страшного места. Только один человек, не убитый и не раненый, стоял перед стеной и не помышлял о бегстве. Это был вождь. Он что-то громко кричал, все время повторяя одну и ту же фразу.
— Что он говорит? — спросила я Рамона. — Ты понимаешь по-карибски?
— Чушь собачью, — отмахнулся Рамон, — дай мне пистолет, я заткну ему глотку! Не палить же из пушки по одному идиоту!
— Все же что он говорит? — настаивала я.
— Он просит духов огня не губить его народ. «Пусть, — говорит, — духи убьют меня, но позволят жить всем остальным!» Кретин! Его подданные гораздо умнее, вон как чешут вприпрыжку!
— Скажи ему, что мы милуем его народ!
Когда Рамон, хромая и опираясь на палку, подошел к бойнице, чтобы исполнить мой приказ, произошло что-то непонятное. Он дернулся, выронил палку и не то упал, не то прилег, свесив голову в амбразуру.
— Говори, — велела я и тряхнула Рамона за плечо. Он неожиданно легко подался назад и плашмя, словно ватная кукла, повалился на камни боевого хода.
— Боже! — истерически завизжала я, не сумев сдержать чувств. Я уже видела причину его внезапной смерти. Прямо в глаз Рамону воткнулась раскрашенная индейская стрела, пущенная вождем. Вождь уже вновь натягивал лук, готовясь пустить вторую стрелу, возможно, на сей раз в меня, ибо я могла быть видна ему через бойницу. Росита, Мануэль и я дружно выстрелили из пистолетов и… Вождь остался стоять на ногах. Он был оглушен, ошеломлен, устрашен, но даже не ранен. Лишь одна из трех пуль поразила лук, который он держал в руках, переломила его и выбила из ладони. Вождь горестно взвыл, стал рвать на себе волосы, плакать и воздевать руки к небу…
Мануэль, склонившийся к телу Рамона, внезапно воскликнул:
— Смотрите, сеньора, еще один перстенек!
— Где? — я повернулась к Мануэлю, который держал за палец мертвую руку Рамона. Этот палец раньше был забинтован грязной тряпицей. Видимо, в то время пока Рамон палил из пушек, бинт ослаб, а падая, мой кузен стряхнул его окончательно. И теперь мы увидели на среднем пальце Рамона знакомой формы перстень, на печатке которого был выдавлен вогнутый равноконечный крест… Словно бы ледяная вода влилась в мою кровь и потекла по жилам.
— Заряжайте пушки! — приказала я почти бесстрастным, но железным голосом. Росита и Мануэль бросились исполнять приказ. Мои бравые пушкарики уже приспособились действовать быстро. Пока я наводила уже заряженную пушку на толпу индейцев, приходивших в себя после предыдущих выстрелов и пытавшихся, расталкивая друг друга, влезть в пироги, торопыжки уже зарядили вторую. Когда грянул выстрел и ядро с воем понеслось на головы дикарей, я подошла ко второй пушке, а Росита с Мануэлем уже заряжали третью.
Ядра рвались одно за другим. Отплыть от берега смогла до сих пор лишь одна лодка, остальные пироги не смогли вырваться из кольца обступивших их людей, цеплявшихся за борта и весла и пытавшихся влезть в перегруженные посудины. Ведь три или четыре пироги были разбиты, и увезти с острова всех эти лодки не могли.
Вождь медленно шел к своему племени, перешагивая через трупы воинов, сраженных картечными залпами. Он хотел умереть со своим народом.
— А мы быстро стреляем, верно, сеньора? — спросила Росита, прочищая ствол банником. Я не ответила. Пальник опять прижался к затравке, зашипел порох, грохнуло, и очередное ядро врезалось в переполненную людьми пирогу, уже отошедшую от берега. Ни жалости, ни злобы у меня не было.
Пушки от частой стрельбы раскалились, и нам пришлось остановиться.
Воспользовавшись этим, лодки, оставшиеся у берега, заторопились к выходу из бухты. На берегу остались вождь и десятка два женщин с детьми. Должно быть, их мужья были убиты, и никто не мог помочь им найти место в пирогах. Остались также пленные европейцы, которые при обстреле бросились наземь и не пострадали от ядер. Они сумели под шумок освободиться от пут и теперь подходили к вождю, который выставил вперед копье и намеревался дорого продать свою жизнь. Белые были безоружны. Но их было пятеро. Вряд ли вождь сумел бы справиться с ними, но тут женщины, схватив валявшиеся на песке копья и дубины убитых воинов, встали рядом со своим вождем и двинулись на пиратов. Теперь уже участь белых показалась мне незавидной, и они тоже вовремя поняли, что им грозит, потому что бегом ринулись к замку. Заметно
выделявшийся среди них толстяк на бегу размахивал грязной рубахой, как белымфлагом.
— Христиане! — завопил толстяк, подбежав к воротам нашего замка. — Не дайте погубить наши души нехристям!
— Вы погубили свою душу еще тогда, когда занялись пиратством, — заметила я.
— Мы готовы отдаться в руки правосудия! Мы безоружны, сеньор! — Белые подбежали к воротам, а вождь со своими воительницами остановился шагах в пятидесяти от них, у рва, напротив угловой башни.
— Ну что, — спросила я у Мануэля, — может быть, пустим их сюда?
— Вчера вы штурмовали эти ворота, — сказала я назидательно. — А сегодня ищете в замке спасения. Могу ли я верить в ваше раскаяние?
Толстяк, сняв пробитую и прожженную в нескольких местах шляпу, торжественно заявил:
— Сеньор, мы пираты, — но тех, кому обязаны жизнью, мы не подводим…
Почему-то я ему поверила. Мы с Роситой и Мануэлем опустили подъемный мост и открыли ворота.
— Альберто де Карриага! — представился тот, что вел все переговоры. — Держу пари, что сейчас вы сомневаетесь, не рано ли нам поверили, да?
— Сомневаюсь, но все же надеюсь, что совесть ваша не позволит вам отплатить нам злом за доброту…
— Сеньора, — сказал де Карриага, разглядев меня получше. — Позвольте нам принести клятву на верность вашему дому! Эй, вы, бездельники, встаньте на одно колено и подымите правую руку. После того, как я скажу: «Я, Альберто де Карриага…» — каждый из вас произнесет свое имя, а потом будет повторять за мной все слова… Понятно?! Хоть я и лишен сана, но все-таки был когда-то падре!
Карриага опустился на колено рядом с остальными, поднял вверх правую руку и громко произнес:
— Я, Альберто де Карриага…
— Я, Хесус Бартоломее… — сказал мулат с серьгой.
— Я, Педро Лопес… — сказал мрачноватый детина с простодушными глазами и руками палача.
— Я, Альфонсо Диас… — сообщил юноша, похожий на девушку.
— Я, Леон Санчес… — буркнул громила с опаленной бородой.
— …клянусь всемогущим Богом и пресвятой Девой Марией, святой апостольской католической церковью, родной матерью и отцом, детьми, которые уже родились и которым предстоит родиться, что ни под каким видом, ни при какой угрозе и ни под страхом даже самой смерти не откажусь от защиты спасительницы нашей доньи Мерседес-Консуэлы де Костелло де Оро, ее дома, чад и домочадцев! А если я отрешусь от своей клятвы, то да поразит меня проклятье Божье, сожрет геенна огненная и да умру я позорно и бесчестно от руки Всевышнего! Амен.
Разбойники повторяли слова клятвы, а я напряженно разглядывала их лица. Я все хотела уловить иронию, нечто фальшивое, неискреннее… Но лица их не выражали ничего, кроме усталости…
— Ну что ж, сеньоры, — сказала я не без издевки, — да поможет вам Господь вернуться к честной жизни!
Карриага усмехнулся. Это была горькая усмешка человека, который понимает, насколько трудно ему заслужить небесное прощение…
До самого вечера мы занимались похоронными делами. Со стены было видно, что индианки, предводительствуемые вождем, собирают с поля битвы своих погибших соплеменников и уносят их за реку. Под вечер ни одного мертвеца ни на берегу, ни под стенами замка не было. В это же время мы проводили в последний путь моего несчастного кузена, схоронив его во дворе замка. Карриага, надев облачение падре, немного волновался, но вел службу безукоризненно. Я молила Бога отпустить все прегрешения Рамону, но понимала, что такую бездну грехов ему не простят ни в коем случае.
КОРАБЛЬ-ПРИЗРАК
Расстроенная похоронами Рамона, я долго мучилась бессонницей и смогла заснуть лишь под утро. Однако поспать вволю мне не удалось. Незадолго до рассвета прибежал Мануэль, который, видимо, вообще не знал, что такое усталость, и закричал:
— Сеньора! Сеньора! Проснитесь!
— Чего тебе? — пробормотала я, не открывая глаз.
— На стену, на стену надо! — Мануэль тащил меня с такой силой, что я вынуждена была ему повиноваться. Он заставил меня подняться на крепость и показал рукой в сторону бухты. На темном фоне скал и воды неясно рисовалось что-то мрачное, большое…
— Это корабль, сеньора! Он уже вошел в бухту…
— Черт побери! — сказала я. — Будет нам покой или нет?! Каждый день кого-нибудь нелегкая приносит. То корабль, то индейцы, то опять корабль…
На стену поднялся Карриага, одетый в дворянское платье, которое ему все-таки шло больше, чем ряса священника.
— Чудная посудина, — покачал головой он» — Не пойму я, что они там вытворяют…
— Вам тоже так показалось? — воскликнула я. — Мне, глупой женщине, ничего не смыслящей в морском деле, все кажется странным. А как вы находите этот корабль?..
Карриага глянул, посмотрел внимательно на судно и прохрипел преспокойным голосом:
— Сеньора, поверьте старому моряку, капитан этой посудины, по-моему, вдрызг пьян. Только осел, войдя в такую бухту, не отдаст якоря сразу же. Да и влезать в эту щель, которая здесь заменяет пролив, не убрав хотя бы половину парусов… похоже на сумасшествие… Впрочем, я бы сошел с ума, если бы был на борту этой лоханки. Когда мы сюда пролезали на нашей, царствие ей небесное, я и то все время зажмуривался, хотя и ветер был послабее, и парусов у нас не стояло никаких, кроме блинда и косого бизаня…
— Как вы думаете, почему он не отдает якоря?
— Ума не приложу. Либо все пьяны, либо сошли с ума… Дрейфовать в бухте, где совсем мало места, к тому же на всех парусах… Ничем это объяснить нельзя, кроме…
— Что «кроме»?.. — удивилась я.
— Это мертвый корабль, на нем нет живых людей… Слыхал я, что такие иногда встречаются в море.
— Как это? — леденящий страх прополз по моей спине. — Отчего так бывает?