— Он откроется вам. Не сразу, но откроется. У вас наружность порядочного человека. И потом Ельчанинову — так зовут офицера — некуда будет деваться. Я просто не оставлю ему выбора. Ему нужно связаться со своими, а вы единственный русский в его окружении. И когда он узнает, что вас освобождают…
— Когда? — снова вскочил на ноги каторжник.
— А! Жить-то охота! Садитесь. До этого пока далеко — свободу нужно ещё заслужить.
— Хм… В таком виде, в вашем мундире вести меня в камеру нельзя. И где я арестован, тоже надо скрыть. Чтобы он поверил, меня надо переодеть в партикулярное платье. И сказать, что я взят в городе за болтовню или спекуляции.
— Молодец! — похвалил граф. — Вы уже начинаете думать, как лучше сделать порученное вам дело. Мне это нравится. Мы вас сейчас действительно переоденем. Штабс-капитану скажете, что вас взяли по подозрению. Ну, например, в нападении на солдата. Схожи по приметам. Но улики косвенные и вы надеетесь выкрутиться. Назовётесь своим именем. И вообще поменьше фантазируйте: Ельчанинов вас обязательно проверит. А он умный человек и почувствует ложь. Вас станут, будто бы, вызывать на допросы, запугивать. Но вы рассказывайте соседу, что позиции у следствия слабые и возможно ваше освобождение. А дня через два придёте в камеру счастливый и объявите: выпускают! Тут-то он и откроется… Ну, по рукам? Вы недавно кричали в этой комнате, что всё едино: ваши, не ваши…
— Хорошо, граф, я согласен. Но сейчас дайте мне перо и бумагу, я напишу Ольге Владимировне записку!
— Вот, извольте. И давайте договоримся: вы помогаете мне, а я вам. И не обманываем друг друга.
— Эх, граф, — вздохнул Ахлестышев. — Ведь я же не дурак! И понимаю: как только я расколю для вас этого Ельчанова…
— Ельчанинова.
— Какая разница! Как только я сделаю своё дело, то стану вам более не нужен. И что тогда меня ждёт?
— А раз не дурак, думайте, чем ещё можете мне услужить. И продлить своё существование на этом свете. И вообще: не загадывайте далеко вперёд. Вы теперь не вольны в своих поступках. Всё, пишите записку, переодевайтесь и в камеру!
Когда Ахлестышев вошёл, Егор Ипполитович сидел и при свете огарка читал Священное Писание. Поднял голову — и несколько секунд ошеломлённо молчал. Пётр выразительно прижал палец к губам: тсс! Штабс-капитан сказал в ответ:
— Я проверил, здесь нет слуховых отверстий. Как вы здесь оказались? Вас тоже арестовали?
— Да. Я пробрался в Кремль, пытался высмотреть, как можно устроить вам побег. И налетел на Шехонского с Полестелем.
— Тогда вынужден сказать вам тяжёлую правду. Согласно приказу губернатора Московской провинции маршала Мортье, вас должны расстрелять. Русским запрещён вход в Кремль.
— Полестель мне это уже разъяснил.
— Так это он подсадил вас в мою камеру? Он знает о наших отношениях? Но откуда?
— Нет, он ничего не знает. Подозревал — да. Стращал, грозил немедленно казнить. Меня даже отвели в Тайницкий ров и поставили там к стене. Думал — всё, конец… Но меня вернули обратно.
— Понимаю, Пётр Серафимович — сам там стоял! Но что же вас спасло? Вы для чего-то понадобились графу?
— Я разыграл единственную карту, которая была на руках. А именно Ольгу Владимировну Шехонскую. Сказал, что люблю её больше жизни. Потребовал передать ей моё прощальное письмо, а там пусть казнят. Граф понял, что получил человека, которым можно управлять в своих интересах. И расстрелять которого он всегда успеет… А поскольку я не столько играл, сколько говорил правду, граф мне поверил.
— Молодец! — с чувством сказал Егор Ипполитович. — Согласен — единственная была карта. И то, что вы сейчас здесь, а не лежите во рву — уже большая победа. Что же поручил вам Полестель? Выведать мою агентурную сеть?
— Да… — ответил обескураженный каторжник.
— Догадаться не сложно. Полковник уже обломал об меня все зубы и ничего не добился. А начальство требует результат.
— Что же мы будем делать?
— Два-три дня у нас теперь есть. Когда вас якобы станут освобождать, я сдам вам явку и пароль в одно несуществующее место. А уж вы, Пётр Серафимович, попробуйте оттуда убежать!
— А вы?
— Со мной сложнее. Давайте сосредоточим усилия на вашем спасении.
— Ой, что я вспомнил! Документ особой важности! Я ведь успел прокрасться в кабинет Полестеля. И прочитал там его секретный доклад Бонапарту и резолюцию самого императора.
Ахлестышев максимально точно пересказал штабс-капитану содержание записки графа. Тот был очень взволнован услышанным.
— Егор Ипполитович! — заключил свой доклад партизан. — Надо непременно изловить эту сволочную бабу, баронессу фон Цастров! Иначе она таких дел натворит… Я успел сообщить командованию, но, честно говоря, не надеюсь на него. Мало ли что? Столько случайностей… И потому принял свои меры. Отчаянову поручено выследить жильё баронессы и убить её, не дожидаясь начала французской операции.
Ельчанинов взял Петра за плечи и сказал пониженным голосом:
— Это необходимо отменить! Фон Цастров — мой агент.
Каторжник осёкся.
— Как это?
— Да вот так. И очень хорошо, что ей удалось обмануть самого Бонапарта. Значит, он теперь ставит свои решения в зависимость от сообщений баронессы? Замечательно!
— Вот это да… Поздравляю, Егор Ипполитович.
— Пока не с чем, — мрачно ответил штабс-капитан. — Какое у нас сегодня число?
— Двадцать второе сентября.
— Сейчас наступает очень важный момент. Двадцать четвёртого, послезавтра, баронесса проедет через аванпосты. Отчаянов никак не успеет за это время выследить её. Я надеюсь, что не успеет… До линии пикетов шпионку проводят люди Сокольницкого. Уже выделены для этих целей карета с хорошими лошадьми, и четыре тысячи франков золотом. Баронесса покажет казакам пропуск за подписью действительного статского советника Тутолмина. Главного надзирателя Воспитательного дома — я вам о нём рассказывал. И, как я надеюсь, Цастров благополучно преодолеет наши кордоны. Самое важное начнётся потом. Она приедет в Ярославль и оттуда пошлёт письмо своему мужу, на адрес Тутолмина. Письмо должно дойти обязательно! Это будет знак для Бонапарта, что его агент успешно преодолел линию соприкосновения войск. И скоро прибудет в Петербург. Задача агента: узнать у ближайшего окружения государя о планах заключения мира. Так мы выиграем ещё как минимум две недели. И они окажутся решающими!
— Что же это за удивительная дама, вхожая в окружение государя?
— Да никуда она не вхожа! Так думают генерал Сокольницкий и сам Бонапарт. И пусть остаются в своём заблуждении. Полестель оказался умнее их обоих — он не доверяет этой женщине. А женщина, скажу вам, удивительная!
По мужу её зовут Мария-Эмилия Лемон. Но она действительно урождённая баронесса фон Цастров. Муж, Александр Петрович Лемон — просто мелкий негодяй. Приписанный к московскому купечеству, он нарочно остался в Москве и переметнулся к врагу. Сейчас Лемон состоит при комиссариатской части, ходит важный, как индюк… Он знал Сокольницкого ещё до войны и, видимо, уже тогда выполнял для него разные поручения. Госпожа Лемон другая: умная, артистичная, красивая. Хорошо поёт и музицирует. И при этом — первосортная авантюристка, до кончиков ногтей. Ей, конечно, очень нравятся деньги, но ещё больше эту женщину увлекает опасная игра. Тайны, интриги, погони, жизнь на волоске — вот что нужно ей больше золота. Такой характер… Баронесса очаровала старого савраса[67] Михаля Сокольницкого, и тот завербовал её в шпионки. И уговорил поехать в Петербург на разведки. Тут появился я и завербовал её вторично. Мария-Эмилия охотно согласилась — и интереснее, и денег больше! Ласковое дитя от двух маток сосёт.
— Но кто предал раз, предаст и другой! Почему вы так уверены, что эта женщина не будет обманывать вас так же, как и французов?
— Я же сказал: баронесса умна. Деньги она будет брать и там и тут, а обманывать только Бонапарта. Потому что понимает: войны ему уже не выиграть. Баронесса заранее определила победителя и встала на его сторону. И тому есть подтверждение. Согласитесь, что если бы она была предатель, то в мой домик на Козьем болоте явились бы поляки Сокольницкого, а не жандармы Полестеля.
— Да, это правдоподобно. Знаете, почему граф нашёл вас?
— Выследил Василия Зыкова.
— А как он это сделал?
— Не знаю, граф не сказал.
— У Васьки, как и у всех обитателей Андроновки, нелады с законом. И его опознал некий Лакруа, изменник, ранее служивший в московской полиции.
— Вот видите, — повеселел Ельчанинов, — Мария-Эмилия здесь ни при чём.
— А Тутолмин? Почтенный человек — зачем он полез в эту шпионскую историю?
— Я попросил. От имени военного командования. Иван Акинфиевич очень порядочный и ответственный. Ростопчин бросил его в Москве в трудную минуту. И с ним ещё 1125 малолетних детей. Представляете? Сам сбежал, а его с детьми оставил… Тутолмин просто спас всех этих несчастных малюток. Ради этого он вынуждено вступил в сотрудничество с противником и добился, чтобы к Воспитательному дому приставили охрану. Когда начался пожар, старик тушил его наравне с французами и отстоял здание. Взамен хитрый Бонапарт заставил Ивана Акинфиевича писать государю, что корсиканец жаждет мира. Ну, не жалко… Тутолмин требуемое накатал и отослал со своим помощником в столицу. Ради спасения детей он и не такое бы сделал, сохрани Господь этого мудрого и честного человека… Вот и в истории с Марией Лемон французская разведка пожелала использовать старика в качестве получателя секретной корреспонденции. Тутолмин согласился на это по моей просьбе. Так что, пусть наша прекрасная баронесса едет в Петербург — от неё сейчас многое зависит. Тут плохо другое.
Ельчанинов нахмурился, вид у него сделался удручённым.
— Я очень некстати попался! Надо, чтобы поездка Цастров-Лемон прошла без сучка, без задоринки. Баронесса должна благополучно преодолеть посты и прибыть в Ярославль. Её письмо оттуда обязано не позже двух суток достичь Сокольницкого. И только тогда Бонапарт станет ждать продолжения, которого не будет. А если что-то сорвётся? Опасен малейший сбой. Великая армия может покинуть Москву раньше времени, когда мы ещё будем не готовы вести преследование. Французы отойдут на операционную линию по Двине, там перезимуют, усилятся — и война с её ужасами начнётся снова.