Всё, что я сделал,
всё это ваше —
рифмы,
темы,
дикция,
бас!
И когда поэт громово заканчивает чтение последних строк, слушатели благодарными аплодисментами приветствуют его дружеское чистосердечие.
— Грандиозно, — восторженно вскакивает Алтаузен, — только непонятно, почему вы адресуете стихи Голодному?
— Как почему, — удивлённо полуоборачивается Маяковский, — а «Гренада»?
— «Гренаду» написал поэт Светлов.
— Простите, досадное недоразумение. Но мы это сейчас исправим…
И вынув из кармана перо, Маяковский перечеркнул фамилию Голодного и вписал сверху Светлова. Тут же он прочитал исправленное вслух:
Товарищи,
позвольте
без позы,
без маски —
как старший товарищ,
неглупый и чуткий,
поразговаривать с вами,
товарищ Безыменский,
товарищ Светлов,
товарищ Уткин!
Впоследствии на всех своих вечерах он читал «Гренаду» Светлова наизусть и очень её хвалил.
Маяковский был смелым и грозным полемистом. Не раз доставалось от него многим собратьям по перу, а тут вдруг такая необыкновенная теплота и задушевность!
Всех взволновал самый факт появления этого «послания». Маяковский первым выступил против литературного сектантства и местничества. Было такое ощущение, будто поэт широко распахнул окно и в затхлую атмосферу взаимного недоброжелательства ворвался свежий весенний ветер. В заключительных строках он звал товарищей по оружию к единению:
Давайте,
товарищи,
шагать в ногу.
Нам не надо
брюзжащего
лысого парика!
А ругаться захочется —
врагов много
по другую сторону
красных баррикад.
Стихотворение Маяковского было первой сигнальной ракетой, зовущей поэтов всех школ в атаку на главного врага, — «по другую сторону красных баррикад». Именно такую важную роль сыграло оно в те смутные и уже полузабытые времена…
Из «Комсомольской правды» дружной компанией направляемся в Дом Герцена, на Тверской бульвар. Через узкую калитку в китай-городской стене выходим к памятнику первопечатнику Ивану Федорову. Владимир Владимирович рассказывал об Америке, о вымирающих индейских племенах — «последних из могикан», угнанных на далёкие окраины севера, в пустынные резервации.
— Той Америки, которую мы представляем по книгам, давно нет и в помине. Никаких бизонов. Лошади и ковбои вытеснены автомашинами. Лошадь на улице — это почти сенсация!
И словно в ответ с Неглинной навстречу нам четверка рослых мохнатоногих битюгов выкатила огромный чугунный котёл, установленный на широкую низкую платформу с толстыми окованными колесами.
— Вот они и наши последние могикане, — заметил Алтаузен, довольный своей находчивостью.
— Могикони, — спокойно поправил Маяковский.
Почему-то всегда казалось, что у Маяковского, несмотря на его могучий рост и зычный, устрашающий голос, незащищённое и легкоранимое сердце, и, может быть, поэтому в его поведении на диспутах было столько внешней «защитной» дерзости и непримиримости. Не раз подмечались в его глазах перед началом выступлений, когда он быстро оглядывал зрительный зал, почти неуловимые миги напряжённого и тревожного беспокойства, — поэт волновался.
Владимир Владимирович выступает на литературном диспуте:
— Поэт должен знать жизнь, изучать её во всех проявлениях. А я тут звоню недавно по телефону одному молодому поэту, и мне отвечает — кто бы вы думали! — его личный секретарь! Вместо того чтобы самому влезать в действительность, он отгораживается от жизни личными секретарями. Это не поэт, это — бюрократ.
Маяковский впервые приглашён выступать по радио. В то время студия помещалась на Никольской. Грохоча подкованными ботинками по железной винтовой лестнице, поэт поднялся на второй этаж. Поздоровался. Вошел в студию и остановился у пульта.
— А много там слушателей? — спросил, показывая палкой на микрофон.
— Весь мир…
— А мне больше и не надо, — весело заметил Владимир Владимирович.
— Как вас объявить?
— Никак. Сам объявлюсь.
И когда вспыхнул сигнал: «Микрофон включён!», подошёл и объявил: «Говорит Маяковский!» — и начал читать новые стихи.
Он умел разить противника метким словом.
В начале сентября 1927 года в Минеральных Водах появились яркие афиши:
«ПОЭТ ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ. ВСЕМ — ВСЁ!
РАЗГОВОР-ДОКЛАД. НОВЫЕ СТИХИ И ПОЭМЫ».
Первый вечер должен был состояться в Пятигорске, в Лермонтовской галерее.
Владимир Владимирович сидел в артистической уборной, один, больной, расстроенный.
— Горло болит, — пожаловался он, отвечая на приветствие. — Что-то публика плохо идёт…
— Надо для зазыва что-нибудь экстравагантное выкинуть, — шутливо посоветовал я.
— Что ж, может, мне сесть верхом на киоск и оттуда зазывать публику? — хмуро усмехнулся Маяковский.
Неожиданно подул ветер, и на город стремительно обрушился дождь. Зрительный зал быстро стал наполняться публикой.
— Погода работает на меня, — улыбнулся Владимир Владимирович и стал готовиться к выступлению.
Группа местной «золотушной» молодёжи, возглавляемая сыном зубного врача, задалась целью поспорить с Маяковским.
В конце вечера, после чтения стихов, из второго ряда поднимается молодой человек в модном костюме и, самодовольно поправив на шее галстук бабочкой, заявляет:
— Вот вы, Маяковский, говорите, что вы всем понятны, что вас понимают широкие массы. А вот я, например, не понимаю вас.
— Вы! А ещё кто?
— Мои товарищи тоже не понимают…
Маяковский мрачно посмотрел на ехидного молодого человека:
— Нужно иметь умных товарищей!
Под дружный смех и аплодисменты слушателей спор на том и закончился.
Лето 1928 года. Донбасс.
В шахтерском клубе сегодня вечер Маяковского. Публики полно. Несколько начинающих поэтов из шахтёрской молодежи пробралось за кулисы.
— Товарищ Маяковский, опоздали, посадите куда-нибудь.
— Куда же я вас посажу? — задумывается поэт. — Ну ладно, занимайте места в оркестре!
Обрадованные хлопцы пролезают под сцену и рассаживаются внизу, вдоль барьера. Маяковский сегодня в ударе, он с особым воодушевлением читает для шахтёров. В конце выступления поэт обратился к публике:
— Товарищи, некоторые досужие лица ставят мне в упрек, будто я непонятен рабочему классу… Давайте говорить по душам: понятен я вам или нет?
— Понятен! — многоголосо отвечает зал.
Лицо поэта озаряется благодарным светом. Но вот из темного угла раздаётся скрипучий голос какого-то интеллигента в очках:
— Когда читаете лично, то понятен. Но вот уедете — и снова всё будет непонятно. У вас нет последователей, товарищ Маяковский.
— Это у меня нет последователей? — весело возражает поэт и вдруг, обращаясь в оркестр, неожиданно рявкает во всю мощь своего громоподобного голоса:
— Встать!..
К общему удовольствию всех слушателей, хлопцы как один вскакивают на ноги.
— А это что, не последователи? Вот они! — И Маяковский широким жестом обводит вдоль оркестра, где стоит шеренга его молодых друзей.
Готовилось открытие выставки, посвящённой двадцатилетию литературной работы поэта. Владимир Владимирович, без пиджака, в клетчатой жилетке, распоряжался развеской плакатов и афиш. Я пришёл помочь ему.
— Как находите? — поинтересовался Маяковский.
Он прошёл со мной по выставке, держа в руках молоток.
— Замечательно. Но эти книги и плакаты хорошо всем известны. А вот фотографий, отражающих вашу жизнь и работу, почему-то не видно. Мне кажется, это было бы как раз интересно…
— Вы думаете?.. — неуверенно спросил Маяковский. — По-моему, это неинтересно.
— Наоборот. Читатель всё хочет знать о вашей работе.
— Проработал двадцать лет, — с невесёлой усмешкой сказал Владимир Владимирович, — и даже выставочного каталога не напечатали…
В самом дальнем углу выставки, за щитами, повесили несколько семейных фотографий Маяковского. Они неизменно привлекали внимание посетителей.
Из-за границы впервые привезена звуковая киноаппаратура. Мне поручено переговорить с Маяковским о записи его выступления для звукового экрана. Это было за несколько дней до его смерти.
Встретились в Доме Герцена, на втором этаже, в коридоре.
Вечерело. Владимир Владимирович молча смотрел в окно, он чем-то был расстроен.
Со всем жаром души стараюсь убедить Маяковского записаться на пленку.
— Так мастерски читать, как вы, никто у нас не умеет, да и не сумеет никогда. Это будет необыкновенно: Маяковский говорит с экрана!
— Задумано хорошо, — согласился Владимир Владимирович, — но, к сожалению, врачи запрещают мне выступать. Из-за горла… Я надорвал голос.
— Тем более! Один раз запишитесь, и вас будут слушать миллионы. Это же на века. Навсегда.
— Для кино, пожалуй, выступлю. В последний раз, — добавил задумчиво Владимир Владимирович.
Он стоял возле окна, заведя руки за спину и опершись на палку, изжёванная папироса перекатывалась из угла в угол его большого выразительного рта. Нахмуренно глядел он в голый сад, и в его грустных глазах ало отражалось вечернее солнце.
Дом творчества писателей «Малеевка» в те годы ещё не был связан телефоном с Москвой. Газеты приходили сюда с большим опозданием.
Запомнилось солнечное весеннее утро. По ступенькам поднимается приехавший из Москвы писатель Артём Весёлый.
— Застрелился Маяковский, — сообщает он вместо приветствия.