– Ближайшая электричка в пять двадцать. И что прикажете делать четыре часа? Застывать?
Сели на скамейку, закурили. Долго молчали. Время от времени поглядывали на часы, но стрелки, казалось, не двигаются. А холод знает свое дело – потихоньку вползает в нас, сжимает своими беспощадными лапами. Одеты мы довольно легко, не предполагали, что ночевать придется под открытым небом… Еще и похмелье… Плюс к этому – ухо у меня ноет, а если двигать челюстью, в нем что-то щелкает.
– Сильно ты мне впечатал, – говорю Дэну. – Кажется, ухо повредил.
– Надо было вообще добить. Скажи тетке спасибо, она дверь открыла как раз. Так бы прикончил сволоту.
– Может, шмальнем? – подает голос Борис. – Теплее станет. Кочевники гашем только и спасались. А? Я и бутылочку сохранил.
– Как мы здесь в темноте будем через бутылку? – Дэн вдруг начинает почти что орать. – Условия надо иметь!.. Достали вы меня, два кретина!..
– Да я сделаю, – успокаивает Борис. – Дай мне кропалик.
– О-ох, затрахал… – Дэн вынимает гашиш, ножичек.
Борис, светя ему «Зиппой», подсказывает, что и как:
– Отрежь такой, чтоб удобно на сигарету лег, плоский. Гаш мягкий у тебя?.. Давай я сам, ты его весь искрошишь в пыль…
– Отста-ань, – рычит Дэн. – Вот, хватит с тебя.
Борис долго разглядывает кусочки.
– Сойдет, – говорит, наконец, – сэнкью.
После этого он возится с бутылочкой, прожигая в боковине, рядом с дном, отверстие. Во время этого теряет и находит свои кропалики. Потом устанавливает кропалик на раскуренной сигарете.
– Денис, – ласково просит он, – посвети мне.
– А, щас, буду я газ тратить!
– Ну, хотя б ты, Хрон.
Не отвечаю. Надоели они мне, вся эта уродская поездка… Лечь бы сейчас на свою кровать, прижаться к теплой жене. Телик посмотреть. Сейчас по тридцать первому каналу как раз «Клубничный десерт»… А я здесь, на холодной платформе, рядом с двумя идиотами… Нет, если бы получилось, порезал бы без сожаления. Не насмерть, конечно, но чтоб знали… И сидел бы сейчас в ментовке, в наручниках. Совсем бы тогда веселая поездка получилась…
Борису удалось положить кропалик на уголек сигареты, сунуть в отверстие – бутылочка энергично наполняется гашишным дымом.
– Короче говоря, Хрон, ты мне должен стольник, – заявил Дэн, как с дуба рухнул.
– С чего это?
– За гостиницу семьдесят, за остальное…
Я изумлен, ясное дело, обижен.
– Мы же договаривались, – напоминаю, – что ты за меня башляешь. У меня бабок нет.
– Отдашь, как появятся.
– Ну ты даешь, Синь! Не ожидал от тебя…
Дэн перебивает, голос у него злой до предела:
– Не называй меня Синью! Я давно вышел из этого возраста. Вообще надо завязывать со всем этим.
– Хм, – хмыкаю, – с чем?
– Со всей этой хренью. Пригласил отдохнуть, как людей, побывать в древнем городе, ознакомиться… А устроили дестрой настоящий. Скоты.
– Это ты в основном и устроил, в гостинице. Пидора стал изображать.
– Потому что надоело все…
А Борису наш разговор по барабану. Он заглотил из бутылочки дым, закатил шары и ушел в себя. Слушает нас, конечно, может, беззвучно посмеивается, но встревать в нашу грызню не хочет. Он сейчас выше этого.
С обвинений в мой адрес Дэн переключился на проблемы глобальные:
– Вообще всё дерьмо одно. Что бы ни начинал делать, оказывается дерьмом. До простейшего. Хочу выпить кагора, а кругом портвуха одна; девочка симпатичная где-нибудь в компашке встретится, понравится, так обязательно с чуваком… Бывает, проснусь утром, и такое чувство: надо новую жизнь начать. Какая-то легкость такая, вчерашний пакостный день далеко-далеко где-то там… Встаю, даже, бывает, зарядку сделаю, кофеек заварю. А потом начинается… И вечером снова в говно убитый, снова день, как и вчерашний. Эх, сука, уехать бы! В Питер уехать, снять комнату на год, найти работку, чтобы на хлеб было, и – пожить.
– Размаслался, – протяжно, с усмешкой произносит Борис. – Кто б так не хотел? Вот нормальные люди для чего путешествуют? Они одиннадцать месяцев утопали в трясине жизни, этой ежедневности, а уж месяц – отмываются, счищают тину. Если больше года на одном месте жить – конец. Ведь все по схеме идет. Как конвейер. Утро, день работы, тупой вечер. Два дня выходных, чтобы восстановиться для новой недели. И снова – конвейер. Это ведь ненормальная жизнь. Тем более для нас, людей творческих.
– Для творческих? – Я готов расхохотаться. – Ты хоть одну почеркушку сделал за последние пару лет? Наверное, и карандаша дома нет.
– Как это – нет? Все на мази! – Борис оживает, начинает ерзать на скамейке. – В любой момент готов ворваться в бессмертие!
– Одно дело готов, а другое…
– Я жду вдохновенья! М-м, трудно, конечно, в таких условиях, но не безнадежно.
– «Явление Христа народу» готовишься красить? – подкалывает Дэн.
– Это детство, говорил уже, – морщится Борис. – Я отказался от этого замысла. Нет, сегодня нужно нечто такое… – Он с полминуты молчит. – Никто не знает, что сегодня нужно, чтобы бессмертное получилось. Все искусство в тупике. И живопись, и литература, театр, музыка. Ракушки, так сказать, есть, а жемчужин внутри нет… Родиться б мне лет на двадцать раньше, я б в легкую бессмертным стал. Тогда хорошо было – тоталитарная идеология, андеграунд, диссиденты. За бессмертие можно и пяток лет отсидеть, а уж если бы выслали – полный ништяк… Мда-а, а сейчас… сейчас полные непонятки, бесцветный период.
– К народу надо возвращаться, – появляется у меня идея. – Красить снова что-нибудь, вроде как у Максимова, у Перова…
– Во-во, это по твоей части, Хрон. Быдляцкие сюжеты классическими мазками. «Быдл Быдлов идет на завод», «Быдл Быдлов пьет в чебуречной», «Быдл Быдлов лежит под забором». Приступай! – Борис хохочет, но быстро успокаивается и снова переходит на серьезный тон: – Нет, сейчас нужен хитрый синтез реального и виртуального, новые технологии, соединение живописи, музыки, литературы и всего прочего.
– Ну, это известно двести лет уже, если не тысячу, – отмахивается Дэн.
– Известно-то известно, но никому реализовать гениально не удавалось… Давайте косячок раскурим?
– Можно, – неожиданно легко соглашается Дэн.
Давно так не мучился, как в эти четыре часа ожидания электрички. С тех пор, наверное, как служил в армии. Там приходилось в любую погоду бродить, тоже как раз по четыре часа, в качестве часового меж двух рядов колючки, охраняя ангары с крупой.
И давным-давно я не видел рассвета. А теперь вот торчу на холодной, пустынной платформе, смотрю на небо, туда, где среди черноты сначала густо посинело, потом, прямо на глазах, стало зеленеть. И такая багровая кайма… И кажется при этом, что тьма повсюду, кроме востока, только усиливается, что ночь, которую рассвет гонит с одного края неба, всей своей тяжестью наваливается на другой…
Но с каждой минутой утро ближе, ближе, все чище, прозрачней небо. Солнца еще не видно, лучи прожигают тьму высоко над землей. Лучи, они как раскаленные иглы, как ручейки вулканической лавы среди остывшего пепла. И платформа – темно-серая, заиндевевшая, безлюдная, лишь двое недвижимых бродяг скрючились на скамейке…
Романтично. И кольнуло желание схватиться за кисточку, начать судорожно копаться в ящике с красками, искать подходящие цвета… Или рассвет так подействовал, или слова Бориса… Аж пот прошиб от желания. Но вспомнилось, сколько уже рассветов понакрашено, запечатлено художниками всех времен и народов. Нужен ли еще один?.. Получится ли передать во всей силе?.. Когда-то я не задавался такими вопросами, когда-то просто бабахало молотком по черепу – и все. И понеслось. И не важно было – хорошо получается или дрянь, было подобное до меня или я – первый. Потом уже, закончив, начинал думать, оценивать, сравнивать. А теперь и приступать не решаюсь, да и бабахает как-то не так. Робко так задевает, словно бы заранее извиняясь и оговариваясь: «Можешь начать, а можешь и отвернуться. Ни для тебя, ни для мира это большой роли не сыграет».
И я отвернулся, бросил окурок «Союз-Аполлона» на шпалы, сел рядом с похрапывающим Борисом.
Около пяти пробрела в будку кассы женщина. Немолодая, не выспавшаяся, недовольная.
– Надо бы билеты купить, – хриплым голосом пробурчал Дэн.
– Да ну, в такую рань контроля не бывает…
– А вдруг… больше напрягов я не вынесу.
Дэн с трудом поднялся, крупно подрожал и направился к кассе. Я достал свои деньги, пересчитал, пошел за ним. Слышу, и Борис тоже.
Каждый купил билет для себя. Девятнадцать рублей – не слабо. У меня осталось около полтинника. Хотел отдать их Дэну – пускай подавится, – но передумал: совсем без денег оставаться нельзя, а у жены не допросишься и десятки: за квартиру платить, на еду, то-се…
Появились несколько человек. Наверное, едут в Москву, на работу. Больше-то куда еще в такое время?.. Мне же предстоит целый день отдыха в кругу семьи, вместе с сыном, который выматывает похлеще разгрузки вагона с картошкой… Да, помню, ходил вместе с Борисом, еще ребятами разгружать картофан на базу. Платили нормально, в придачу и овощей с собой набрать разрешали.
Было времечко. И сколько тогда успевали всего – и бухать чуть не каждый день, и на занятия в институт ходить, и задания выполнять, и для души красить, и на жизнь подзарабатывать… А поступал как я в Суриковку… Первый раз сразу после школы, но тогда провалился на первом же экзамене. Поехал в Питер к однокласснику, вместе с ним поучился месяца три в ПТУ на штукатура, потом служил в армии; после нее – снова в Суриковку. Опять провалился, уже, правда, не хватило баллов. Год проторчал на родине, в маленьком сибирском городке Минусинске; собирался поступать в Красноярский художественный, он ближе и конкурс меньше, но все-таки снова рванул в Москву. В третий раз получилось. Пролетели пять лет. Закончил. Женился. И началась человеческая, нормальная жизнь. Что-то во мне погасло, что питало долго и бесперебойно, с самого детства до двадцати шести лет. Может быть, слишком упорно занимался живописью, изо дня в день жил ею, и выгорел… Да нет, глядя на других, вижу, что и у них не все гладко. С кем вот учился в Суриковке, кого теперь встречаю, никто живописью не живет, а многие и вообще за