На веранде было пусто. На столе тарелки, под столом – бутылки. «М-да, посидели…» Кот Кубик что-то терзал возле тумбочки…
Сергеев дернул дверь, вошел в дом. Воздух спертый, невкусный… Андрюха и бородатый сидели на кухне, Володька лежал возле печки на двух стульях и гладил лицо. Бородатый тихо басил:
– Бросай ты тут всё. Бросай, говорю. У меня дом целый тебя ждет. Далеко до Москвы, конечно, зато – хоромы. Ведь не будет здесь жизни от них. Андрюш… Соглашайся. Работать начнешь, театр поднимем. А это – никогда не закончится. Сгоришь ведь, сгоришь.
Андрей вяло кивал. Увидел Сергеева, улыбнулся устало и жалобно:
– Никита пришел… Я думал, спишь, а ты… Садись, Никита, выпьем давай…
Представилось, как водка, теплая, маслянистая втекает в горло. В животе сжалось и рванулось вверх. Сергеев зажмурился, несколько раз взглотнул громко, сопротивляясь тошноте. Потом, не открывая глаз, выдавил:
– Нет, не могу.
– У меня ведь горе, Никит, – говорил Андрюха. – Скоро храм видеть не буду. Строить начали. И как я тогда?
– Не знаю… Ничем не могу…
– Слушай, – шершавый голос Володьки, – никто признаваться не хочет. Кто меня так? Скажи, Ник. Если ты, ну и ладно. Главное, честно скажи.
Не отвечая, Сергеев повернулся и вошел в спальню. Повсюду храпели и сопели, с усилием втягивая отравленный, почти без кислорода, воздух; раздался короткий и сдавленный женский стон и тут же смолк… Сергеев постоял, боясь впотьмах сделать шаг, чтоб не наступить на кого-нибудь, пытался по звукам определить, где лежит жена с детьми. Не получилось… Вспомнил про зажигалку, вытащил, щелкнул. Стал наклоняться к кроватям.
На тахте, где спали жена и дети, места оставалось только в ногах. Сергеев снял туфли, куртку. Осторожно лег, свернулся. Полежал… Хоть душно было, но прохладно. Накрылся курткой. «Зима почти», – сказал себе, успокаивая. Попытался вспомнить что-нибудь по-настоящему летнее из прошедшего лета. Зазеленели под веками листья, появились люди в рубашках и платьях, девушки в коротких юбках, но все это было не живым, не личным, а словно из какого-то фильма… Ощущения жары, солнца, радости, когда все растет и крепнет, и себя в этой радости не появилось. Даже того, как гуляли с сыном, во что он играл, не осталось. «Но жена ведь в больнице лежала, – стал оправдываться Сергеев, – не до этого было. Замотался». Но и осеннего не осталось. Не запомнилось, как листья падали, как пах воздух, даже той тоски, что раньше обязательно прокалывала его каждую осень, не было. Или не запомнилось. Только этот день, может, и запомнится… Нет, что-то происходило… Что-то такое происходило… М-м… Или нет…
Жена во сне выпрямила ноги и ударила Сергеева в спину. «Утром помириться надо, – подумал он. – Что ж…» Поплотней закутался в куртку, ближе к животу прижал колени. Устроился удобнее, носом попал в струйку сквозняка из оконной рамы… И неожиданно, без всяких усилий, само собой стало представляться: он на каком-то старинном корабле. Хлопают паруса. Корабль давно в океане, запасы провизии и воды кончились, команда обессилела. И вот – берег. Это остров, небольшой, с высокой горой в центре. Берег песчаный, а дальше пальмы, хижины на сваях… Сергеев пожирает землю глазами, не терпится оказаться там; сильнее жажды и голода хочется изучить этот остров. Но корабль подходит слишком медленно, ветер дует не в сторону острова. Матросы ропщут… Что их ждет на острове? Сокровища в пещере, неизвестные звери, растения, которых можно назвать как хочешь; миролюбивое племя красивых людей… И вот обитатели острова выбегают на берег, радостно машут руками, пляшут, поют. Они обнаженные, лишь гирлянды из огромных белых цветов… Сергеев увидел гусли – лежат на бочонке у борта. Большие гусли со множеством тонких струн. Он взял их и начал играть, отвечая аборигенам на их приветствие. Увлекся игрой, глядел, как дрожат струны, а когда посмотрел на берег, люди исчезли. Все исчезло. И остров, и корабль, и пальмы. И гусли.
Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербело от запаха перегара, от кислости, пыли… «А что, – задумался, – если попросить Макса, чтоб научил? Ведь действительно – мало кто играет. Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, – коньяк пьет… Волосы отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до старости не пропадешь». И, понимая нелепость и несбыточность этого плана, Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже гусельки… И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах, держит Дашку… Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно кладут к сумку деньги…
«А как легко она заявила, что если не чувствую в себе сил быть мужем и отцом, то – «давай решать». Разводиться, разбегаться… А если взять и сказать: да, не могу осилить этот труд, мне тяжело. И тоже – «хорошо, давай решать». И что будет? Пойдут в суд, подадут заявление. Что там нужно еще?..» Стало раскручиваться дальнейшее. Он бы переехал к родителям, у него там до сих пор сохраняется комната, пластинки, подшивки «Ровесника», «Футбола – хоккея», «Вокруг света», много всяких знакомых с детства вещей. И тетради с дневником в столе. До двадцати пяти лет вел дневник, лет с четырнадцати. Огромный срок, огромный кусок жизни. А потом… С двадцати пяти до сегодняшних тридцати двух – какое-то блеклое мельтешение. Если бы Сани не было, не видел, как он растет, наверное, вообще бы не чувствовал движения времени. Или наоборот…
Что – если бы наоборот? Если бы жил так же, как раньше, до женитьбы, до однообразной работы? И Сергеев поежился от мысли, что у него нет жены и детей, что он свободен. Что не надо, наскоро позавтракав, но тщательно побрившись, уложив волосы, мчаться в «Бенеттон», чтоб стоять там в отделе мужской одежды восемь часов, не считая получасового перерыва на ланч… И что бы он сделал, окажись свободным? Уехать куда-нибудь. Взять билет далеко-далеко, набрать сумку консервов. И… Какой самый дальний маршрут? До Владивостока. Владивосток. Да, ехать больше недели. Дней десять в поезде, в тесном, но уютном купе. Соседи. Разговоры. Разные совсем люди, рассказы их про Сибирь, про Урал, про Амур, про какую-нибудь Дудинку… Станции, города. Байкал. Чай в подстаканниках… Интересно ведь. И – несбыточно, несбыточно. Сказки. Бог с ним с Владивостоком. Но ведь рядом где-то совсем под Москвой есть настоящий водопад, церковь необыкновенная, с куполом, как императорская корона, но построенная еще до Петра Первого. Царицыно есть, где он никогда не бывал – просто в другом районе живет… Где-то под Тверью озеро, где чудовище водится, вроде Нэсси, несколько передач видел про это. Да и без чудовища озеро уникальное, доледниковое. Увидеть бы… Или хотя бы в Питер сгонять. На самолете час лету, а никогда не бывал. И никаких особых надежд, что побывает. Вообще – на самолете никогда не летал. Смешно… Купить билет и слетать в выходные. В вестибюле станции метро «1905 года» есть авиакасса. Купить и слетать. Делов-то.
– У-у… у-у-у, – заскулила дочка; Сергеев знал, так она просыпается от голода, и сейчас, если не дать еды, завозится, закричит уже в голос. Но он лежал и ждал, надеясь – вдруг снова уснет. Поскулит, поймет, что родители спят, и тоже… Нет, закричала. Приподнялась жена, снова толкнув ногами Сергеева.
– Тих-тих-тих, – зашептала, шурша одеждой, – тих-тих, Дашуничка. Тих-тих-тих… Сейчас мы покушаем, сейчас покушаем…
Сергеев вытянул ноги и сел.
– Это ты, Никит? – спросила жена сонно и как-то приятно-тревожно, и тут же голос стал издевательски-злым: – Ой, извините, забыла, что вас нельзя по имени!..
Он промолчал. Раздались жадные, аппетитные чмоки – дочка нашла грудь.
– Принеси бутылочку, она в холодильнике, – сердито, но без издевки велела жена. – Только погрей. И соску обдай кипятком.
Сергеев встал, пошел. Запнулся о шкаф, ударил ногу. Сразу захотелось курить… Вернулся, достал сигареты из куртки.
– Не кусайся, – шептала жена, – нельзя кусаться, Дашут…
На кухне горел большой свет. Андрюха спал, положив голову на руки, а бородатый – отвалившись к стене и задрав лицо. Среди бороды и усов чернел открытый рот. С громким свистом входил и выходил воздух. Сергеев поморщился. Но и он, наверное, не раз так же точно дышал во сне… Володька лежал на стульях, свесив правую руку и правую ногу. Лица не было видно.
Сергеев нашел бутылочку в дверце холодильника, поставил ее в большую кружку, а кружку в раковину. Включил горячую воду. За фанерной перегородкой, в ванной, загудела колонка. Потом включил электрический чайник.
Во рту горько и сухо. Пришлось выключить горячую воду, набрать в чашку холодной. Выпил большими глотками. Вода была удивительно вкусная, сладкая. Только с похмелья такая бывает… Он постоял над раковиной, размышляя, выпить ли еще или не надо. Пока не надо. Потом. Снова включил горячую, пустил тонкой струйкой в бок бутылочки. Понаблюдал, как разлетаются в стороны брызги. Но не сильно, за пределы раковины не попадают… А отец у жены действительно мужик неслабый. Шестидесятилетний бодрячок, бывший строитель. Несколько лет назад, перед пенсией, научился сантехнику ремонтировать, теперь в какой-то фирме работает, получает прилично. Им помогает – Дашке коляску купили, кроватку такую, с наворотами… Раздражает, конечно, своей бодростью, но, с другой стороны… Он дочь в беде не оставит, если что… Сергеев оторвал взгляд от струйки, проморгался и, вспомнив, быстро пошел на улицу. Надо было перекурить.
Глава седьмаяСорокет(Ноябрь 2007-го)
Проснулся как от толчка. Может, действительно жена толкнула, переворачиваясь на другой бок, но, наверное, сработали внутренние часы.
Открыл глаза, нашел взглядом светящиеся в темноте зеленые цифры будильника. «7:10». Да, в это время обычно начинал кукарекать электронный петух. Сейчас он молчал – сегодня был выходной, день, когда можно вдоволь поспать. Выспаться. И Юрьев укрылся одеялом с головой, удобно свернулся, закрыл глаза.