— И всё?
— Нет. Если на другой день вас спросят, чем вы занимались эти два часа, скажете: любовью с Мортирой Макаровной. И она никуда не отлучалась.
— А чем прекрасная Мортира будет заниматься эти два часа на самом деле?
— Отвлекать караул.
— Вы бессердечный человек, Пьер! Что, если её схватят?
— Меня расстреляют, а её, скорее всего, отпустят.
Жак осёкся.
— Ну, мы договорились? — спросил Ахлестышев.
— Да. Помните — вы дали слово, что никто из французов не пострадает во время побега!
— Разумеется. Не устроим же мы резню в Кремле! Всё будет сделано тихо.
Простившись с Жаком, друзья отправились дальше. Теперь их путь лежал в Волчью долину. Придя в родную слободу, налётчик первым делом ввалился в пивную и крикнул с порога:
— Где Тетей?
— На делопроизводстве, — ответили вардалаки.
— Живо его сюда!
Ребята побежали исполнять приказание. Через полчаса комендант слободки явился. Обнялся с Батырем, поручкался с их благородием и спросил досадливо:
— Чё случилось-то? От такого хабара оторвали…
— Потом довершишь, — строго ответил главный вардалак. — Скажи: у нас в дуване[71] деньги есть?
— Эх-ма… — взялся за бороду Тетей. — А сколько надо?
— Косуху рыжиков[72].
— Косуху?! — ахнул налётчик. — Побойся бога, Лександра Калиныч! У меня, чать, не Монетный двор!
— Так есть или нет?
— А когда надо?
— Прямо сейчас.
Комендант сделал было отчаянное лицо, но Саша пресёк спектакль.
— Это для скупа. Талыгая нашего нужно отначить[73]. Ну? Есть?
— Шут его знает… А финаны[74] не сойдут?
— Нет.
— А…
— Неси, что велю!
Тетей ушёл и скоро вернулся с крепким холщовым мешком.
— Вот. Рыжьё я отдельно складывал.
— Вываливай на стол.
Ахлестышев с Батырем начали разбирать груду золота и сразу запутались. Монеты были самого разного достоинства: простые и двойные червонцы, пятёрки и десятки, лобанчики, наполеондоры, прусские марки, австрийские талеры… Попалось даже несколько редких двухрублёвых монет Екатерины Первой! Больше всех в мешке оказалось империалов нынешнего царствования. Их и стали отбирать, складывая в столбики по десять штук. Соорудили сто таких столбиков и ссыпали в кожаный мешок. Тетей стоял рядом и скорбно наблюдал за происходящим.
Завязав кошель, Саша объяснил товарищу:
— Иначе того офицера стрельнут.
— А возврат сорги предусмотрен, али как? — желчно поинтересовался комендант. — Офицеров на свои кровные начали уже выкупать… На это, чай, православный царь есть! У него казна поболе нашей будет!
— Из моего слама[75] забирай, пока не восполнишь.
— Вот! — Тетей сделал неприличный жест. — Я тоже понятие имею! Поровну будем перед обществом долг нести. Запишу на тебя пять сотен, и на себя пять сотен. Ребятам объясню.
— Чего ж тогда скандалишь? — удивился Батырь.
— А ты хотел косуху рыжиков запросто так получить, без выговора? — ухмыльнулся старый головорез. — Нет, побраниться-то надо маненько…
Все трое выпили водки за удачу опасного предприятия, и партизаны отправились к себе. Поскольку они несли крупную сумму, Тетей выделил им в конвой шестерых вардалаков, что видом пострашнее. Завидев такой эскорт, французы почтительно расступались.
Занятый хлопотами, Пётр заснул лишь под утро. На душе у него было спокойно: после молитвы в храме он уверовал в успех. Через три часа каторжника разбудили. В подвал спустился седобородый старичок с большим узлом в руках. Это был гримёр крепостного театра Апраксина, что на Знаменке, лучшего из помещичьих театров Москвы. Каторжника усадили под лампу и старик начал над ним колдовать. Опытной рукой гримёр преобразил Петра. Рыжий парик с вызывающим коком хорошо дополнили усики в стиле карточного шулера. Старик тонко прорисовал веснушки на лице и даже на кистях рук. Нарыжил тонкой кисточкой брови и ресницы, осмотрел внимательно, что получилось, и сказал:
— Взгляните на себя.
Ахлестышев придвинул зеркало. Оттуда на него пялился молодой выжига. Такой наружности, что хотелось проверить, на месте ли кошелёк…
— Побольше наглой развязности, — посоветовал гримёр и ушёл, не взяв за работу ни копейки. Отчаянов с трудом уговорил его принять каравай хлеба и приличный шмат сала.
Затем Ахлестышев занялся платьем. Он надел голубые, как небо, панталоны, следом жилет розового атласа и пюсовый фрак[76] кирпичного цвета. Пустил по жилету крест-накрест сразу две цепочки, густо обвешанные брелоками. Приладил на грудь батистовой рубашки огромную запонку с кричащим солитёром. Натянул сапоги с гусарским вырезом и кисточкой спереди. Нахлобучил шляпу а ля Сандирильон. И завершил костюм большой песцовой муфтой, которую светские франты называли «манька».
В довершение образа каторжник подмазал белилами щёки и чуть подвёл сурьмой брови. Получился законченный щёголь, каких много было в довоенной Москве. Подумать только: пять месяцев назад так же безумствовал и он! И всерьёз переживал тогда, где добыть шляпу, как у Боби Салтыкова… Казалось, с той поры прошло десятилетие. Тот безвозвратно исчезнувший человек был, в общем-то, добрый малый. Неглупый, воспитанный. Но жизнь его летела бездумно от развлечения к развлечению, не обременённая переживаниями. Нынешний Пётр Ахлестышев совсем другой. Много испытавший, он теперь очень хорошо понимал цену и, главное, назначение жизни. И представлял, за кого или за что готов эту жизнь отдать…
Вздохнув об ушедшей молодости, Пётр взял кожаную портфель с червонцами и спросил у подчинённых:
— Хорош ли я?
— Дальше некуда! — подтвердил Батырь. — Такая рожа, что сама на оплеуху напрашивается.
— Каков бог, такова ему и свечка! Ну, пошли…
Карета с императорским вензелем уже стояла на углу Тверского и Большой Никитской. На козлах сидел парень в пелерине с красным кантом. У него было смуглое живое лицо, на скуле красовался свежий синяк.
— Феликс в карете? — спросил Ахлестышев и выразительно тряхнул портфелью. Внутри тяжело звякнуло. Парень расплылся в улыбке.
— О! Лучший в мире звук!
— После свиста вылетающей шампанской пробки!
— Я вижу, мы с вами одинаково смотрим на жизнь! Полезайте, вас ждут.
Феликс, как всегда, спокойный и ироничный, быстро пересчитал золото. Потом сообщил сведения о начальнике караула — они оказались замечательно обнадёживающими. Затем вылез наружу и сказал приятелю:
— Леон, этот господин рассчитался честно. Деньги будут пока у меня. Успеха вам!
И ушёл в сторону Красной площади, волоча свою тяжёлую ношу.
— Итак, вы Леон, — констатировал Ахлестышев. — Я Пьер, а это — Саша. Будем знакомы.
Возница кивнул с достоинством, потом сказал, разглядывая разведчика:
— Вы такой фат… Никогда бы не подумал, что подобного человека надо бояться.
— В каком смысле? — удивился Ахлестышев.
— Феликс говорит, что вы партизан. И, наверное, перебили немало наших.
— Сегодня мы надеемся обойтись без крови. И поверьте, Леон: мы очень признательны вам за помощь. Да, вы взяли деньги, и получается, что мы вас купили…
— Это правда, чего уж там…
— Но без вас наш товарищ погибнет. Это дороже любых денег. Так что, примите сверх золота ещё и нашу благодарность. И потом, вы тоже рискуете. Мы исчезнем, а с вас спросит начальство.
— Вот плевал я на начальство! — весело ответил Леон. — Отоврусь, что меня нанял за пару франков какой-то рыжий щёголь… Знать ничего не знаю: постоял и уехал. Всё равно дальше обозного батальона не пошлют. Ну, куда теперь?
— Пока никуда. Ждём здесь.
Тут раздался топот копыт, и из Пречистенки выехало запылённое ландо. На козлах красовалась огромная фигура Жака Анжильбера. Фланкёр подъехал, увидел карету с вензелем и оробел. Экипажи сошлись, и из ландо в карету быстро перескочили Кулеврина с Мортирой. Леон сразу оживился.
— Какие девушки! Мсьё специалист не только в шампанском!
Саша-Батырь пересел к Большому Жаку. Ахлестышев учтиво приподнял шляпу:
— Ровно через два часа на этом же месте!
И велел Леону трогать.
Они въехали в Кремль через Троицкие ворота, те самые, где недавно схватили Петра. Воспоминания эти были ему неприятны… Вот экипаж остановился и чей-то грубый голос спросил:
— Марселец! Это у тебя старый синяк, или тебя наградили новым?
— Подданные Джоакино Первого дерутся, как женщины, — со смехом ответил возница[77].
— Ступай, забияка…
Экипаж дёрнулся, проехал ещё немного и остановился у входа в Оружейную палату. Пётр провёл ладонью по лицу, и на том появилась ухарски-плутоватая улыбка. Спрыгнув с подножки, рыжий фат на глазах у удивлённого часового принялся выгружать из кареты девушек. Те расправили фижмы и так подмигнули парню с ружьём, что тот сразу сомлел.
— Лейтенант гвардии Пуайе на месте? — деловито спросил сутенёр.
— Да. Но кто вы, чёрт возьми?
— У меня подарок для лейтенанта от его приятеля, майора гвардии Шота. Вот эти две красавицы. Давай, пропускай нас скорее: у твоего лейтенанта всего час.
— Какой ещё подарок? Какие майоры? Мне никто ничего не говорил!
— Приятель, это называется «сюрприз». Твой командир получил на прошлой неделе Почётный легион?
— Ну, получил…
— Вот. Майор хочет его с этим поздравить. У них свои привычки, не будем в них вторгаться. Короче говоря, Шот обратился ко мне. Ты спросишь, почему именно ко мне?
— Ну?
— Потому, что на меня работают лучшие в Москве девушки. И кому положено, об этом знают. Ты только посмотри на них! А? Красавицы!
— Да, ничего… Но ведь они же русские!