Пятки вылижу врагу.
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу…
– Быдляцкое, – перебил, повернулся от окна Дэн. – Мускат, ты же, помню, ненавидел быдло больше всего, а теперь…
– Это не быдляцкое! – Борис закипятился, голос его стал визгливым и быстрым. – Быдло не пишет таких стихов. Оно вообще молчит, а вякает только в стаде. А эти стихи – откровение индивида! Экзистенциальный кошмар!
– Дерьмовые стихи. – Дэн уперся.
– Зато честные, – сказал я. – Я б тоже такие написать не отказался.
– Ах-ха-ха! – захлебнулся Дэн в хохоте. – Вот Хронышу как раз они подходят! У него как раз об этом все мысли: выжрать, пожрать и свалиться.
– Ну уж ты у нас интеллигент чистоганный!..
Автобус вроде только начал свой рейс и уже, заметили, оказался среди полей.
– Э, а когда Комсомольская площадь? – забеспокоился Дэн.
– Уж проехали, – ответила одна из пассажирок.
– Да что за непруха!..
Мы тут же рванули к выходу, стали жать на кнопку, что в панели над дверью. Водитель не реагировал, гнал автобус под гору, прочь из Можайска черт знает куда.
– Скажите там, чтоб остановил! – заорал я кондукторше.
Та спокойно ответила:
– Сейчас остановка будет, выйдете.
– С твоими приколами, Мускатыш, вечно в дерьмо вляпываешься, – пробурчал Дэн, когда мы оказались на свободе.
– Да кто б вякал! Кто нас вообще сюда затащил!..
– Да иди ты в жопу, урод!
– Ладно, хорош, – как мог, стал тушить я их перебранку, – пошли, до праздника недалеко.
Гуськом, между проезжей частью и кюветом, двинулись обратно к Можайску. Навстречу нам то и дело проносились на бешеной скорости самосвалы «КамАЗы».
– Суки, еще собьют, – жался ближе к кювету Борис; его, видимо, все еще жгла дэновская фраза, что этот Одинокий – быдляцкий поэт, и Борис продолжил доказывать обратное: – Он в десятые годы одним из самых модных был, писал стихи крайне эстетские. Ну, муру, по большому счету… А потом понял… Это же, это крик человека, до предела уставшего от нищеты. От тотальной нищеты! Все в ней пребывают, только большинство скрывают ее, брыкаются, пытаясь закормить ее хренью духовных ценностей, а единицы честно говорят… Одинокий сказал вот, один из немногих взял и сказал. Крикнул, показал свои язвы, которые есть у всех. Но все их гримируют, прячут одежонкой…
– А ты гримируешь? – язвительно спрашивает Дэн.
Борис вздыхает:
– Приходится… Мой идеал – анархия, голый индивид на голой земле, но это несбыточно. Все мы рабы государства, пешки… Вот я. Я получаю в месяц три с половиной штуки. Если бы не снимал квартиру, было б вообще неплохо. Но какой ценой я имею эти три с половиной штуки?.. Каждый день я вынужден сидеть и рассказывать всем подряд, петь о красотах Египта, Кипра, где сам никогда не был. Я выучил все курорты, отели, знаю, где как кормят, где какой вид из окна. Я должен стараться изо всех сил, чтобы клиент раскошелился. И как бы я ни старался, лишь один из пяти клюет и выкладывает башли, а четверо послушают и уходят. За день бывает человек двадцать… И перед всеми я распинаюсь, всем улыбаюсь… И так везде, на любой работе. Любой человек торгует собой, стремится продаться дороже… Как раз как у Одинокого:
Все на месте, все за делом,
И торгует всяк собой:
Проститутка – статным телом,
Я – талантом и душой.
Дэн снова подкалывает:
– Да какой у тебя талант? Все потерял.
– Ха! А думаешь, легко человека развести на полштуки баксов?! Знаешь, как надо расстилаться, чтоб он согласился? – Замолчав на минуту, пропуская ревущий самосвал, Борис опять перешел на тему быдла: – А быдло… Рабочие, вот это – быдло. Они мне всегда напоминают алкашей, которые по пьяни отморозили пальцы себе, стали инвалидами и злятся. Так же и эти – мозгов ни на что не хватает больше, чем работать физически, а еще и вякают: условия нам создавайте, денег давайте больше. А пойти туда, где нормально платят, но мозгами надо шевелить, – на это как раз у них мозгов-то и нет. Тогда вот пусть и не вякают…
– Как бы ты без них жил? – спрашиваю. – Они же все материальное производят, кормят тебя, говно твое убирают.
– Да пускай существуют, пускай! Но нельзя их допускать до состояния морлоков… Помните, у Уэллса?.. Не хочешь на заводе пахать – мотай в другое место, а не можешь мотать – рот закрой… Вот моя позиция.
Дорога пошла в гору, говорить стало трудно. Борис заткнулся.
4
Воздух посвежел, солнце сбавляло свою активность, когда мы в конце концов закончили поиски центра Можайска и могли приступить к активному отдыху.
– Прикиньте – поистине центр! – с ироническим изумлением воскликнул Дэн. – Тут тебе и гостиница, и Дом культуры, и всевозможные кабаки, и памятники, и тюрьма вот, и церковь. Все под боком. Из церкви в кабак, из кабака в тюрьму…
– У нас в Минусинске тоже почти все в центре. Ну, кроме тюрьмы, – вспомнил я.
Первым делом решили проверить, как тут с цивильной выпивкой. Не пить пока, а просто ознакомиться.
Комсомольская площадь – довольно живописное место, если бы не тюрьма с краю и какая-то то ли стройка, то ли заводик за забором из железобетонных плит, откуда поминутно выезжали «КамАЗы»…
Окружавшие площадь здания в основном невысокие, этажа два-три, каменные, по возрасту – времен Обломова. Среди них кое– где – свежие кафе, бары, круглосуточные магазины.
Нам приглянулся бар «Бородино», уютный и недорогой. Борис собрался было выпить наконец-то водочки, но Дэн таинственно предупредил:
– У меня есть лучший вариант, чем батл «Кристалла». Пойдем в спокойное место.
Чуть в стороне от площади – церковь. Не особенно грандиозная, но все-таки притягивающая к себе…. Шагали к ней под непрерывные вопросы Бориса:
– Синь, что у тебя есть? А? Да погоди ты, затрахал!.. Зачем мы туда премся? Ты можешь ответить, скотина?! Ну, Синь?..
В ответ тот упорно молчал.
Прочитали табличку возле ворот: «Ново– Никольский собор. Возведен в 1779–1812 гг.»
– Хе! – я усмехнулся. – Тридцать с лишним лет строили!
Вместо купола у собора шпиль, вроде как на Петропавловке в Питере.
Дэн перекрестился в воротах и пошел дальше.
– Слушай, с меня хватит! – потерял терпение Борис. – Еще по этаким местам не хватало шлондаться! Я и в Москве даже в Василии Блаженном не был… Надо тебе грехи замаливать, так зачем нас таскать за собой?!
– Ладно, Мускат, не гунди. Вон, смотрите, за собором что, – Дэн махнул рукой, – вид охренительный. И людей никого. Пошли, говорю.
Вообще-то я согласен с Борисом в данном случае. На фиг сюда-то забурились? Посидели бы в «Бородино», оттуда, приняв по сто граммов, – устраиваться в гостиницу.
Но Дэн ведет себя так странно, будто тащит нас к какому-то кладу. И я двинулся за ним; если фигню он задумал или издевается просто, ему же хуже – мы с Борисом отомстим стопроцентно.
Собор кажется заброшенным. Дверь на здоровенном замке, окна защищены решеткой и жучками сигнализации. Людей поблизости ни души. Правда, рядом с собором еще здание, типа – еще одна церковь. И в ней боковая дверца открыта. Хоть и не похоже, что служба там, – слишком тихо.
– Ну, Синь, ты так запарил! – ругался Борис, плетясь сзади. – Полгода с тобой не куражил и еще бы не надо было… Крайний дебил!..
Дэн молчит, улыбается таинственно и самодовольно: поной, дескать, поной… Что-то скрывает он явно.
Расположен собор красиво, спору нет. На самой кромке крутого склона. Внизу, метрах в пятидесяти, – одноэтажные домики, огороды; дальше – перелески, поля, серо-желтые, пока неживые. Еще дальше – речка какая-то, полузамерзшая, по берегам белеет лед. За речкой снова поля, холмики, рощи…
Не помню, когда в последний раз видел такое приволье, чтобы горизонт был далеко-далеко, взгляд не упирался в близкий лабиринт зданий, в деревья зеленой зоны, зажатой кишащим машинами и людьми городом… Даже оторопел я на минуту.
– Ну и что? – Борис первым подает голос. – Будем теперь стоять и любоваться до понедельника?
– Тут как раз перекурить приятно. – И Дэн присел на остатки кирпичного столба от снесенной церковной ограды.
– Да, перекурим, – согласился я. – А потом надо в гостиницу все-таки.
Борис, расстроенно кряхтя, опустился на корточки:
– Ох, кретины-кретины…
Я закурил «Союз-Аполлон», Борис – «Бонд». А Дэн достал из бокового кармашка сумки помятую пачку «Беломора»…
Наступал вечер, солнце висело на краю неба. Земля теряла свои небогатые апрельские краски до следующего утра. Зато на рассвете солнце увидит их больше, этих красок, – с каждым часом они все ярче, сочнее, богаче. А пока, пока холодало, но холод уже не мертвый, не злой, а скорее освежающий землю после почти жаркого дня.
– Вот и зима кончилась, – лирически вздыхаю я. – Ничего не случилось… Когда-то зимой самое время у меня было рабочее – каждый день красил, рисунков делал штук по пять. А теперь как-то…
– И на хрена ж ты молчал?! – вскрик Бориса; в голосе обида, недоумение. – Цел-лый день пойлом травились, когда у тебя такой колобок! У тебя мозги есть, а?
Точно, у Дэна в руках был баш плана граммов на пять. Этого на неделю хватит, чтоб нам троим в себя не возвращаться, точнее – из себя не выходить, не распыляться в окружающем хаосе… И Дэн только сейчас раскрылся, – целый день в кармане таскал. А теперь вот сидел себе на пеньке кирпичном спокойненько и срезал с баша ножом коричнево-зеленую стружку.
– А где б мы стали курить? – отвечает. – На платформе, в электричке? Вот, самое достойное место. На думки в пять сек пробьет.
– Нет, Дэнвер, ты глумишься просто, с утра глумишься, – уже миролюбивее ворчал Борис и совсем уже изменившимся тоном, жадной скороговоркой засыпал Дэна вопросами: – А где брал? Почем? Как торкает? Сколько здесь граммов?
Меня же укуриваться не тянет сейчас ни капли. Каждому кайфу, я считаю, свои условия хороши. Водка – для двухчасового буйного веселья, пиво – для неспешной беседы само то. Экстази и кокс – где-нибудь на концерте нужен, где хочется с ума ненадолго сойти. Кислота и грибы – для глюков, чтоб пресную реальность разукрасить; герыч – единственное средство для глобального путешествия внутрь себя. А гашиш – чтобы работать… Было время, я его плотно потреблял, вот тогда и красил по-настоящему. Курнешь, воткнешься в темку, и пошел, и пошел. Голова с руками связана одной нервной горячей трассой, по этой трассе мысль мчится, не отвлекаясь на всякую шнягу. И через кисть – прямо на холст. Вот тогда и бывали удачи.