельцов, правительство намеревалось обучить их «солдатскому строю», но эти попытки вызвали массовое недовольство и протесты стрельцов. Перечислив свои служебные обязанности и заслуги, стрельцы указывали в челобитных, что они кормятся ремеслами и промыслами, и в заключение заявляли, что в солдатском ученье они погибнут и промыслы забросят. Правительство уступило, и стрельцы были избавлены от военного обучения»[107]. Историк распространил данные одной челобитной стрельцов приказа Головленкова, датированной 40-ми гг. XVII в., на всю вторую половину столетия. В. Волков привел в своей работе убедительные доказательства того, что военное обучение и тренировки московских стрелецких приказов носили регулярный и обязательный характер: «наказные памяти» о выплате жалованья иностранным инструкторам упомянутого приказа Головленкова и о просьбе подвоза боеприпасов для учебных стрельб в этот приказ[108]. Оба приведенных Волковым документа датированы более поздним, чем упомянутая челобитная, временем. Упоминания о боевой учебе и тренировках московских стрельцов содержатся и в источниках 60-х и 70-х гг. XVII в. В битве при Басе «Борисова приказу Бухвостова ранен капитан, что дан для ученья стрельцов, Михайло Горзин…»[109]. Очевидно, что стрельцы проходили регулярные тренировки даже на войне. Патрик Гордон вспоминал, что обучал приказ Никифора Колобова, сформированный из солдат «нового строя»[110]. По данным Гордона, такие тренировки носили регулярный характер. Таким образом, можно утверждать, что царская администрация организовывала регулярное воинское обучение московских стрелецких приказов.
Помимо требований умелой стрельбы, царь Алексей Михайлович особенно подчеркивал, что одним из главных требований к боеспособности стрелецкого и вообще пехотного подразделения является навык стойкой стрельбы: «и полковником и головам стрелецким надобно крепко знать тое меру, как велеть запалить, а что палят в двадцати саженях, и то самая худая боязливая стрелба, по конечной мере пристойно в десять сажень, а прямая мера в пяти и трех саженях, да стрелять надобно ниско, а не по аеру…»[111]. Во время решающей битвы за Симбирск в 1671 г. московские стрельцы и солдаты «выборных» полков настолько близко подошли к боевым порядкам разинцев, что «люди в людех мешались и стрелба на обе стороны из мелково ружья и пушечная была в притин»[112]. При этом стрельцы и солдаты не отступили, а наоборот, усилили натиск. Аналогичный случай имел место в битве за Стрельникову гору во время Второй Чигиринской кампании 1678 г. Патрик Гордон со слов очевидцев так описывал это событие: «В таком порядке они (русские. —А.П.) наступали; перед каждым пехотным полком везли полевые орудия и рогатки… стрелецкие приказы… овладели холмом слева. Стрельцы же, заняв верную позицию, оградились рогатками и имели много полевых орудий, кои разряжали беспрерывно, и вынудили (турок) держаться подальше…»[113]. Остаться на своем месте в строю и шеренге под плотным вражеским огнем, видеть убитыми и ранеными своих товарищей, а часто – прямых родственников, испытывать страх смерти и при этом продолжать совершать перестроения и вести огонь из мушкета были способны только очень стойкие и хорошо обученные воины.
Интересно, что штатное вооружение московских стрельцов было рассчитано именно на эффективный залповый огонь. Из всех моделей мушкетов середины – второй половины XVII в. только образцы, оснащенные фитильным замком, позволяли сделать синхронный выстрел. Кроме того, фитильный замок имеет простую конструкцию, что является преимуществом при ремонте. Такой замок небезопасен при обслуживании, поэтому вести огонь из фитильного мушкета без вреда для здоровья может только хорошо обученный воин. Некоторые исследователи полагали фитильные замки архаичными и упрекали московских стрельцов в «оружейном консерватизме»[114]. Однако такая «архаика» была следствием стремления обеспечить максимальную четкость залпового огня в рамках доступных технических средств и возможностей. Кремневые замки, в силу несовершенства конструкции, залповый огонь вести не позволяли. В середине XVII столетия во Франции был разработан кремневый батарейный замок, в котором удалось найти техническое решение для этой проблемы. Такой замок сокращал время перезарядки мушкета и был более безопасным для стрелка. По данным С. Л. Марголина, исследовавшего описи вооружения московских стрелецких приказов, сданного за ненадобностью в белгородский арсенал в 1679 г., среди военного имущества числились мушкеты как фитильные, так и кремневые, и большое количество мешков с запасными кремнями[115]. Очевидно, московские приказы наряду с проверенными фитильными мушкетами получали и новые кремневые с усовершенствованными батарейными замками, что увеличивало скорострельность подразделений.
Основная нагрузка при таком стиле ведения боевых действий ложилась, по-видимому, на средний и младший командный состав – сотников, пятидесятников, десятников и урядников. Уровень боевой подготовки полковников – голов – мог быть разным. Среди них могли быть профессиональные военные, такие как Василий Пушечников, командир 8-го приказа, прошедший с ним с 1656 г. до 1678 г. через все войны и походы, неоднократно принимавший на себя общее командование в ходе боя. Например, в 1660 г. Пушечников со своим приказом пришел в село Бешенковичи и «стал обозом, и того ж часу пришли на него, Василья, литовские люди Сапегина войска полковник Кмитич со многими людьми и учали на обоз приезжать всеми людьми и напусков де конных было до вечера с десять, и милостью Божией… от обозу отбили… С часу шестого ночи или болыпи и напуски де и бои жестокие были, и милостью Божией… обозу не разорвали и их (литовских воинов. – А.П.) от обозу отстрелили и с полуночи (литовцы) приступать не почали, потому что людям их на приступе великую шкоду учинили, а до самого дня около обозу ездили и ему уграживали…»[116]. Но встречались и такие фигуры, как Герасим Козлянинов, арестованный и разжалованный за кутежи, драки с офицерами своего приказа и использование личного состава в корыстных целях[117]. Голова 13-го московского стрелецкого приказа, Никифор Колобов, по словам П. Гордона, вообще не имел никакого представления о командовании пехотным подразделением, но был доверенным лицом И. Милославского – тестя царя. А. С. Матвеев, «собинный друг» царя Алексея Михайловича, почти четверть века был головой и полковником стрелецкого приказа, сначала приказа «второго десятка», а потом престижного – третьего. Матвеев бывал в походах, командовал приказом лично, но с возрастом и появлением у него новых званий и боярского чина он был номинальным командиром, все командные функции осуществляли его офицеры – полуголовы и сотники. В целом такое положение дел соответствовало нормам европейских пехотных уставов XVII в. и боевой практике московских стрелецких приказов. Как показали события Тринадцатилетней войны и особенно подавление восстания Степана Разина, московские стрелецкие приказы действовали полным составом только в случае крупных полевых операций, заканчивавшихся масштабными сражениями. Воеводы старались максимально аккумулировать свои силы для решающей битвы, поэтому московские стрелецкие приказы и выступали целиком: «В нынешнем во 178-м годе августа в 2 день великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович… указал быть на своей великого государя службе з боярином и воеводою со князем Юрьем Алексеевичем Долгоруково головам московских стрельцов Федору Головленкову, Василью Пушечникову, Тимофею Полтеву, Петру Лопухину, Григорью Остафьеву, Луке Грамотину с приказы…»[118], «И я холоп твой Юшка послал на тех воровских казаков товарыща своего околничьего и воеводу князя Костянтина Осиповича Щербатово а с ним твоих великого государя ратных конных сотенных людей и голов московских стрельцов Тимофея Полтева, Петра Лопухина с их приказы и с пушки…»[119]. Гораздо чаще для выполнения различных мелких операций по обнаружению и уничтожению малых конных и пеших групп противника выделялись сводные отряды из кавалерии и пехоты. Кавалерийскую часть составляли рейтары и поместная конница, пехотную – отдельные сотни московских стрельцов с артиллерией: «Да московских стрельцов полуголову Парфенья Шубина, а с ним разных приказов сотников 9 человек да стрелцов 1000 человек с пушки…»[120]. Таким образом, отдельным сотням приходилось выполнять тактические задачи как в составе сводных отрядов, так и своими силами, т. е. стрелецкая сотня являлась основной тактической единицей стрелецкого приказа. Ответственность стрелецкого сотника была крайне велика. Он должен был быть хорошим полевым командиром с тактическим глазомером, рачительным хозяйственником и ловким политиком. Отсутствие этих качеств могло привести к гибели как самого сотника, так и всего подразделения.
Судя по данным документов, царь и командование не предъявляли каких-либо требований к развитию у стрельцов навыков рукопашного боя, тем более фехтования. Царь Алексей Михайлович в своем письме упоминал частый и меткий залповый огонь, но ни слова не сказал о значении ближнего боя с использованием белого оружия. «Наказы…» стрелецким головам также молчат обо всем, что касается рукопашного боя. При этом нельзя сказать, что подобные случаи не возникали на полях сражений. Стрельцам приходилось и атаковать противника с помощью холодного оружия, и отбиваться, не прибегая к стрельбе. Например, во время осады турками Чигирина в 1677 г. московские стрельцы, находившиеся в гарнизоне осажденной крепости, не раз выходили с холодным оружием на вылазки: «Эта вылазка была проведена с ручными гранатами, бердышами (обычно их называют «полумесяцами») и полупиками, а возле рва и на контрэскарпе разместили резерв из мушкетеров. Турки не ждали ничего подобного, и многие были взяты врасплох…», «отрядили по 200 человек в наилучшем снаряжении из каждого приказа и 800 казаков под началом двух подполковников. 10 (августа) около полудня они выступили, будучи вооружены бердышами и полупиками, – и столь решительно, что 24 турецких «знамени», покинув траншеи и апроши, бежали к своим орудиям…»[121]. Но такие случаи были исключением, а не правилом.
Эти исключения, как и требование умелой и стойкой стрельбы, были обусловлены той ролью, которая отводилась пехотным подразделениям на полях сражений воеводами и военными теоретиками XVII в. Пехота, как следует из основ голландской военной доктрины Морица Оранского, должна быть опорой для кавалерийских эскадронов и быть своего рода мобильной стеной, неприступной для вражеской конницы, за которой кавалерия – в данном случае рейтары – могла спокойно перестроится, перезарядить оружие и атаковать снова[122]. Испанская и шведская военные доктрины, каждая на свой лад, но повторяли этот тезис[123]. Самостоятельная активность пехотных батальонов не считалась эффективной и не рассматривалась как значимый элемент тактики. Как следует из военной доктрины Морица Оранского, а также из военного опыта Восточной и Западной Европы, основной ударной силой на поле боя являлась кавалерия – наследница рыцарских отрядов. Наиболее яркий пример такой кавалерии представляли собой «гаккапелиты» – финские рейтары шведского короля Густава II Адольфа, польские гусары, «железнобокие» – конные аркебузиры армии Оливера Кромвеля и др. Не случайно ряды конных подразделений, будь то сотни поместного ополчения, гусарские хоругви или рейтарские роты, составляли преимущественно дворяне, в среде которых культивировалось умение владеть холодным оружием. Стрельцы принадлежали к другому сословию, представители которого набирались в подразделения, созданные специально для ведения огневого боя. Во второй половине XVII в. источники – наблюдения иностранцев, государственные документы и т. д. – фиксируют наличие в арсенале московских стрельцов полупик, бердышей и почти полный отказ от шпаг и сабель в 70-е гг. Опыт Тринадцатилетней войны диктовал необходимость в передвижной защите от кавалерии – «рогатках», которые составлялись из полупик, и эффективном оружии «последнего шанса» в случае рукопашной. Бердыши по своим боевым качествам превосходили сабли и шпаги во много раз.
Первый русский пехотный устав, созданный Анисимом Михайловым, «Учение хитрости ратного строя пехотных людей», также не содержит никаких требований к владению холодным оружием. При этом первоисточник «Учения…», Устав И. Вальгаузена, давал рекомендации на случай рукопашной: пехотинцу следовало поражать противника с помощью шпаги, приклада мушкета, каски, бандольера, форкета-подсошка, кулаков, а также бороться и душить. Устав рекомендовал защищать свою жизнь и уничтожать врага любыми доступными средствами, но устав не содержал никаких методик по обучению солдат навыкам рукопашного боя и фехтования, а также нигде не советовал проводить регулярные тренировки по этим воинским умениям. В то же время в уставе детально расписано все, что касается ведения залпового огня и индивидуальной подготовки стрелка. Таким образом, обучение московских стрельцов фехтованию и рукопашному бою если и происходило, то носило частный характер – уроки отцов, советы бывалых родственников или сослуживцев, – но государство прилагало все усилия к укреплению стрелкового искусства московских стрельцов, считая бой на белом оружии второстепенным.
Особое внимание царской администрации уделялось уровню физической подготовки и состоянию здоровья стрельцов, пригодных для несения пехотной службы. Дела Аптекарского приказа содержат большое количество отписок, наказных памятей, «скасок» лекарей и докторов, связанных с состоянием здоровья представителей московского стрелецкого корпуса. Требование быть достаточно здоровым для того, чтобы успешно нести службу, никак не согласовывалось с возрастом. В «Наказах…» стрелецким головам часто фигурировала формулировка: «чтобы были молоды и резвы и ловки…»[124]. Эти требования были обязательны для «новиков», зачисляемых в состав приказов в мирное время. Московские стрелецкие приказы принимали на службу молодых новобранцев, как из своей среды, так и из других сословий, если это не противоречило официальному законодательству. Но в условиях, когда приказы несли потери до половины личного состава, требовалось экстренно ставить в строй большое количество уже подготовленных стрельцов. Например, в 1655 г. в результате потерь на войне и эпидемии чумы численность московского стрелецкого корпуса сократилась наполовину. Для устранения этой проблемы из ряда городовых стрелецких приказов были выбраны лучшие городовые стрельцы и переверстаны в московские[125]. Также отнюдь не юными попали в состав московских стрелецких приказов солдаты «нового строя», получившие после Тринадцатилетней войны перевод в элитные части за отличную службу и воинский опыт[126]. Поэтому «молодость» новоприборных московских стрельцов можно считать менее обязательным требованием, нежели «резвость и ловкость», т. е. способность к успешному выполнению служебных обязанностей. Государство тщательно контролировало выполнение этого требования[127]. Московские стрелецкие приказы, отправлявшиеся на тот или иной театр боевых действий, обязательно сопровождали лекари с учениками и набором медикаментов[128]. При этом Стрелецкий приказ регулярно направлял в Аптекарский приказ стрелецких сыновей и строевых стрельцов для обучения лекарскому делу. По окончании обучения стрельцы-лекари возвращались в состав своих подразделений и несли службу в качестве медиков[129]. Раненые московские стрельцы получали медицинскую помощь и лечение за государственный счет: «Лета 7156 года… велети прислать в оптекарском приказе к боярину к Борису Ивановичу Морозову да к дьяку Микифору Всянову на лечбу Воина приказу Глазатова стрельцу Степке Дорофееву четыре кружки меда цыженого. А того немочного стрельца по указу лечить велено Аптекарского приказу доктурам и лекарства давать безденежно..»[130], «по Нашему указу отпущон к Москве московской стрелец Дмитриева приказу Зубова Устинко Карпов у нево левая нога посечена да с ним же отпущон того ж приказу стрелец Гарасимко Зайцов. И как к вам сия грамота придет и вы бы тово стрельца велели лечить лекарем а что надобно лекарства и вы б то лекарство велели имать в оптеке у дьяка нашего у Микифора Всянова да ему ж велели дать в приказ из Большого приходу два рубля…»[131]. По факту выздоровления, как и в случае тяжелого ранения, повлекшего за собой увечья и болезни, московские стрельцы, вне зависимости от звания, должны были проходить обязательное освидетельствование в Аптекарском приказе: «…казал осмотреть в оптекарском приказе полуголову московских стрельцов Ивана Елчанинова какая у нево болезнь и мочно ли ему Государеву службу служить…»[132]. Специальная комиссия из трех докторов устанавливала, «лехкими» или «тижолыми раны» был ранен стрелец, как это отразилось на его здоровье и, главное, «стрелецкой службе может ли»: «Указал в Оптекарском приказе головы московских стрельцов Федорова приказу Головленкова стрельцов Матюшка Гвоздева Сидорка Похомова осмотреть в Оптекарском приказе лекарем какая у них болезнь и стрелецкую службу мочно ли служить да по досмотру прислать в Стрелецкий приказ…»[133].
Московские стрельцы на рисунках из «Книги об избрании на превысочайший престол великого Российского царства великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича Всеа Великия Росии самодержца» («Книга об избрании на превысочайший престол великого Российского царства великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича Всеа Великия Росии самодержца»: Рукопись. Комментарии. Текст. – М.: Федеральное гос. бюджетное учреждение культуры «Гос. ист. – культур. музей-заповедник «Московский Кремль», 2014. 308 с. ЛЛ. 31–32.)
Если комиссия не высказывала претензий, стрелец возвращался к выполнению своих обязанностей. Тяжелораненым стрельцам выделялись необходимые лекарства, врачебный уход и средства для выздоровления за счет государства: «Указал в Оптекарском приказе осмотреть Оптекарского приказу лекарем московского стрельца Иванова приказу Елагина Афонку Власова мочно ли ево от очные болезни излечить и буде иво Афонку от очные болезни излечить мочно и иво указал Великий государь в Оптекарском приказе вылечить безденежно а вылечат прислать иво в Стрелецкой приказ…»[134]. Увечные стрельцы, несмотря на то, что уже не могли служить в составе приказов, также получали помощь от казны и должны были каждый год проходить врачебную комиссию: «По указу Великого Государя присланные бывшие Московские стрельцы из приказу Земских дел и из городов в Розряде которые молоды а больны и от ран увечны и рассматриваны порознь…»[135]. Государству были крайне необходимы опытные обученные пехотинцы, что и являлось причиной такого внимания царской администрации к здоровью московских стрельцов.
Таким образом, профессиональные требования к боеспособности московских стрелецких приказов сводились к 1) меткой, выдержанной и умелой стрельбе, 2) умению каждого стрельца работать в составе тактической единицы, 3) физическому и умственному здоровью. Государство внимательно следило за медицинскими показателями московских приказов и организовывало регулярное обучение стрельцов требуемым боевым умениям.