Я возражал, чувствуя себя очень неловко, но она гордилась мной.
Вероятно, она считала, что я занимаю пост никак не меньше адмирала.
— Ах, Алёша, ничего не говорите! Вы ничего не понимаете. А вы теперь вон какой важный и интересный стали! Ни в одной семье такого жениха нет…
Глаза у моей матери светло-голубые, точь-в-точь, как у этой встреченной нами женщины…
Несмотря на свою широкую известность, Новиков-Прибой ничуть не изменился ни в своём отношении к друзьям, ни в характере, ни даже в своём внешнем облике. И на улице в нём трудно признать человека тонкой писательской профессии.
— Писатель не должен привлекать внимание людей, — говаривал он.
У Алексея Силыча в связи с этим случалось немало любопытных недоразумений.
В пригородном поезде мы направляемся на охоту. Новиков-Прибой в серой ватной стёганке, в шапке и простых сапогах. Он сидит рядом с бородатым стариком и держит в руках зачехлённое ружье. Старик, по-видимому будочник или путевой обходчик, нахмурив брови, сосредоточенно читает какую-то книгу.
Алексей Силыч наклоняется, будто поправить сапог, и незаметно взглядывает на обложку книги. Он молча толкает меня локтем, я гляжу на обложку и читаю: «А. С. Новиков-Прибой. Солёная купель».
Да, приятно увидеть живого читателя, увлечённого твоим произведением! Но старику, вероятно, ни за что не пришло бы в голову подумать, что бок о бок с ним сидит сам автор этой захватившей его внимание книги. Он так углубился в чтение, что совсем не замечает наших весёлых переглядываний.
— Как можно так долго читать, не понимаю, — будто невзначай роняет Алексей Силыч, сворачивая самокрутку.
Старик отрывается от чтения.
— А ты читал эту книгу?
— А что, неужто такая интересная? — задаёт лукавый вопрос Алексей Силыч.
— А ты почитай.
— Чьё же сочинение будет?
Старик показывает обложку и с уважением произносит:
— А. С. Новикова-Прибоя.
— Не слыхал про такого, — безучастно заявляет Алексей Силыч, облизывая языком цигарку. — Не привёл господь.
Железнодорожник молча поворачивается к нам спиной и снова углубляется в книгу, не считая нужным, видимо, продолжать этот никчёмный разговор.
Алексей Силыч очень горевал об утерянных материалах, записках и дневниках участников Цусимы, с таким трудом собранных им во время пребывания в японском плену.
— Я вернулся к себе на родину, в село Матвеевское весной 1906 года. За мною велась слежка, и осенью мне пришлось бежать в Петербург и перейти на нелегальное положение. Потом я уехал в Финляндию. Из Гельсингфорса кочегары одного торгового судна перебросили меня в Лондон. А собранные мною заметки, письма и дневники, связанные в один большой свёрток, остались у родственников, в Матвеевском. Но куда они их запрятали, никто не помнил. Прошло ведь более двадцати лет.
Весной 1928 года Новиков-Прибой и несколько писателей уехали на охоту в родные края Алексея Силыча. Вернулись они оттуда окрепшие и посвежевшие. Но больше всех был доволен Алексей Силыч. А радоваться, действительно, было чему!
— Возвращаясь после двухнедельного пребывания среди болот и лесов, мы заехали в Матвеевское, к племяннику Ивану Сильвестровичу в гости, — рассказывал оживленно Алексей Силыч. — Заехали. Сели попить чайку с мёдом. И вот вносит мой племянник какую-то связку бумаг, мочалкой перевязанную, и кладет передо мной на стол. Я сразу узнал эти бумаги. «Да откуда, — кричу, — ты раздобыл это?»
А Иван Сильвестрович улыбается:
«В улье нашел. Помнишь, у сарая колодные ульи были сложены. Сарай одряхлел и стал разваливаться. Стал я ульи перебирать, гляжу, в одном какие-то бумаги. «Сохраню, — думаю, — это небось Алексея Силыча. Они ещё ему пригодятся». Взял и припрятал. А потом и вспомнил, что отец-то все горевал, что твои бумаги куда-то запрятал и не мог найти…»
Двадцать два года пролежали в улье! — восхищённо поднял палец Новиков-Прибой. — И как раз подоспели…
— Что же это за бумаги?
— Все мои записки о Цусиме! И когда я развязал мочалку и разложил перед собой всё мое упавшее с неба богатство: дневники, письма, блокноты, тетради, когда вчитался в эти строки, наспех написанные вылинявшими чернилами, я почувствовал, что богаче меня сейчас на всем свете ни одного человека нет!.. Эти скупые записи подняли со дна души все полузабытые картины страшной цусимской трагедии. И я понял, что именно я должен рассказать миру правду о бездарности царского командования и героизме русских моряков.
Так Новиков-Прибой начал работать над своей «Цусимой».
Где бы ни бывал Новиков-Прибой, куда бы ни ездил, с ним в кармане всегда неразлучно записная книжка. Книжки в разных переплетах — синие, серые, голубые, коричневые, купленные в пути, на улице. На их страницах — охотничьи наблюдения, пейзажи, отдельные услышанные фразы, кратко записанные сюжеты будущих рассказов, народные приметы, удачные сравнения.
Алексей Силыч охотно посвящает в них своих друзей.
Вот некоторые из записей.
Молодой морячок дефилирует по морскому бульвару мимо скучающей девушки. Остановился возле, решив поразить её своим остроумием.
— Позвольте бросить якорь у вашего сердца!
Но девушка, видно, хорошо разбиралась в морской терминологии.
— Слишком каменистый грунт, боюсь, не зацепитесь!
Матрос вернулся на корабль с синяками.
— Где это, браток, тебя такими сигнальными огнями украсили?
Он был стар, и казалось, что душа его обросла ракушками.
На корабле молодой матрос ищет ревизора.
— А ты на клотике был? — спрашивает его квартирмейстер.
— Никак нет.
— Ну пойди и посмотри. Он, наверное, там сидит…
Одна знакомая, прежде чем начать читать какой-нибудь роман, всегда заглядывала в конец книги. Если роман оканчивался свадьбой, то она читала его.
— Мы с ним родственники: в прошлом году на одном солнышке онучки сушили.
Оглох дождь. Бог его посылает туда, где просят, а он хлещет, где косят; его посылают туда, где сеют, а он льётся, где сено.
Один волк от стрихнина умер, а другой сидит рядом и псалтырь читает.
Лиса только не говорит, а то все понимает.
Он шел, точно плыл под бом-брамстеньгами и лиселями.
Он засмеялся, загрохотав, точно якорный канат в клюзе.
Примета в Архангельске. Если чайки сидят на воде, значит в море разыгрывается шторм.
Справка. При циклоне в северном полушарии частицы воздуха вращаются против движения часовой стрелки. И наоборот, в южном частицы воздуха не вращаются по кругам, но имеют спиральное движение.
Любовь освежает сердце.
Собачья вахта — с полуночи до 4 часов утра.
Твою честность и в бинокль не увидишь.
Прозвище одного штурмана — Карболовая Кислота.
Ром «Мухобой». В Англии есть такой ром — один пьёт его, а семеро пьяны бывают.
Подстрижен «под карусель».
— Я тебе только два зуба оставил. Чтоб сахар грызть…
— Я за работой машины слежу — слухом, глазами, носом, руками. Четырьмя чувствами. Я по запаху чувствую, когда загорается подшипник.
На Новой Земле. Названия ветров у поморцев: «сток» — юго-восточный, «полуночник» — северный, «обеден инк» — южный.
Запись в десять строк в одном из таких блокнотов впоследствии выросла в повесть «Женщина в море».
Каждое утро, входя в столовую, Алексей Силыч громко приветствует всех и весело потирает руки:
— Итак, эскадра отправляется в поход…
Он встаёт ещё затемно и до завтрака успевает написать полстраницы. Работает Новиков-Прибой медленно, трудно, и если за день ему удаётся написать полторы-две страницы, он бесконечно доволен и счастлив. «Когда я сажусь за работу, — говорит он, — то всегда представляю, что это моя последняя книга. Поэтому и надо написать её как можно лучше. Тут уж изо всех сил стараешься». Вся наша коммуна в курсе похода 2-й Тихоокеанской эскадры, с которой Новиков-Прибой направлялся на Дальний Восток. Задают вопросы, интересуются отдельными моментами плавания, и Алексей Силыч с большой охотой начинает делиться своими воспоминаниями, а рассказчик он удивительный.
Как-то к нам в дом приблудилась чья-то собака, и Алексей Силыч в связи с этим вспомнил одну историю.
— Однажды, когда наш катер отваливал от пристани, с берега на корму прыгнул чей-то пес. Масть у этой дворняги была бурая, уши стрелой, хвост бубликом. Пёс радостно вилял хвостом и умильно заглядывал всем в глаза. «Вероятно, отстал от какого-нибудь корабля», — решили матросы и взяли его на наш броненосец. Но как назвать пса?.. Так как знакомство это состоялось во вторник, его назвали Вторником. Собака стала членом экипажа.
Море Вторник любил преданным чувством. Сядет, бывало, на юте и часами глядит на него, будто художник или поэт-лирик. Иногда он отправлялся с нами на берег прогуляться, но как только раздавалась команда об отправлении обратного катера, он со всех ног мчался на пристань, чтобы успеть на корабль.
Перед походом нашу эскадру посетил Николай II. Вторника загнали в машинное отделение. И вот когда царь должен был оставить корабль, вахтенный начальник громко скомандовал:
«Катер к правому трапу!»
Пес, услыхав знакомую команду, вырвался на верхнюю палубу и с радостным лаем бросился к трапу, обгоняя коронованного гостя и всю его свиту. Боже, надо было видеть лица наших адмиралов, чтобы понять весь ужас положения! Ведь пёс в своём собачьем порыве мог столкнуть его императорское величество с трапа прямо в воду!
Великий князь укоризненно поглядел на командующего эскадрой, Рожественский — с медвежьей свирепостью на своих подчиненных, а командир нашего корабля даже полуприсел от немого ужаса.
Царь уже был на нижней ступеньке трапа, как к его ногам кубарем скатился Вторник. Николай, обеспамятев от испуга, ухватился за поручни, но, опомнившись, ласково улыбнулся и соизволил сказать:
«Какая милая собачка!»
Вся царская свита моментально заулыбалась, зашумела: