Активные боевые действия в Белоруссии и на Украине развернулись в 1658 г., после успешных действий польских войск против шведов, а также после измены и мятежа гетмана Ивана Выговского – результата тонкой и ловкой работы польских дипломатов. Московские стрельцы входили в состав воеводских полков ведущих полководцев И. А. Хованского, Ю.А. Долгорукого и А.Н. Трубецкого, а также почти во все гарнизоны стратегически важных городов (Могилев, Вильно, Киев и т. д.) и приняли участие в «Щекавчищине» (обороне Киева 22–24 августа 1658 г.), битве при с. Верки (11 октября 1658 г.), штурме и осаде Конотопа (29 апреля – 28 июня 1659 г.), битве под Конотопом (в третьем этапе битвы, 2-10 июля 1659 г.), битве под Полонкой (18 июня 1660 г.), битве на р. Бася (при с. Губарево 28 сентября 1660 г.), Чудновской катастрофе (сентябрь – ноябрь 1660 г.), битве на р. Суя (21 октября 1660 г.). Единственное крупное сражение, в котором московские стрельцы не участвовали, – битва при Кушликовых горах (8-25 октября 1661 г.). Во всех указанных боестолкновениях московские стрельцы сражались в одних боевых порядках с солдатами «нового строя», в т. ч. и с Выборными полками, что позволяет провести сравнительный анализ их действий.
5.1. «Щекавчищина»: Московские стрельцы в обороне Киева 22–24 августа 1658 г
1658 г. стал годом разрыва гетмана Выговского с Москвой. Время заключения этой унии – сентябрь 1658 г. – как нельзя лучше подходило полякам, т. к. в ноябре заканчивалось перемирие с Россией. Необходимость сражаться с войсками Выговского могла оттянуть значительные русские силы с главных театров военных действий и ослабить Российское государство.
Одним из ударов, задуманных гетманом, был захват Киева. Контроль над древним городом имел огромное моральное значение, Киев был духовной столицей, центром митрополии. Кроме того, Киев был еще и военной базой русских войск, хранилищем военных запасов и единственным стратегическим опорным пунктом русских на правом берегу Днепра. Поэтому для захвата города Выговский выделил значительные силы и назначил командиром своего племянника Данилу.
Как только в окрестностях Киева появились казаки Выговского и татарские чамбулы, жители Киева отказали воеводе Б. В. Шереметьеву в получении пушек из киевского арсенала, более того, отказались пополнить гарнизон и заявили о своем подчинении гетману Выговскому. Количество стволов, оказавшихся в руках выговцев по милости горожан, было достаточно внушительным: «двенадцать пушек (из них три железные, а прочие медные), двенадцать затинных пищалей…»[236]. Вместо того чтобы идти в крепость и усилить гарнизон, киевляне начали переезжать на лодках через Днепр на острова, думая переждать битву там.
Гарнизон Киевской крепости был относительно невелик. По данным Н. Г. Костомарова, в 1658 г. вместе с воеводой Шереметьевым в Киев пришли «1159 человек драгунов и… 413 стрельцов» приказа Ивана Зубова[237]. Очевидно, что приказ Зубова был направлен в Киев на отдых и гарнизонную службу, т. к. численность 413 человек – прямой результат потерь. Штатная численность приказа – 700-1000 человек. Далее Костомаров упоминает солдат полковника Фанстадена, полк которого также находился в Киеве. Таким образом, под командованием воеводы находилось несколько тысяч опытных пехотинцев (и стрельцы Зубова, и солдаты Фанстадена участвовали в сражениях с поляками и шведами).
О московском стрелецком приказе Ивана Дмитриевича Зубова, которому предстояло сыграть одну из важных ролей в обороне Киева, следует сказать отдельно. За плечами этих стрельцов был кровавый и неудачный штурм Смоленска в 1654 г., где во время боя в Королевском проломе пал голова приказа Дмитрий Иванович Зубов (новым головой был назначен сын убитого Иван); тяжелая осада Риги и работы на волоках на двинском пороге Кегоме (откуда некоторые стрельцы, не выдержав голода и непосильной работы, бежали со службы)[238]. Таким образом, стрельцы Зубова приказа были достаточно опытными, обстрелянными воинами.
Артиллерия киевской крепости, судя по всему, превосходила по числу стволов артиллерию Данилы Выговского, что давало осажденным шанс на успешную оборону. Более того, в их распоряжении находились запасы цейхгауза крепости, которая была войсковой базой русской армии. Большую проблему составляли пушки, переданные магистратом Подола киевскому городскому полковнику Яненко, которые могли обстреливать Старокиевскую крепость с любой из возвышенностей.
И еще один немаловажный факт: внутри Старокиевской крепости находились старинные и почитаемые православные храмы (например, собор Святой Софии), что не могло не воодушевлять верующих воинов.
Основным укреплением Киева до 1654 г. была Замковая гора (Киселева гора, Киселевка, старое название – Щекавица, не следует путать с современной Щекавицей), на верхнем срезе которой, на площадке величиной в два гектара размещалась деревянная крепость и дворец киевского воеводы.
Внешний вид замка хорошо виден на рисунке голландского художника Абрагама ван Вестерфельда, который побывал на Украине в 1651 г. Это обычное укрепление типа «острог» с башнями и невысокими стенами по периметру горы. В стенах были проделаны бойницы для пушечной и ружейной стрельбы. Внутри крепости размещались дома для гарнизона, несколько церквей и «палац» воеводы со своими службами.
К 1658 г. эти укрепления уже изрядно обветшали – в «палаце», из которого бежал в 1652 г. последний киевский воевода Адам Кисель, никто не жил, а стены и башни гнили. Крутые и обрывистые склоны Киселевки, когда-то регулярно выкашиваемые киевлянами, обросли травой. Да и сами деревянные укрепления могли защитить жителей Киева только от татар или разбойных ватаг. Любая армия, обладавшая мощной артиллерией, была для замка серьезной угрозой. Это понимал еще в начале XVII в. один из лучших полководцев Речи Посполитой Станислав Жолкевский, который хотел перенести замок на Старокиевскую гору, но время и дороговизна проекта не позволили ему осуществить задуманное[239].
Русские же воеводы после осмотра крепости в 1654-55 гг. признали ее «негодной» и решили построить новый замок на Старокиевской горе[240].
И все же Киселевка была, несмотря на моральную и техническую устарелость замка, сильным укреплением, прежде всего, за счет природных условий. Высокий песчано-глинистый холм с ограниченным количеством удобных подъемов (всего двое ворот в крепости и, соответственно, дорог к ним тоже две, одна – ближе к современному Андреевскому спуску, другая выходила напрямую к Житному рынку), упирающийся в поросшее лесом урочище Кожемяки, был (и является сейчас) великолепным наблюдательным пунктом, с которого видна как на ладони практически вся Старокиевская гора, а особенно хорошо – город Владимира.
Обширная Старокиевская гора давала возможность для постройки крепости, способной вместить большой гарнизон, а также стать стратегической базой русских войск на Украине. За основу крепости были приняты границы «города Ярослава», т. е. черта городских стен при Ярославе Мудром. С 1654 г., когда было принято решение о постройке крепости, укрепления были возведены достаточно быстро.
Восстановить облик Старокиевской крепости достаточно сложно. Дело в том, что она неоднократно перестраивалась и дополнялась позднее, в 70-е гг. XVII в. Патриком Гордоном, в начале XVIII в. по указу Петра I и т. д. Первоначальные укрепления, возведенные стараниями киевского воеводы, скорее всего, состояли из валов, усиленных за счет высоких и крутых боков Старокиевского холма, рядов частокола поверх валов, деревянных башен и каменных «брам» – ворот между валами. Возможно предположить, что валы Старокиевской крепости были возведены как с учетом геометрии самой горы, так и в соответствии с требованиями фортификации, которая декларировала отказ от каменных стен и замков и использование укреплений бастионного типа.
Битва за Киев, получившая в украинском летописании (Черниговская летопись) название «Щекавчищина» по древнему названию Замковой горы – Щекавицы, сравнительно слабо освещена источниками. С одной стороны, упоминания о битве есть, с другой – никаких особенных подробностей не приводится, само событие подается как не очень значимый факт. «Лггопис Самовидця» предельно краток: «Того ж лгта Виговского брат Данило з полками козацкими стал под Юевом на Щекавщ, хотячи Юева доставати, але боярин Шереметов тое его войско розогнал»[241]. Чуть более информативно известие Черниговской летописи: «1658 г. Того ж року Данию Виговскш подступил под город московский Юевскш, от монастиря Печерского, з войском козацюм; а Яненко, полковник киевский, з другого боку, стоячи з козаками на Шекавицы, добывали города московского;… а пот!м, гд1 дня оного Данию Виговскш был весел, Москва, вышедши з города, обоз Даниюв розбши, и Козаков много згшуло, а Даншко Виговскш сам ледво утек; тогди ж i Юев, прежде добываня своего, Москва, город Киев спалил ввесь. I тая война названа есть Скав1чпцна»[242].
23 августа начался штурм Старокиевской горы. Войска Данилы Выговского и татары атаковали крепость со стороны Золотых ворот[243]. Казаки и татары шли в атаку по пологому склону Старокиевской горы, им не мешали ни река, ни болото, а деревья, росшие по берегам реки Лыбедь, только помогали маскироваться. Ответный огонь гарнизона был силен и точен. Кроме того, Данила Выговский, видимо, очень надеялся на хитрость киевского полковника Яненко, рассчитывая таким образом отвлечь и растянуть малочисленный русский гарнизон. Когда стало ясно, что Яненко ничего не удалось добиться в районе Киселевки, Выговский прекратил штурм и отступил к Киево-Печерской лавре.
Ночью выговцы возвели напротив Печерских ворот земляные укрепления (шанцы, т. е. вырыли окопы и насыпали валы). Утром воевода отправил отряд с приказом выбить Выговского из шанцев. В результате жаркого боя русские воины вытеснили казаков и татар Выговского из укреплений и ворвались во вражеский лагерь. Трофеями победителей стали знамена, пушки, бунчук, войсковая печать и множество пленных[244].
Одновременно с началом штурма Старокиевской горы киевский полковник Яненко занял Киселевку и начал обстрел крепости, в которой оборонялся русский гарнизон. Маневр Яненко был успешен. С Киселевки Старокиевская гора прекрасно простреливается, а количество стволов позволяло полковнику бомбардировать всю площадь крепости.
Русские, которым приходилось отбиваться на два фронта – со стороны Золотых Ворот и с Киселевки, решились на отчаянно смелый шаг. Московский стрелецкий приказ Ивана Зубова, подкрепленный полком Фанстадена, вышел из Киевских ворот на Андреевский спуск и начал штурм Замковой горы с целью сбить с нее выговцев и прекратить обстрел.
Как указывалось выше, склоны Киселевки были очень высоки и постоянно осыпались. Грунтовую дорожку (грунт – песок, местами глина) с Андреевского спуска, которой практически никто не пользовался после бегства Адама Киселя из замка, могли испортить трава и дожди. К тому же эта дорожка, обращенная к Подолу, находилась под обстрелом казаков Яненко, которые продолжали бомбардировку крепости и атакующего русского отряда. Подъем на Замковую гору, таким образом, мог быть самоубийством для любого штурмующего.
Московские стрельцы и солдаты сумели ворваться на гору в старый замок и в ходе жестокого боя выбить оттуда казаков Яненко. Киевский полковник отступил с горы к Житному рынку, в свой укрепленный лагерь. Угроза крепости была ликвидирована. Русские не стали закрепляться на Киселевке, а вернулись в крепость, чем ночью воспользовался Яненко, передвинув на гору свой «обоз».
На второй день все повторилось снова. Яненко предпринял новую попытку атаки. Возможно, полковник надеялся ворваться в крепость, пока большая часть гарнизона вела бой у Печерских ворот. В этот раз русский штурмовой отряд возглавил «товарищ» воеводы Шереметьева князь Юрий Барятинский. Казаки Яненко не выдержали удара русской пехоты: «Яненко был отражен от вала…, потерял знамя, был сбит с лошади и ушел в свой обоз на Щекавице; но посланные стрельцы и солдаты достигли до этого обоза и разгромили его; разогнанные казаки бежали во все стороны и многие утонули в Почайне…»[245].
Попытка гетмана Выговского завладеть Киевом провалилась, русские сохранили свою военную базу на Правобережье. Это имело не только стратегическое, но и большое морально-политическое значение, как для украинцев, так и для русских и поляков.
В череде описанных событий отдельного внимания заслуживает битва за Киселевку. Сам по себе бой за Замковую гору был только эпизодом в битве. Однако этот эпизод необычайно ценен, так как дает еще один пример участия московских стрельцов в открытых боях, пример их воинской выучки, дисциплины и отваги, а также пример тактического использования московских стрелецких приказов как отборной штурмовой пехоты. Подобная практика будет продолжать использоваться московскими воеводами вплоть до 1660 г., когда царь
Алексей Михайлович прямым указом запретит боярину и воеводе Трубецкому использование московских стрельцов при штурмах крепостей, не желая терять понапрасну свои элитные войска: «И как к вам ся наша грамота придет, а головы московских стрельцов, Василей Пушечников со товарищи, своих приказов со стрельцами к вам, боярину нашему и воеводам в полк придут, и вы бы их, Василия со товарищи и иных начальных людей и московских стрельцов, берегли, кроме иных боев, к польским и литовским городам на приступы посылать их не велели…»[246].
5.2. Битва при с. Верки 8 октября 1658 г
Осенью 1658 г. польско-литовские гетманы, окрыленные победами над шведами и Янушем Радзивиллом, начали активную маневренную войну на контролируемой русскими части Белоруссии. Следует отметить, что Павел Сапега и Винцент Корвин Госевский (Гонсевский) исключительно грамотно использовали самую сильную сторону своих войск – скорость и мобильность. Большую часть польско-литовской армии составляли легкие и панцерные конные хоругви. Гетманы не располагали многочисленной пехотой и артиллерией и стремились навязать противнику свой вариант войны: набеги и атаки в «татарском» стиле. Для армий, включавших в себя, кроме конницы, пехоту и артиллерию с обозами, маневренная дуэль, предложенная гетманами, была убийственной. Этим приемом польско-литовские отряды сумели разгромить шведов.
Сапега и Госевский, действовавшие порознь, стремились объединить свои отряды, блокировать и отбить Вильно. Первым к городу подошел Госевский.
Князь Ю. А. Долгорукий (будущий победитель Степана Разина), «чтоб не допустить до соединения неприятельские силы, со всех сторон скопляющиеся… решился 8 октября напасть на Гонсевского в селе Варке (Werki). Гонсевский, узнав о приближении Москвы, поспешил предупредить нападение, и сначала конница его имела успех, замешала, обратила в бегство ряды московские, но тут Долгорукий ввел в дело два пехотных стрелецких полка; литва не выдержала и побежала, оставив в руках победителей своего гетмана»[247].
Московские стрельцы на рисунках из «Книги об избрании на превысочайший престол великого Российского царства великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича Всеа Великия Росии самодержца» («Книга об избрании на превысочайший престол великого Российского царства великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича Всеа Великия Росии самодержца»: Рукопись. Комментарии. Текст. – М.: Федеральное гос. бюджетное учреждение культуры «Гос. ист. – культур. музей-заповедник «Московский Кремль», 2014. – 308 с. – ЛЛ. 38–37)
Сражение при с. Верки интересно как факт эффективной боевой работы московских стрельцов. С. М. Соловьев, опираясь на данные отписки князя Долгорукого, писал об активном участии двух московских стрелецких приказов в сражении. «Ввести в дело два пехотных стрелецких полка» против активно атакующей вражеской кавалерии в середине – второй половине XIX в. было вполне возможно. Пехота с XVIII в. и наполеоновских войн знала строй «каре» и атаки сомкнутыми батальонными колоннами, против которых кавалерия была бессильна. Но во второй половине XVII в. эти тактические решения были еще неизвестны. Пехота, не прикрытая от конницы хотя бы обозными телегами или пиками, была обречена на разгром и уничтожение. Но Соловьев следовал источнику и передал информацию точно. Очевидно, на поле боя у с. Верки случилось совершенно неожиданное для поляков событие. Приказы московских стрельцов атаковали, оставаясь при этом вне досягаемости польской конницы.
Важно отметить, что отступление кавалерии ни у поляков, ни у русских не считалось чем-то позорным или необычным. Конница Восточной Европы сражалась в рамках восточной тактики, согласно которой следовало атаковать противника и в случае успеха преследовать и уничтожать, а в случае неудачи – отступить, разорвать контакт, перегруппироваться и атаковать снова.
На основании более поздних документов, относящихся к битве на р. Бася, возможно определить два приказа московских стрельцов, решивших исход битвы. Это приказы Степана Коковинского и Ивана Ендогурова, входившие ранее в гарнизон Вильно, переведенные из полевых войск для несения караульной службы, а также необходимого отдыха и пополнения после понесенных потерь. Князь Долгорукий, перед которым стояла задача отстоять Вильно – стратегическую и политическую точку, задействовал все средства, в т. ч. и эти два приказа московских стрельцов.
Если учесть, что дворянская конница и рейтары Долгорукого мало чем отличались по выучке и качеству снаряжения/конского состава от легкой и средней конницы Госевского, то можно уверенно утверждать, что польско-литовские хоругви отчаянной атакой опрокинули сотни Долгорукого, которые отступили за выстроенные во второй линии боевых порядков московские стрелецкие приказы, прикрытые, по всей видимости, тактической новинкой – переносными рогатками типа «испанский всадник». Подобные заграждения были известны и ранее, но их перевозили на телегах и использовали для защиты обоза, а не в полевом бою. Московские стрельцы выдвинулись вперед, встретили прорвавшихся литовцев своим «фирменным» четким залповым огнем, после чего Долгорукий, перестроивший свою конницу, начал немедленную контратаку, в ходе которой польный гетман Винцент Корвин Госевский, пытавшийся остановить своих воинов, попал в русский плен.
5.3. Штурм и осада Конотопа (29 апреля – 28 июня 1659 г.), битва под Конотопом (третий этап битвы, 2-10 июля 1659 г.)
События Конотопской осады и битвы достаточно полно отражены в источниках: отписке А. Н. Трубецкого, польских «Авизах из табора Выговского», реляции самого И. Выговского и «казацких» летописях. Конотопская эпопея получила широкое освещение в трудах украинских историков после 1991 г.: А. Бульвинского[248], О. Сокирко[249] и др. Главный акцент делался на поражение русской конницы от казаков Выговского и гибель князя С. Пожарского. Победа Выговского под Конотопом возводилась в ранг одного из величайших достижений украинской государственности XVII в. Политизированность и натянутость этой точки зрения очевидна. Подробный и беспристрастный анализ Конотопской эпопеи осуществил И. Б. Бабулин[250].
Конотопская крепость состояла из земляных валов (упрощенных бастионов), усиленных деревянными стенами с башнями, и «замка» – деревянного форта, обнесенного валами и рвом[251]. Для Выговского Конотоп имел несомненную ценность, т. к. город, в случае захвата его русскими войсками, лишал гетмана продукции железной мануфактуры и местных болотных руд, разработку которых начали еще при Хмельницком. Ко времени осады крепость обветшала и для осадной артиллерии не представляла никакой проблемы. Для полевых пушек высокие земляные валы оставались непреодолимой преградой.
В состав воеводского полка князя А. Н. Трубецкого входили московские стрелецкие приказы С. Полтева (герои штурма Динабурга), А. Матвеева (3-й приказ, светло-зеленые кафтаны), Ф. Александрова (5-й приказ, «мясные» кафтаны), приказ А. Мещеринова, приказ «Зимы» Волкова, приказ М. Спиридонова (19-й приказ, «осиновые» кафтаны) и генеральский солдатский полк Н. Баумана[252]. Также И. Б. Бабулин упоминает об участии в штурме Конотопа приказа В. Филосо-фова[253]. В распоряжении воеводы находились как отборные приказы «первого десятка», причем уже воевавшие на Украине в 1655-56 гг. (приказы Матвеева и Александрова), так и приказы «второго десятка» (приказ Спиридонова). Позднее к этим частям присоединились московские стрелецкие приказы С. Скорнякова-Писарева и А. Лопухина, входившие в состав «Рязанского полка»[254], и солдатские полки Ф. А. Фанбуковена, Я. Лесли, Я. Краферта, Я. Фанзагера и В. Фанзейца из состава Белгородского полка Г. Г. Ромодановского[255].
Трубецкой начал осаду города 20 апреля. Стрельцы и солдаты повели траншеи к городским валам, а пушкари начали обстрел конотопских укреплений[256]. 28 апреля воевода «велели в ночи полковникам и головам Московских стрельцов с приказы и драгунским и солдатским полковником с драгуны и с солдаты и Черкасом и даточным людем от шанцов со всех сторон к городу приступать, а их верховых пушек стрелять в город гранаты и огненными ядры»[257]. Князь отдал приказ о приступе, т. к. обстрелы валов из полевых пушек и даже мортир («верховых пушек») не имели результата, уходило драгоценное время, а тяжелых осадных пушек в распоряжении русских артиллеристов не было. «И государевы люди к городу приступали со всех сторон жестоким приступом с лестницы и с приметы с шестого часа ночи, и на город взошли было во многих местех с знаменны и барабаны, и башню сожгли…»[258]. Общую численность частей русской пехоты, участвовавших в штурме, И. Б. Бабулин на основании списков раненых и убитых воинов определил в 10-12000 человек[259]. Вместе с ними сражались примерно 4000 казаков верного России наказного гетмана Беспалого[260]. Численное превосходство русских воинов над гарнизоном было подавляющим. Но штурм был неудачным. Стрельцы, драгуны, солдаты и казаки понесли тяжелые потери и по приказу воеводы отступили в свои траншеи. И. Б. Бабулин полагал, что причиной поражения стало отсутствие у князя осадной артиллерии и слишком поспешное решение о штурме (всего спустя 8 дней осады)[261]. Думается, исследователь прав в своих выводах, но следует добавить, что свою роль сыграл и форт в центре крепости, который позволил осажденным вести беспрепятственный обстрел русских воинов, сумевших ворваться на гребни валов. Русская артиллерия ничем не могла помочь своим товарищам, предельная дистанция стрельбы и ночь свели на нет убойность пушечного огня с батарей Трубецкого. Надо отдать должное князю как полководцу, не побоявшемуся принять на себя ответственность за неудачу и отдавшему приказ о прекращении штурма, чтобы избежать ненужных потерь.
При штурме Конотопа было убито 473 человека, ранено 2657 человек, «зашиблено» 386 человек. Среди раненых были и стрелецкие офицеры высокого ранга: головы «Зима» Волков и М. Спиридонов, полуголовы приказа А. Матвеева Ф. Нарышкин, приказа Ф. Александрова Б. Пазухин и приказа А. Лопухина В. Рожнов[262].
Воевода Трубецкой сделал правильные выводы из неудачи и начал осаду по всем правилам инженерного искусства. «Накануне битвы 28 июня 1659 г. город был на грани падения. Дальнейшие возможности сопротивления его гарнизона были исчерпаны… Второго штурма город бы не выдержал»[263].
В печально знаменитой битве под Конотопом, точнее, в первом и втором этапах этой битвы, московские стрельцы участия не принимали. Это было сражение татарской и русской конницы при незначительном участии гетманских наемников-поляков и верных Выговскому казацких полков. Русская пехота включилась в сражение, когда воевода Трубецкой начал отвод своих войск от Конотопа и отступление к Путивлю. 2 июня выговцы атаковали осадный «табор» Трубецкого. «В результате боя 2 июля мятежники понесли настолько большие потери, что они превысили их урон в битве 28 июля»[264]. Согласно выводам И. Б. Бабулина, опиравшегося на польские, турецкие, украинские и русские источники, 2 июля Трубецкой приказал составить из обозных телег «вагенбург» и начал отступление к переправам на р. Сейм. Солдатские полки «нового строя» и московские стрелецкие приказы двигались под прикрытием этого «табора». Очевидно, что полковые пушки были размещены на возах и заряжены картечью – «дробом». В генеральском полку Н. Баумана и, возможно, в стрелецких приказах, воины несли составленные из полупик «рогатки». При приближении татар и выговцев весь табор останавливался и открывал огонь[265]. Пехота, стреляющая залпами, прикрытая переносными заграждениями и огнем полковых пушек, была серьезным, а чаще всего – непреодолимым препятствием даже для польских гусар. У Выговского же были только татарские чамбулы и казацкие полки, причем казаки шли в бой крайне неохотно. Все попытки разбить полк Трубецкого «на отходе» закончились для выговцев и татар большими потерями и неудачей.
Царь высоко оценил боевую работу генеральского полка Н. Баумана, самого генерала и московских стрелецких приказов. Так, «23 февраля 1660 г. С.Ф. Полтев (московский стрелецкий голова, участник Конотопской эпопеи. —А.П.) был пожалован еще одним серебряным кубком, атласом, сороком соболей, придачей к поместному окладу 100 четями земли и да к деньгам 15 рублями. Сверх того ему же было дано 700 ефимков на приобретение вотчины»[266].
Очень важно, что очевидец-иностранец, автор документа «Авизы из табора Выговского», не видел отличий между действиями солдат и стрельцов: «Была там и вся (неприятельская) пехота в полках, которая насчитывает 20 тысяч и которая была научена на иноземный лад…»[267]. Это свидетельство в очередной раз подтверждает идентичность тактических приемов солдат «нового строя» и московских стрельцов.
5.4. Битва под Полонкой 18 июня 1660 г
Битва под Полонкой (Ляховичами) в польской историографии Тринадцатилетней войны занимает почетное место, т. к. результат битвы считается одной из побед национального героя гетмана С. Чарнецкого. Панегирическое отношение к личности полководца породили ряд мифов, которые обоснованно опровергли О. А. Курбатов[268] и И. Б. Бабулин[269].
Воевода А. И. Хованский в 1660 г. должен был совершить поход на Варшаву силами Новгородского полка: «с конными и с пешими людьми стоять в Бресте до весны… и ратных людей посылать войною к Аршаве, и чтобы промысл учинить над Аршавою… и Аршава разорить»[270]. Князь выдвинул свои силы в поход в марте 1660 г. Небольшая, но хорошо укрепленная и тактически важная крепость Ляховичи задержала полк Хованского. Штурм оказался неудачным, князь повторил ошибку Трубецкого под Конотопом, а осада тянула время, которое использовал С. Чарнецкий, лучший полководец Речи Посполитой во второй половине XVII в. Для усиления полка Хованского в распоряжение князя были переданы стрелецкие приказы Тимофея Полтева («лимонные» кафтаны, 9-й приказ), Василия Пушечникова (темно-зеленые кафтаны, 8-й приказ) и Михаила Ознобишина (красные кафтаны). Приказ Пушечникова при переходе к боевому лагерю Хованского был атакован литовской конницей. В. Пушечников со стрельцами пришел в село Бешенковичи и «стал обозом, и того ж часу пришли на него, Василья, литовские люди Сапегина войска полковник Кмитич со многими людьми и учали на обоз приезжать всеми людьми и напусков де конных было до вечера с десять, и милостью Божией… от обозу отбили… С часу шестого ночи или болыпи и напуски де и бои жестокие были, и милостью Божией… обозу не разорвали и их (литовских воинов. – А.П.) от обозу отстрелили и с полуночи (литовцы) приступать не почали, потому что людям их на приступе великую шкоду учинили, а до самого дня около обозу ездили и ему уграживали…»[271]. Стычка под Бешенковичами является хорошим примером самостоятельности и тактической грамотности стрелецких голов приказов «первого десятка», а также примером дисциплины и стойкости московских стрельцов.
Приказы Полтева, Ознобишина и Пушечникова прибыли в распоряжение Хованского и приняли участие в неудачном штурме Ляхович 15 мая 1660 г.[272] Воевода потратил на городок драгоценное время и упустил возможность похода на Варшаву. Гетманы П. Сапега и С. Чарнецкий успешно воспользовались ошибкой Хованского и решили одновременно деблокировать Ляховичи, нанести удар по войскам князя и таким образом сорвать наступление русских на земли Короны.
18 июня 1660 г. оба войска встретились у городка Полонка. Трубецкой занимал выгодную позицию, русские боевые порядки были прикрыты рекой. Московские стрелецкие приказы и артиллерия находились в центре полка Хованского[273]. Если учесть, что большую часть польско-литовского войска составляла конница, то воевода мог рассчитывать на успех, навязав оборонительное сражение. Однако Чарнецкий предпринял глубокий обход левого русского фланга силами легких хоругвей, в одной из которых служил шляхтич Ян Хризостом Пасек, автор известного «Дневника». В результате прорыва легкой конницы в отчаянной рукопашной схватке почти полностью погиб приказ новгородских стрельцов: «Жестокая тут началась резня в этой теснине, а хуже всего были бердыши, четверти часа не прошло с начала этой схватки, вырезали их (русских. – АП.), так что ни один не ушел, поскольку были в чистом поле…»[274]. Гусарские хоругви в это же время атаковали на правом фланге и опрокинули конницу Хованского, которая покинула поле боя[275]. Нельзя не учитывать, что по уровню доспешности и вооружения дворяне сотенной службы и рейтары ничем не отличались от польских панцерных и легкой конницы, а вот гусарам проигрывали и по доспеху, и по качеству конского состава, и по выучке. Дворянские сотни не практиковали атаки с длинными копьями, своего рода «визитную карточку» польских гусар. «Солдатские полки Змеева, ранее понесшие большие потери и окруженные у переправы, большей частью погибли вместе со своими полковниками»[276].
Приказы московских стрельцов отступили к березовой роще и долго отбивались от польской конницы за импровизированной засекой из поваленных деревьев: «Лишь пехота, в кучу сбившись, отступила в порядке на добрых полмили и в березняке неком, наподобие пасеки окопанном, остановившись со всякой амуницией и инфантерией, оборонялась»[277]. Якуб Лось констатировал, что «урон она (русская пехота. – А.П.) нам тут причинила больший, нежели в решающей битве: пан Туровский, поручик его милости старосты шремского, погиб; его милости пану Михалу Ржевускому, в ту пору хорунжему ясновельможного пана кравчего (Вацлава Лещиньского), а теперешнему старосте хелмскому, зубы выстрелом выбило, также пана Доманевского, хорунжего усарской его величества короля хоругви, пана Каловского, пана Собещанского подстрелили, пана Крушевского (Владислава) изрубили, и много других воинов, как выстрелами, так и бердышами поразили…»[278]. Пасек утверждал, что после артиллерийского обстрела засек русские пехотинцы начали сдаваться и были вырублены польской конницей[279]. Однако И. Б. Бабулин установил, что русская пехота сумела вырваться из окружения и пробиться к Полоцку[280]. Во время обороны засеки и прорыва к Полоцку московские приказы и присоединившиеся к ним остатки солдатских полков понесли тяжелые потери. Долгое время считался погибшим голова М. Ознобишин, однако в 1661 г. выяснилось, что он попал в плен вместе с головой приказа московских стрельцов Новгородского разряда Н. Волковым и князем С. Щербатовым[281]. 12 июля князь Хованский провел смотр пробившимся из окружения пехотным частях своего «полка», в т. ч. и московским стрелецким приказам: «Московских стрельцов голова Василей Пушечников, подголовье Иван Лопатин, того ж приказу сотники: Иван Лопков, Степан Болотов, Иван Оксентьев, стрельцов налицо 192 человек, голова Тимофей Полтев, подголовье Дмитрей Полтев, да его ж приказу стрельцов налицо 196 человек, голова Михайло Ознобишин июня в 18 день убит в местечке Полонке, подголовье Алексей Лаврентьев и сотники его ж приказу в Полоцку налицо Володимер Шилов, Офонасей Шилов, Степан Фрязинов, стрельцов налицо 169 человек…»[282]. В отписке нет уточнений о характере потерь среди стрельцов, не выделены отдельно убитые, раненые, попавшие в плен, беглые и пропавшие без вести. Но даже без этих данных можно сделать вывод, что московские приказы, входившие в «первый десяток» (каждый приказ – 1000 человек) потеряли более трех четвертей личного состава в процессе боя за засеку и прорыва из окружения. Потери в солдатских полках были еще тяжелее, причем Хованский особенно отметил многочисленные факты побегов со службы: «Солдат: Индрикова полку Гульца солдат было под Ляховичами 281 человек, а в Полоцку солдат объявилось налицо 49 человек, не бывали в Полоцком 232 человек. Иванова полка Водова под Ляховичами солдат олонецких было 361 человек, и с дороги, идучи к Полоцку, сбежало 233 человек, в Полоцк на смотре объявилось 128 человек Еремеева полку Росформа солдат налицо 169 человек, сбежало 332 человек»[283]. Следует отметить дисциплину и стойкость московских стрельцов в этом тяжелом и крайне неудачном для России сражении.
Царь Алексей Михайлович в своем письме упоминает интересную подробность: «Поляки боярина нашего и воеводу князь Ивана Андреевича Хованского за ево беспутную дерзость, что он кинулся с двемя тысечи конных да с тремя приказы московскими противу двадцати тысечь и шел не строем, не успели и отыкатца, а конные выдали – побежали, а пеших лутчих людей побили з две тысечи человек, а конных малая часть побита, да Михайло Ознобишина (московского стрелецкого голову. – А.П.) убили ж…»[284]. Царь подчеркивает, что Хованский «шел не строем», а стрельцы и солдаты «не успели и отыкатца». Если «не строем» можно толковать по-разному, в зависимости от контекста, то «отыкатца» следует однозначно понимать как «огородиться». Иными словами, русская пехота не успела огородиться от польской кавалерии обозными телегами («табором») и «рогатками» («испанскими всадниками»), как Трубецкой под Конотопом. Возможно, воевода переоценил неприступность берегов р. Полонка и не отдал приказ о постройке полевых передвижных укреплений, без которых пехота была обречена на гибель. Как известно, стрельцы и солдаты под общим командованием стольника Щербатова сумели пробиться к роще и соорудить засеку из поваленных стволов, которая стала непреодолимым препятствием для польской конницы. Нельзя не отметить, что в битве под Полонкой московские стрельцы и солдаты действовали в одних боевых порядках без каких-либо помех и противоречий, что еще раз указывает на идентичность тактики и обучения этих частей.
После победы над Хованским под Полонкой П. Сапега и С. Чарнецкий овладели Минском и повели наступление на Могилев с целью прервать контроль русских над главной торговой артерией региона – Днепром.
5.5. Битва при Басе (Губаревская битва) 28 сентября 1660 г
На помощь осажденному Могилеву поспешил Ю. А. Долгорукий. В состав его отряда, помимо прочих частей, входили московские стрелецкие приказы Степана Коковинского, Ивана Мещеринова, Ивана Ендогурова, Андрея Остафьева, Андрея Коптева и Бориса Бухвостова[285]. Приказы Коковинского и Ендогурова входили в состав воеводского полка Долгорукого еще в 1658 г., со времени битвы при с. Верки. Остальные четыре приказа прибыли из Москвы. Очевидно, что ситуация на Белорусском театре военных действий, сложившаяся в результате поражения Хованского и прорыва Сапеги и Чарнецкого к Могилеву, потеря Минска, Мстиславля и Кричева обеспокоили царя. В царской грамоте было прямо указано: «и промысл чинить, смотря по тамошнему делу, сколь милосердный Бог помощи подаст»[286]. Долгорукому были приданы не просто четыре приказа московских стрельцов, а исключительные полномочия, которые символизировали стрельцы.
24 сентября 1660 г. началась битва на р. Басе – длительное противостояние воеводского полка Ю. А. Долгорукого и польско-литовских войск под командованием П. Сапеги, С. Чарнецкого и М. Паца. Ход битвы возможно проследить по отписке Долгорукого и дневникам польских шляхтичей – участников битвы: Якуба Лося и Яна Почобута Одланицкого. Анализ битвы, основанный на данных упомянутых источников и польской историографии, осуществил А. В. Малов в своей работе о начальном периоде истории Выборных солдатских полков «нового строя». Сражение представляет большой интерес как с точки зрения военного искусства Тринадцатилетней войны, так и в связи с успешной боевой работой русской пехоты, в т. ч. и московских стрельцов.
Московские стрельцы на живописном листе «Отпуск стрельцов водяным путем на Разина» – Фомичева 3. И. Редкое произведение русского искусства.// Древнерусское искусство XVII в. М., 1964. С. 317–322.
По данным отписки Ю. А. Долгорукого, его воеводский полк и полк его «товарища» – воеводы О. И. Сукина 24 сентября 1660 г. подошли к селу Господы в 40 верстах от Могилева и «учали строиться обозы»[287], т. к., по рассказам захваченных пленных, под городом, в селе Углы, находилось «жмойцкое войско» во главе с гетманом М. Пацем, которое усилилось за счет полка «региментаржа» Я. Полубинского[288]. Боевой лагерь «жмудских» (т. е. литовских) войск находился «у села Углов на полях за рекою Басею у крепких мест подле болот меж рек а село де Углы на реке на Басе, от села Господ от обозов наших (т. е. русских. —А.П.) 10 верст»[289]. Воевода Долгорукий не пытался организовывать штурм укрепленного польского табора, но расположил свой лагерь так, чтобы сражение было неизбежно. У Паца и Полубинского не оставалось выбора, манерврировать или принять бой. В случае отступления князь мог атаковать гетманов «на отходе». В этот же день к таборам у с. Углы прибыли литовский гетман П. Сапега с литовскими хоругвями и С. Чарнецкий с коронными хоругвями[290]. Таким образом, поляки сосредоточили против Долгорукого лучших полководцев Речи Посполитой, недавних победителей Януша Радзивилла и шведов. По словам захваченных языков, «у гетмана де Павла Сапеги 2 роты гусар – в роте по 230 человек, 20 рот казацких («панцерных». —А.П.) – в роте по 100 человек и по 120 человек, 3000 драгунов, 2000 салдат; у гетмана у Чернецкого 3 роты гусар, в роте по 100 человек, 4000 драгунов, у Паца 4 роты гусар – в роте по 200 человек, а рейтар и пехоты нет; у Полубенского де 13 рот казацких, 8 рот драгун… а всего у Сапеги и у Чернецкого и у Паца и у Полубенского с 15000. А полковник Кмитич пришол от Витепска к гетману Сапеге, а с ним 500 человек. А наряду у Сапеги и у Чернецкого и у Полубинского 16 пушек, а у Паца… пушек нет..»[291]. Главной ударной силой в польском войске являлись гусарские хоругви, опасные своими таранными атаками с длинными пиками-«држевами». Казаки-«панцерные» и польские рейтары почти ничем не отличались от русских рейтар и дворян сотенной службы. Одной из самых сильных сторон полка Долгорукого было наличие у воеводы большого количества пехоты (генеральский полк генерал-майора В. Дроманта, полк Альбрехта Шневенца, полк Филиппа Фанбуковена, полк Билима Брюса, драгунский полк Христофора Окмана), в т. ч. элиты – шести московских стрелецких приказов (С. Коковинского, И. Мещеринова, И. Ендогурова, А. Остафьева, А. Коптева, Б. Бухвостова) и Выборного солдатского полка полковника Аггея Шепелева[292]. Кроме этого, перед выступлением под Могилев Долгорукий получил от смоленского воеводы князя Б. А. Репнина «пушку верховую…, а к ней 138 гранат» и «34 пищали, к ним всем 6720 ядер»[293].
24 сентября гетманы предприняли разведку боем, причем, судя по данным расспросов языков в штабе Долгорукого, Сапега и Чарнецкий атаковали с ходу. Польская конница наткнулась на полк Долгорукого, который вывел из лагеря не только конные части, но и пехоту с пушками: «Мы… с конными и с пешими людьми и с пушки выбрались из своих обозов против польских людей»[294]. Бой длился «от 6 часа по другой час ночи»[295]. Польские атаки, длившиеся целый день, были безуспешными, гетманы отступили. Воевода бросил свою кавалерию в контратаку. Долгорукий писал: «Ратных людей гетманов и польских людей с поля сбили, и многих побили и переранили и от села Губарева гнали их до обозов до реки Баси»[296]. При составлении отписки воевода, как отмечал А. В. Малов, был очень точен в формулировках[297]. Долгорукий писал: «с поля сбили», а не «разбили наголову» и т. п. Воевода констатировал успех, но не утверждал, что разгромил противника. Для польской и для русской конницы отступление, как уже указывалось выше, несмываемым позором не считалось. Воевода воспользовался первым успехом и перевел свой укрепленный лагерь в отбитое у врага с. Губари (Губареве): «После бою стали мы со всеми твоими ратными с конными и с пешими людьми и с пушки в селе Губареве, устроясь обозы, от гетманов и от польских людей обозов в трех верстах…»[298]. Долгорукий навязывал своим противникам большое сражение. Противоборствующие лагеря разделяли всего три версты и река. 25 и 26 сентября прошли в ожесточенных конных сшибках – «подъездах». Интересно, что воевода во время стычек польской конницы со сторожевыми дворянскими сотнями и рейтарскими ротами не бездействовал в лагере, а выводил войско в поле «со всеми твоими ратными с конными и с пешими людьми и с пушки, выбрався, стоял близко своих обозов»[299]. Боевые порядки пехоты, прикрытые «надолбами» и «рогатками», усиленные артиллерией, давали возможность русской коннице маневрировать на поле боя, отступать в случае необходимости и заманивать польские хоругви под мушкетный и пушечный огонь.
26 сентября «пришли к обозом нашим гетманы Павел Сапега и Чернетский со многими польскими и литовскими людьми, и многие роты учали биться со сторожевыми сотни и роты полков наших, и мы выбрались со всеми твоими ратными с конными и с пешими людьми и с пушки против гетманов и был у нас с гетманы бой большой…», в ходе которого польские хоругви опять были «сбиты с поля»[300].
27 сентября польские солдаты выстроили в поле укрепления – «шанцы», в которых разместили артиллерию. Возможно, польская пехота не имела в своем распоряжении передвижных полевых заграждений – «рогаток». Якуб Лось подробно описал конструкцию этих рогаток и особенности построения подразделений: «…имели они из высушенного елового дерева жерди, наподобие тех, что к ногам узников приковывают, только те шесты были длиною в шесть локтей, а через каждые пол-локтя дыра проверчена, сквозь которую кныблики (колышки) на ремнях просунуты для закрепления необычайно длинных пик, специально для этого изготовленных. Вот оными жердями и пиками каждая пехотная баталия кругом опоясалась, и рядами обычными, вперед пикинеров поставивши, они сдерживали наступление наших с огнем, не беспокоясь, что их прорвут…»[301]. Благодаря «рогаткам» пехота воеводы могла активно действовать на поле боя.
Большое сражение состоялось 28 сентября 1660 г. Долгорукий и гетманы задействовали все силы. Наибольшего успеха русские войска добились в центре, где под знаменем самого воеводы находились московские стрелецкие приказы и Выборный солдатский полк. Отписка Долгорукого не содержит подробного описания действий. Дневники польских шляхтичей – участников битвы, Якуба Лося и Яна Почобута Одланицкого, передают только общие данные о ходе битвы в центре поля боя, т. к. Якуб Лось сражался против войск русского левого фланга, а Почобут – против правого фланга. В центре «ваши ратные люди польских и литовских многих людей побили и с поля сбили к шанцом их, а те шанцы сделали они по сю сторону реки Баси, близко своих обозов, в тех шанцах поставили пушки, а в языцех на том бою твои ратные люди взяли 32 ч., да пушку большую со станком, в 4 гривенки ядро… да на том же бою взято знамя большое жмойцкаго войска начальника Михаила Паца, да ротных гусарских и рейтарских и казацких рот Чернетского полку взято 6 знамен, да гусарских 46 древок с прапоры…»[302]. Ян Почобут Одланицкий пересказывал в своем дневнике, что русский «центр остался невредим и почти что с победой возвратился, ибо, много нашей пехоты побивши, и орудие полкартоунне захватили за неумелостью нашей конницы… которая, спину москве показавши, свою пехоту лошадьми потоптала»[303]. Указанные в перечне русских трофеев «гусарские древки с прапоры», т. е. пики с флажками-«флюгерами», дают основание полагать, что битва в центре началась атакой гусарских хоругвей. Судя по дневнику Почобута, воевода грамотно спровоцировал противника, т. к. русские полки начали сближение и открыли огонь из 25 орудий[304]. Гусары и панцерные не выдержали обстрела и атаковали, но были отбиты мушкетными залпами элитной русской пехоты – московских стрелецких приказов и Выборных солдат, усиленных артиллерией и надежно прикрытых «рогатками». Долгорукий лично возглавил контратаку русской конницы. В именном наградном указе подчеркнуто, что князь «в напуске был сам»[305]. Очевидно, что атака Долгорукого была настолько сильной и решительной, что русские дворяне и рейтары захватили польские шанцы, преследуя разгромленных гусар и панцерных. Знамя Паца попало в русские руки, а гусары расстроили боевые порядки польской пехоты, без «рогаток» обреченной на гибель.
На флангах полякам удалось прорвать строй русской конницы: «…сотни многия и сотенные люди из розных сотен с бою побежали к своим обозом, а рейтарские два полка Рычерта Полмера да Томоса Шаля все побежали к обозом же, и драгуны Христофорова полку Окмана и солдаты Филипиусова полку Фанбуковена и Вилимова полку Брюса своровали ж, покиня полковников и начальных людей, с бою побежали…»[306]. Возможно, что бегство конницы произошло именно вследствие бегства солдатских полков, т. к. пехотные баталии служили своего рода передвижными фортами для прикрытия кавалерии – основной ударной силы на полях сражений XVII в. Однако не все пехотинцы потеряли голову. Это предположение косвенно подтверждается словами очевидца, Яна Почобута, который писал, что гусарская хоругвь, увлекшаяся преследованием, «между двух пехотных баталий угодила» и попала под перекрестный огонь[307]. Дворяне и рейтары, сбитые атаками польских хоругвей с позиций, не смогли отступить за свою бежавшую пехоту и перегруппироваться и, естественно, также вынуждены были искать спасения в укрепленном лагере.
На поле боя сложилась патовая ситуация. Польские хоругви неоднократно, но безуспешно атаковали русскую пехоту, в т. ч. московских стрельцов и Выборных солдат: «Гетманы со всеми своими полки учали напускать на нас жестокими напуски»[308]. Долгорукий укрыл сохранившие дисциплину дворянские сотни и рейтарские роты за строем пехоты. Лось и Почобут одинаково признают, что русский строй польские хоругви «прорвать, однако, никак не могли»[309]. А. В. Малов со ссылкой на Я. Лося отмечал интересный факт: «Из-за тесноты русского пехотного строя, а также ожесточенности боя и интенсивности огня русской пехоты на солдатах начали вспыхивать и взрываться пороховые сумки («пульверсаки»)… Лось даже описывает, что, объезжая поле боя на следующий день, он видел больше сброшенных обгорелых тулупов и кафтанов с бывшим на них снаряжением, «нежели побитых пехотных (людей)»[310]. Этот эпизод нуждается в некотором объяснении. Кожаные сумки (упомянутые «пульверсаки») для переноски мушкетного пороха находились в каждом пехотном подразделении для пополнения боезапаса. Такие сумки упоминаются и в числе снаряжения, полученного полком Долгорукого в Смоленске: «20 мешков коженных пороховых»[311]. В каждую сумку могло помещаться несколько килограммов пороха. Взрывы таких сумок неизбежно привели бы к большим потерям среди русской пехоты, сражавшейся в центре, – стрельцов и Выборных солдат. Однако в 6 стрелецких приказах в ходе всей битвы было убито 36 человек, ранено 77 человек и пропало без вести 8 человек[312]. В Выборном и солдатских полках Дроманта и Шневенца: «Выборного Агеева полку Шепелева побиты: капитан Филат Степанов сын Безобразов, 2 ч. прапорщиков…, да 35 драгунов, да 3 драгунов безвестно нет, того ж полку ранены 2 прапорщиков… да 53 драгунов. Генерала маеора Вилимова полку Дроманта побито 4 солдат, да ранены: капитан… да 10 солдат… Альбректова полку Шневенца побиты: 1 прапорщик… да 17 солдат, да ранено 31 солдат»[313]. Тяжелые потери, 93 человека убитыми и пленными, 158 человек ранеными и 53 человека пропавшими без вести, понес только бежавший с поля полк Фанбуковена[314]. Отписка о потерях не констатирует фактов самоподрыва стрельцов и солдат. Думается, что под словом «пульверсаки» Лось понимал не пороховые сумки, а патронташи русских драгун и пороховые натруски. В этом случае случайное возгорание пороха от попадания искры или горящей селитры от фитиля более чем реально. Во время практических опытов по стрельбе из массо-габаритных муляжей голландских мушкетов сер. XVII в. сотрудники ВИК «Московские стрельцы» неоднократно сталкивались с проблемой возгорания кафтанов и снаряжения от разлетающихся с мушкетной полки фрагментов прогоревшего фитиля и кусочков горячей селитры.
Заявленные Маловым «интенсивность огня» и «теснота строя» также нуждаются в уточнении. Интервалы между солдатами в строю составляли «одинарную промежку» (вытянутую руку) или «двойную промежку» (две вытянутых руки). Плечом к плечу пехота смыкалась только при угрозе кавалерийской атаки. Но даже в этом случае опасная ситуация могла возникнуть только при стрельбе «нидерфален» (тремя плотными шеренгами: 1) с колена, 2) с полуприседа, 3) стоя во весь рост). «Интенсивность огня» в данном случае термин условный, т. к. пехота должна была стрелять только в упор, на поражение, а не «по аеру», вести не частый, а убойный огонь. Скорость стрельбы из фитильного мушкета составляет два/три выстрела в минуту с учетом перезарядки оружия. Боезапас каждого пехотинца составлял 12 выстрелов, а пополнение боезапаса (засыпка пороховой мякоти из «пульверсака» в «бандолер») во время строевой стрельбы невозможна.
Таким образом, русская пехота успешно отразила атаки польской конницы. «А с боя отошли мы со всеми твоими ратными с конными и с пешими людьми и с пушки в свои обозы в село Губарево часу в третьем ночи…» – писал Долгорукий[315].
Гетманы и воевода простояли в укрепленных лагерях у д. Углы и Губарево до 8 октября, когда сражение снова разыгралось по сценарию 24 сентября и поле боя окончательно осталось за Долгоруким.
Московские стрелецкие приказы действовали, как обычно, в одном строю с солдатскими полками. Можно утверждать, что стойкость и выучка стрельцов обеспечили хорошую боевую работу всей русской пехоты в Губаревской битве. Не случайно головы московских стрелецких приказов были щедро награждены царем, а в именном указе было особенно отмечено, что московские приказы бились «строем»: «Полковники и головы стрелецкие! Великий государь велел Вам сказать, были вы на нашей службе и нам служили с польскими и с литовскими людьми бились строем, не щадя голов своих. И мы за вашу службу жалуем вас – по ковшу, по 40 соболей, по 400 ефимков, придачи поместного окладу по 200 чети, денег по 15 рублев»[316].
5.6. Битва на р. Суя (21 октября 1660 г.)
Для поддержки воеводы Долгорукого в Белоруссию были выдвинуты войска Новгородского разряда во главе с А. И. Хованским. Князь не пошел на соединение с полком Долгорукого, вместо этого начал ряд операций по вытеснению польско-литовских войск из Восточной Белоруссии, но в результате тактической ошибки оказался в окружении под Череей[317]. По инициативе командиров подразделений Хованский начал отводить свои силы к Полоцку по заболоченному лесному дефиле. Литовское командование решило воспрепятствовать прорыву русских из кольца. Для блокады Хованского был направлен 3-тысячный конный отряд полковников К. Сапеги и С. Кмитича[318]. И. Б. Бабулин считал организацию отступления и успешные арьергардные бои заслугой исключительно генерал-поручика Т. Далейля. Однако в отписке Хованского сказано: «…а на отводе были переменяясь генерал-поручик и головы московских стрельцов, солдаты заонежские и новгородские стрельцы»[319]. Отступление проходило в очень тяжелых условиях: «…и шли 2 дни да ночь в справе, а неприятель за нами шел, а твои ратные люди идут отстреливаясь»[320]. Постоянные наскоки польско-литовской конницы не давали русским воинам передышки. Воевода писал, что противник использовал «голод и бессоние» как оружие. Когда полк Хованского приблизился к переправе на р. Суя, на военном совете у воеводы было принято решение: «Мы, помысля с енаралом и с головами Московских стрельцов с Васильем Пушечниковым, Тимофеем Полтевым и с полковники и с сотенными головы и с дворяны… Дали бой с Хриштопом Сапегою и с Липницким, князем Дольским и с Кмитичем от Полоцка в 25 верстах, и учал быть бой у твоих ратных людей с 1 часа дни помычный»[321]. Битва началась стычками кавалерии – «помычным боем». Обе стороны действовали почти так же, как при Верках, под Полонкой и при Губареве. Сапега с полковниками постарался максимально использовать преимущества своей конницы, в т. ч. гусар, а Хованский, опираясь на опыт поражения под Полонкой, задействовал все возможности русской пехоты: «И мы поставили енарала с полком и голов Московских стрельцов и пехоту олонецкую и новгородских стрельцов, что есть, в лесу, чтобы навесть на них, а на устойку поставили Степана Уварова с полком рейтарским»[322].
Интересно, что в состав полка Хованского входило только два приказа московских стрельцов: Василия Пушечникова и Тимофея Полтева, бывшие с Хованским под Полонкой. Возможно, уцелевшие стрельцы приказа Ознобишина были, в силу своей малочисленности, либо оставлены в Полоцке, либо временно влиты в приказы Полтева и Пушечникова. Наличие всего двух приказов в распоряжении воеводы Хованского может служить подтверждением тезиса О. Курбатова о статусном характере московских приказов. Исследователь отмечал, что в нач. 60-х гг. московские приказы придавались только крупным воеводам в малом числе (не более трех). Эта мысль подтверждается и свидетельством Г.К. Котошихина: «…их же стрелцов посылают на службы в полки з бояры и воеводы, приказа по два и по три и болши, по войне смотря»[323]. О. Курбатов не обратил внимания на численность стрелецких подразделений. Московские стрелецкие приказы, придававшиеся воеводам и входившие в состав воеводских полков, имели штатную численность 1000 человек, т. к. входили в «первый десяток», в котором приказов численностью менее 1000 человек не было. Таким образом, в распоряжении воеводы оказывалось две или больше тысяч элитной пехоты, отличавшейся выучкой и стойкостью. Таким образом, количество московских стрельцов (2000 человек) в отряде Хованского практически не уступало полку генерал-поручика Т. Далейля (3000 человек), тем более, что в полку Далейля почти половину составляли пикинеры, тогда как московские приказы были поголовно вооружены мушкетами.
Хитрость удалась. Рейтары и служилые дворяне атаковали вражеские хоругви, обратились в притворное бегство и подставили воинов
Сапеги и Кмитича под залп укрытой в лесу пехоты. Судя по отписке Хованского, поляки попытались окружить стрельцов и солдат, пока князь отводил и перестраивал для удара свою конницу: «И неприятельские люди пришли Хриштоп Сапега со всеми конными и пешими… и пришли на пеших твоих ратных людей жестоким обычаем и учал быть бой жестокий, конные и пешие неприятельские люди стали наступать на твоих ратных пеших людей, чтобы их разорвать и побить, и твои ратные пешие люди генерал-поручик и головы Московских стрельцов с приказы стали твердо и не уступили неприятелю места, бились, не щадя голов своих…»[324]. Позиция московских стрельцов и солдат «нового строя» была неприступной. Деревья выполняли роль «надолбов» и «рогаток», а залповый мушкетный огонь, усиленный картечными выстрелами полковых пушек, был непреодолимым препятствием для польской конницы и пехоты. Вполне возможно, что бегство русской конницы было непритворным и едва не повторилась ситуация битвы под Полонкой, тем более что сам Хованский находился в боевых порядках своих гусарских рот, а не в строю пехоты. Обращает на себя стойкость солдат и стрельцов. Как и при Верках, под Конотопом, под Полонкой и при Басе, общий строй солдат и стрельцов становился непробиваемым монолитом. Пока Сапега и Кмитич безуспешно пытались прорвать шеренги русской пехоты и несли потери, Хованский успешно контратаковал, использовав все ударные возможности своих гусар: «Мы, взяв гусар и что было с нами всяких чинов людей, скочили на польских людей на вспоможение твоим ратным пешим людем и польских людей сорвали и пешим людем вспоможение учинили…»[325]. Польско-литовские хоругви были «збиты с поля» и отступили. Полк Хованского переправился через р. Суя без препятствий.
5.7. Московские стрельцы и солдаты «нового строя». Эволюция и синтез
В 1661 г. стратегическое положение русских войск в Белоруссии и Литве было достаточно сложным. 1 февраля могилевский магистрат поднял горожан на восстание. «Ранним утром в назначенный срок заговорщики под руководством бургомистра Леоновича, освободив из тюрьмы всех польских пленных, вместе с ними бросились в дома, где был расквартирован русский гарнизон. Захваченные врасплох московские стрельцы мужественно отбивались, однако внезапность и превосходство в силе привели к победе заговорщиков»[326]. С потерей Могилева воеводы утратили полный контроль над Днепром на всем его протяжении, что создало угрозу для Полоцка и Витебска. Днепр являлся главной стратегической транспортной магистралью региона, среднее и нижнее течение которого прочно удерживалось русскими гарнизонами в Смоленске, Киеве и др. крепостях. Польско-литовские гетманы активизировали усилия по возвращению Восточной Литвы и Белоруссии в границы Речи Посполитой. Факт упорного сопротивления московских стрельцов очень важен. Ранее, 27 сентября – 4 ноября 1660 г., в битве под Чудновом, произошедшей после битвы при Басе и почти одновременно с битвой при Суе, московские стрельцы, входившие в состав воеводского полка В. Б. Шереметьева, попали в окружение и отбивались от польско-татарских войск под прикрытием вагенбурга, аналогичного тому, что использовал князь Трубецкой под Конотопом. Шереметьев, в силу многих причин, принял решение о капитуляции. Московские стрелецкие приказы положили оружие вместе со всеми остальными русскими воинами. Очевидно, что капитуляция по приказу высшего командования не считалась изменой, и стрельцы выполнили приказ воеводы без нарушения присяги. Пассивная же сдача Могилева была бы прямой изменой.
В 1661 г. князь Хованский предпринял ряд операций по вытеснению польско-литовских сил из указанного региона. Воевода столкнулся с проблемой крайне недостаточного обеспечения войск Новгородского разряда и значительного обнищания новгородских дворян сотенной службы и солдат, что явилось главной причиной «нетства» и дезертирства солдат, драгун, рейтар и казаков из полка Хованского во время кампании 1661 г. Князь стремился как можно скорее вывести свои войска в Белоруссию, чтобы переложить тяготы снабжения на местных жителей.
8 сентября – 25 октября 1661 г. произошла крупная битва между войсками Новгородского разряда под командованием И. А. Хованского и польско-литовскими хоругвями К. Жеромского[327]. Сначала успех сопутствовал воеводе. 6 октября Хованский получил подкрепление в виде «Лифляндского» полка А. Л. Ордина-Нащокина, а 8 сентября состоялась битва главных сил. Жеромский был разбит и укрепился в полевом лагере[328]. Хованский не предпринял немедленный штурм, а начал осаду литовского лагеря и упустил время. 25 октября на помощь Жеромскому подошли части С. Чарнецкого и других польских военачальников. Сражение разыгралось в рамках той же тактики, что и при Верках, под Полонкой, при Басе и при Суе. Однако конница Новгородского разряда не выдержала удара польских хоругвей и обратилась в бегство. Пехота, в т. ч. Второй Московский Выборный полк и генеральский полк Т. Далейля, попали в окружение, но отбивались стойко. Тем не менее польская пехота смогла преодолеть линии «рогаток» и «надолбов», и конница прорвала шеренги русских солдат. «Пользуясь случаем, они (поляки. – АП.) ринулись к лагерю, ничего не видя, т. к. туман был очень густой, и куда ни приклонятся, там от московской пехоты сразу «сильным запахом потянет»[329]. Ну, и начали биться с ними во имя Господне. Конница наша не могла ничего поделать с Москвой, за кобылинами стоявшей, поскольку пехота московская вела огонь как из-за штакета, так и из-за кобылин. Только когда подошла наша пехота, и огонь стал взаимным, они (русские. – А.М.) начали свой лагерь оставлять. Но этот отход с боем продолжался недолго, и выйдя в поле, они снова оказали сильное сопротивление. Однако их повторно сбили и с этого места, но они в третий раз укрепились у леса и здорово нам «давали прикурить». Здесь уж наши не мешкали, а «очертя голову» налетели, и, смешав, разорвали, «взяли в сабли» и до самого Полоцка гнали, рубя…»[330]. Русская пехота побежала вслед за князем и конницей. В порядке отступили только полк Далиеля и Второй Выборный[331].
Московские стрелецкие приказы не участвовали в этом сражении. В июне 1661 г. приказы В. Пушечникова и Ф. Полтева были отозваны из состава полка Хованского[332]. Отсутствие московских стрельцов объясняет два таких казуса, как перестрелка русской и польской пехоты и прорыв линии «рогаток» и повальное бегство русской пехоты, кроме генеральского и Выборного полков. Под Полонкой польская пехота была просто расстреляна московскими стрельцами и ничего не смогла сделать против них. При Басе Выборные солдаты и московские стрельцы расстреляли в упор атаку польских гусар. При Конотопе генеральский полк Баумана и московские стрельцы залповым огнем отбили все атаки татар и выговцев, нанеся им тяжелые потери. Следует признать, что отсутствие московских стрельцов на поле боя при Кушликовых горах сказалось на стойкости и дисциплине русской пехоты.
В 1655–1661 гг. московские стрельцы действовали на поле боя в одних боевых порядках с солдатами «нового строя». С точки зрения тактики московские стрелецкие приказы представляли собой лишенные пикинеров мушкетерские роты обычных европейских пехотных полков. В бою стрельцы и солдаты легко взаимодействовали, т. к. были обучены и сражались в рамках одной и той же европейской тактической модели – «нидерландской хитрости» (голландской батальонной тактики). От стрельцов и солдат-мушкетеров одинаково требовались стойкость и умение вести четкий залповый огонь. На поле боя стрельцы и солдаты легко и естественно взаимодействовали благодаря идентичному комплексу вооружения и тактической подготовки. Например, в 1657 г. в Стремянной приказ Якова Соловцова, солдатский полк Николая Баумана и Выборный солдатский полк Я. Колюбакина были выданы фитильные голландские мушкеты и бандалеры из одной партии, «закупленной в 166-м (1657/58)… комиссариюсом И. Гебдоном в Голландии и доставленной в Москву через Архангельскую область»[333]. Причем, по данным А. Малова, такие закупки и практика снабжения русской пехоты единообразным вооружением носили постоянный характер[334].
Как указывалось выше, обучение стрельцов и солдат-мушкетеров велось в рамках одной тактической модели. Например, в 1657 г. количество пороха для ученых стрельб отпускалось из Пушкарского приказа одинаковое с нормами, принятыми для московских стрельцов: «По мере вооружения полка организуется обучение, в первую очередь, стрельбе из мушкетов. В рамках исполнения программы обучения 3 сентября Устюжская четь направляет память в Пушкарский приказ о выдаче в полк для обучения стрельбе «зелья ручного» (пороха) и фитиля на 1800 чел. «против стрелецкой дачи, почему в прошлом во 165-м годе в августе для ученья ж дано стрельцом»[335].
Нельзя не упомянуть о популярном мифе, связанном с отсутствием пикинеров в московских приказах. Бердыши, большие широколезвые топоры на длинных древках, которыми были вооружены московские стрельцы, были объявлены не просто гениальной находкой русских воевод, но оружием, с помощью которого стрельцы могли сочетать огневой бой и рукопашную схватку и с успехом противостоять западноевропейской пехоте. К сожалению, автор этого мифа не учел, что бердыши появились на вооружении московских стрельцов только в 1656 г. и долгое время существовали в стрелецком арсенале параллельно с европейскими шпагами «валлонского» типа[336]. Бердыши, благодаря своей дешевизне, универсальности и оптимальному сочетанию убойности и легкого (1,5 кг) веса, окончательно вытеснили шпаги и сабли из комплекса вооружения стрельцов только в 1675 г.[337]Марголин убедительно доказал, что московские стрельцы, никогда не имевшие пикинеров в своем составе, использовали для укрытия от вражеской кавалерии обозные телеги и даже окопы («закопи») еще в XVI в.[338] В случае рукопашной стрельцы бились как штатным оружием, так и всем, что попало под руку, что совершенно не противоречило ни здравому смыслу, ни нормам устава «Учение хитрости ратного строения пехотных людей», рекомендовавшему пехотинцам ради спасения жизни использовать любой предмет снаряжения, от каски до «бандольера», а также собственные руки, ноги и зубы[339].
Как отмечал А. В. Малов, в России «в конце 1650-х – 1660-х типовой пехотный полк солдатского или/и драгунского строя состоял из 1000 солдат, разделенный на 10 рот. Несмотря на свою универсальность, делением на роты полковая структура солдатских полков и многих других полков нового строя не исчерпывается. Генеральские полки состояли из 2000–3000 нижних чинов и структурно делились на тысячи. Помимо разделения на тысячи и роты в структуре полков имелись промежуточные организационные подразделения – шквадроны из 3–6 рот каждая (обычно из пяти), во главе с майором или с подполковником»[340]. Солдатский полк «нового строя» организационно почти ничем не отличался от московского стрелецкого приказа. Приказы «первого десятка» также насчитывали по 1000 стрельцов, разделенных на 10 сотен, и также могли быть разделены на тактические группы по 2–3 сотни во главе с «полуголовой/полуполковником». Стартовой тактической единицей в стрелецких приказах считалась сотня, идентичная солдатской роте. В 1666 г. в Первом Выборном солдатском полку появляются собственные пушкари и полковая артиллерия, по образцу московских стрелецких приказов[341].
Разница в боеспособности московских стрельцов и солдат состояла в том, что стрельцы несли службу пожизненно, а солдаты – только во время войны. Поэтому у стрельцов было изначально больше условий, благоприятных для воспитания в воинах требуемой командованием стойкости и воинских умений. В солдатских полках многое зависело от старших офицеров. Такие командиры полков, как Н. Бауман, Н. Фанстаден или Т. Далиель, могли обеспечить необходимый уровень подготовки личного состава, однако такие полковники не были правилом в частях «нового строя». Поэтому во время боя солдатам была необходима некая опорная точка, «хребет» всего пехотного строя, которым и являлись московские стрельцы. Битвы при Верках, под Полонкой, на р. Басе, под Конотопом, на р. Суе, печальный пример битвы при Кушликовых горах, оборона Могилева и Киева, штурм Динабурга и осада Риги дают именно такие примеры.
В 1655–1661 гг. русское командование старалось использовать сочетание массовой пехоты «нового строя» со стойкими и хорошо обученными московскими стрелецкими приказами. В 1655 г. стрельцы и солдаты еще не смешиваются между собой. Но уже в 1656 г. происходят изменения, порядок, по которому московские приказы пополняли только за счет лучших городовых стрельцов и «вольных гулящих людей», стал меняться. Война вносила свои жесткие коррективы. Так, среди раненых при штурме Динабурга московских стрельцов значился «даточной человек из города Колпина». Это свидетельствует о факте, пусть даже единичном, зачисления в московский стрелецкий приказ человека, не только не имевшего отношения к стрельцам, но представителя податного сословия. Согласно «Соборному Уложению» 1649 г., подобные зачисления были строго запрещены. Но голова Василий Пушечников пошел на явное нарушение государственного закона, и это нарушение никак не отразилось на его дальнейшей карьере.
Возможно обоснованно утверждать, что в 1656 г., под влиянием таких факторов, как война, потери и кадровый голод, в московских стрелецких приказах, получавших пополнение из городовых приказов, начала складываться практика верстания в службу людей из податных сословий, на которую дьяки Приказа Тайных дел смотрели сквозь пальцы. Уже через год, в 1657 г., во время формирования Выборных полков «нового строя» эта практика трансформировалась в зачисление в состав московских стрельцов заслуженных солдат – выходцев из посадских и крестьян из распасованных полков «нового строя». «В ходе таких раскасований значительная часть личного состава, прошедшего обучение солдатскому и драгунскому строю у высокооплачиваемых наемных иноземных начальных людей и получившего боевой опыт в том или ином походе, из числа «неверстанных» солдат и драгун различного происхождения, объединенных в общую категорию «люди вольные», переводилась в московские и городовые стрельцы. Солдаты же из детей боярских, как и «нововерстанные за службу» – аноблированные солдаты, переводились в московские выборные полки солдатского строя»[342].
Между солдатами и московскими стрельцами могли быть и были сословные противоречия из-за стрелецких привилегий, налоговых льгот, жалованья и высокого положения. В солдаты набирали не только крестьян и посадских, но и казаков и даже обедневших дворян, для которых перевод в стрельцы был бы поражением в сословных правах. В свою очередь, московские стрельцы, в силу своей внутрисословной и городовой корпорации, пронизанной родственными и деловыми связями, не были заинтересованы в появлении в своих рядах вчерашних солдат.
Но командование не противопоставляло стрельцов солдатам. Все факты боевой работы стрельцов и солдат говорят о плотном взаимодействии в любых условиях, будь то оборона (Могилев, Киев), штурмы (Динабург, Киселева гора), полевые сражения с успешным (Верки, Бася, Суя) и неудачным (Полонка) исходом.
В течение Тринадцатилетней войны боевая практика заставила царскую администрацию отказаться от пикинерских подразделений в полках «нового строя» и начать учет и сохранение солдат-ветеранов посредством создания Выборных полков и аноблирования солдат из податных сословий через зачисление в московские стрелецкие приказы. Тринадцатилетняя война инициировала процесс своеобразного слияния солдат «нового строя» и московских стрельцов. В дальнейшем этот процесс только усиливался.
А. В. Чернов противопоставлял «старый строй» «новому», полагая солдат началом регулярной армии в «петровском» понимании этого термина. В результате Тринадцатилетней войны несомненные черты «регулярства» приобрели как раз московские стрелецкие приказы, впитавшие в себя часть лучших солдатских кадров, и Выборные полки. Московские стрельцы перестали быть замкнутой внутрисословной кастой, что только улучшило их боеспособность. Тезис о противопоставлении московских стрельцов и солдат, «старого» и «нового строя» ввиду утраты стрельцами боеспособности, на котором настаивал А. В. Чернов, следует признать несостоятельным.
События Тринадцатилетней и русско-шведской войн дают основания утверждать, что в 1655–1661 гг. требования к боеспособности московских стрельцов (верность присяге, стойкость и меткая стрельба) являлись критериями боеспособности московского корпуса. Все факты участия стрельцов в основных полевых сражениях, штурмах, осадах и оборонах этих войн доказывают соответствие московских стрельцов упомянутым требованиям.
Стр. 114–119. Московский стрелец 60-70-х гг. XVII в. Парадный вариант (для парада выдано дорогое холоднее оружие – сабля, а не штатная шпага или бердыш). Фото и реконструкция автора.
Московский стрелец 60-70-х гг. XVII в. Боевой/походный вариант (штатное вооружение – бердыш, мушкет, снаряжение для стрельбы. Замок мушкета закрыт суконным цветным полунагалищем (лопастью, предохраняющей полку замка от пыли и воды). Фото и реконструкция автора.