Ахлестышев проснулся поздним утром. Огляделся и с ужасом обнаружил вокруг себя только женщин. Маша хлопотала у плиты, а Марфа кормила ребёнка грудью.
— Они ушли воевать без меня? — Пётр вскочил, как ошпаренный.
— Да нет же, Пётр Серафимович, — успокоила его девушка. — Тута они все. Наверху курят.
— А почему не здесь?
— Здеся теперь младенец. Сила Еремеевич запретили в подвале курить.
Уф… Ахлестышев обулся и пошёл наверх. Партизаны сидели кружком и дымили, разговаривая вполголоса. Вновь прибывшему дали огня раскурить трофейную трубку. Не успел Пётр затянуться, как командир отвёл его в сторону.
— Долго спишь, барин.
— Я же тебе говорил: я больше не барин. Просто лишнего вчера выпил… Боюсь-боюсь всё время, вот и не сдержался. Извини.
— Думаешь, я не боюсь? А сдерживаться надо.
— Ты боишься? — недоверчиво посмотрел Ахлестышев. — Сила Еремеевич! Ты же железный!
— Железных людей не бывает. Ну ладно. Вот. Посмотри.
Егерь протянул ему отпуски[48], захваченные вчера в полковом штабе.
— Чего смотреть?
— Нет ли там интересного для нашего командования.
Ахлестышев принялся изучать документы. И скоро обнаружил среди них донесение штабу второго корпуса резервной кавалерии, в который входил саксонский полк.
— Вот очень любопытно. Послушай: убитый нами полковник докладывал состояние живого инвентаря. Число верховых и вьючных лошадей, выбраковку, количество фуража.
— Ну и что? Эдак по всем штабам отчитываются.
— А вот здесь приписка: «сведения представлены в ответ на ваш запрос № 177 о возможности наступления на Санкт-Петербург, согласно приказу императора, не позднее второй декады октября».
— Чёрт возьми! — вскричал в волнении егерь. — Поход на Петербург? Этого никак нельзя допустить. Надобно, чтобы он в Москве увяз!
— Ты рассуждаешь, как Кутузов, — усмехнулся Пётр. — Тут стратегия. Что, извини, в ней может понимать унтер-офицер?
Но Отчаянов пропустил насмешку мимо ушей.
— Ты сказал, не позднее второй декады октября. Это что означает?
— Ну, они хотят выступить до двадцатого октября.
— И у них свой календарь. Отличный от православного. Так?
— Так.
— У нас сегодня десятое сентября. А у них?
— У них двадцать второе.
— Значит, осталось меньше месяца! Надо немедля известить командование.
Сила Еремеевич подозвал Пунцового и что-то коротко приказал ему на ухо. Пётр недоумевал. Неужели у егеря имеется пароль в нашу ставку? И почему он так разволновался, узнав, что Бонапарт хочет идти на Петербург? Маленький человек тешит себя мыслью, что участвует в больших делах…
Тем не менее, Пунцовый ушёл выполнять приказание. Петру же было велено никуда не отлучаться и продолжить изучение захваченных бумаг.
Когда стемнело, к нему подошла Марфа.
— Ваше благородие…
— Какое я тебе благородие! Зови меня Петром Серафимовичем.
— Прощенья просим, Пётр Серафимович. Просьба у меня. Вы ведь по-французски баете?
— Да.
— За солдатика того я переживаю. Что нас с Митенькой выхаживал. Вам, конечно, спасибо, что нас приютили, но… Он-то как? Придёт нынче ночью, а нас нету. Обеспокоится, искать станет. Наши же мужики его и прибьют, за добросердие… Разве это по-божески?
— Да, он подвергает себя большой опасности, разгуливая ночью по развалинам. Ты хочешь, чтобы я его предупредил?
— Ага. Сходили бы вы туда со мною. Вдруг он там, на нашей руине? Успокоили бы француза, наказали боле не маяться. И себя беречь.
— Пойду, отпрошусь у командира. Он не велел отлучаться.
Отчаянов выслушал Петра и согласился.
— Иди. Сострадательный человек. Жалко, если убьют. Только быстро!
Обрадованная Марфа оставила сына на кухарку, и они с Петром вышли в ночь. Через полчаса оба были в Сытнинском переулке. Оказалось, что француз уже там. Он ходил с огарком среди битого кирпича и тревожно окликал «мадам». Увидев Марфу с незнакомым мужчиной, пехотинец сразу взял ружьё наизготовку.
— Мы друзья, — негромко сказал Ахлестышев. — И пришли сообщить, что мать и ребёнок в безопасности. Они живут теперь в подвале с отоплением и едой, среди своих соотечественников.
— Это хорошая новость, — улыбнулся француз, опуская ружьё. — Я всё думал: как же они станут зимовать? А теперь…
— Марфа — так зовут спасённую вами женщину — очень вам благодарна.
Солдат приветливо кивнул женщине.
— Как там ваш богатырь?
Ахлестышев перевёл вопрос, и Марфа застенчиво улыбнулась.
— Теперь ему хорошо. И мне не страшно. А страшно за вас!
— Мы с Марфой пришли предупредить, — подхватил каторжник. — Не ходите больше ночью по развалинам — это опасно.
— Я знаю. Но женщина с ребёнком были в таком состоянии…
— Вы добрый человек. Рад, что такие не перевелись среди французов. После того, что ваши сделали с Москвой… Храни вас Бог! Идите и помните о благоразумной осторожности.
Пехотинец серьёзно выслушал, помахал на прощание женщине и ушёл к Страстной площади. А Пётр с Марфой заторопились обратно в подвал.
Когда они спустились вниз, Ахлестышев увидел среди партизан нового человека. Тот сидел возле лампы и сосредоточенно читал трофейные бумаги. Отчаянов стоял рядом и сосал пустую трубку.
— Пришёл наконец! — обрадовался он каторжнику.
Мужчина отложил бумаги и поднялся. К своему удивлению, Пётр узнал в нём штабс-капитана Ельчанинова, которому они с Батырем помогли сбежать из арестантской колонны. Разведчик был одет в русское платье, за поясом торчали два драгунских пистолета.
— Егор Ипполитович, вы? Какими судьбами?
— Здравствуйте, Пётр Серафимович! Рад! Очень рад, что вы не отсиживаетесь в стороне, а воюете. Я помню свои обещания и немедля сообщу о ваших подвигах командованию.
— Какие там подвиги, — смутился Пётр. — Бегали мы с Сашей по Москве, как зайцы… Это вот Сила Еремеевич с первого дня воюет без отдыха. Мы же только недавно к нему присоединились.
— Ахлестышев со своим товарищем проявили храбрость и смекалку, — веско заявил Отчаянов. — С их помощью мы перебили полковой штаб. И бумаги захватили. Важные. Полковника Пётр Серафимыч зарубил своей рукой. Мало?
— Я упомяну всё это в рапорте, — кивнул Ельчанинов. — Бумагам же вашим нет цены. Они дают нам заглянуть в планы самого Бонапарта. В нашей ставке полагали, что он застрял в Москве надолго. Оказывается, узурпатор обдумывает способ идти на Петербург! Этому надо воспрепятствовать.
Ахлестышев даже рассмеялся.
— Не наше дело попа учить, пусть его чёрт учит! Там Бонапарт, а тут в подвале — мы. И чем же ему воспрепятствовать? С нашими недюжинными силами…
Но штабс-капитан был серьёзен.
— Кое-что можем и мы с вами, даже из этого подвала. Для того я здесь. Давайте отойдём в угол и пошепчемся.
Втроём они пересели в самый дальний от печи закут, и Ельчанинов начал своё сообщение:
— Положение для России сейчас, если угодно, судьбоносное. Всё решится в ближайшие четыре-пять недель.
— Вот как? — начал раздражаться Пётр. — Значит, мы с вами сейчас влияем на будущность всего государства?
— Да.
— У вас, что, есть связь с командованием?
— Прямая. Я сообщаюсь со штабом Кутузова через день секретными курьерами.
— Даже так? — поразился Ахлестышев. — Примите мои извинения за неуместный тон, Егор Ипполитович. Никак не полагал…
— Принимаю. Я сам отчасти виноват: не успел разъяснить. Сейчас вы всё поймёте. Я резидент Высшей воинской полиции[49] в Москве. Выполняю личные поручения начальника полиции барона Розена, но что ещё важнее сейчас — также и полковника Толя. Карл Фёдорович Толь — генерал-квартирмейстер Главной армии. И, если можно так выразиться, мозг наших военных сил. Человек, лично разрабатывающий стратегию войны. Выдающийся ум! Поэтому мы с вами не самобытные партизаны, которые режут французов, кто во что горазд. Нет. Мы — особый отряд, выполняющий в тылу противника секретное задание особой важности. Задание это кассировал[50] лично государь.
У Ахлестышева и Отчаянова лица одновременно обрели строго-торжественное выражение.
— Так вот. Положение для России сейчас действительно решающее. Бонапарт взял Москву и отбросил нашу армию чуть не к Калуге. Несмотря на понесённые им значительные потери, враг ещё очень силён. Наша же армия почти обескровлена, и сегодня сражаться не может. И завтра ещё не сумеет. Нам нужен один месяц. Всего один! Надо, чтобы этот месяц Бонапарт провёл здесь. Полагая, что ведёт переговоры… Пусть думает что угодно, лишь бы сидел в Москве, как в норе. Таково главное пожелание его величества.
— А что изменится через месяц? — воскликнул Ахлестышев. — Это же так мало!
— За этот срок переменится всё, — убеждённо ответил штабс-капитан. — И исключительно в нашу пользу. Бонапарт, когда вошёл в Москву, зря остановился: надо было продолжать преследование русских. Но он не мог иначе. Коммуникация его растянута. Магазейны отстали. Солдаты выбились из сил. Централизованного снабжения провизией и фуражом нет уже давно. Интендант Великой Армии Дарю гнал за ней шестьсот тысяч голов скота, но в июле начался падёж и весь скот погиб.
— Это ваша работа, Егор Ипполитович?
— Моя и моих товарищей. А следствием этого стали бессистемные фуражировки на местности и ссоры с населением. Движение по нашим дорогам далось лучшей в мире армии нелегко. От Вильно до Вязьмы госпитали полны больными, а этапные пункты — отставшими. Отступая, мы захватили десять тысяч пленных. Голодные, разутые и раздетые солдаты, придя в набитую богатствами Москву, не могли уже воевать — они начали грабить. И Бонапарт остановился. Даже его вояки бы не послушались. Он это понял, смирился и теперь более всего жаждет почётного мира. Положение его день ото дня всё хуже. Город сгорел со всеми припасами. Постой такого количества войск затруднён. Снабжение по принципу «бери, что плохо лежит» деморализует и развращает армию. Хуже всего дела