– А что я каждый раз тебе толкую, дурында, – прошептал до того не произнесший ни звука Костя. Посидев некоторое время, он вдруг заметил нечто странное: мебель и все барахло было на месте, только комната стала вдвое просторнее. “Ну да, – сообразил Костя, – я ведь мечтал о большой комнате. И вот сбылось!” Он вытянул шею и заглянул в коридор. Коридор оказался таким длинным, что где-то далеко-далеко, как в пресловутом перевернутом бинокле, виднелась входная дверь.
“Тьфу ты, черт, это ж сон!” Костя подобрал с пола сползший плед и с облегчением упал головой в подушку. И тут же вскочил, проснувшись взаправду.
Было утро, стало быть, пора на работу. Костя поднялся и начал жить: набулькал в чайник воды, поставил кипятить и отправился бриться.
Намылил щеки, провел борозду и тут же порезался. Вспомнил цыганку, чертыхнулся. Засвистел чайник. Прижав к щеке покрасневший кусочек ваты, побежал выключать газ. Вернулся в ванную, добрился, думая о цыганке, заклеил порез пластырем. “Чего это она вылезла?
Соскучилась, что ли?”
В Тбилиси то было. Много лет тому назад Костю пригласили на
“Грузия-фильм” нарисовать кино о печальной, но отчаянно романтической жизни двух влюбленных мышей, страдавших под игом старого феодала-крысы, всечасно жаждущего любовных утех. Однажды, после кутежа с братьями художниками на старинного литья балкончике, висевшем над отражавшей звезды и фонари Курой, сверкающим утром поднялись они в кабинке фуникулера на вершину Мтацминды. Компании требовалась немедленная помощь: почти до утра слышала благоухающая розами и оглушенная цикадами ночь многоголосье Костиных приятелей.
Костя же, познав могущество здешнего вина, понимая два-три грузинских слова, уверенно подтягивал друзьям на странном, чем-то отдаленно напоминающем грузинский языке.
Хотели разместиться на веранде, но обнаружилось присутствие столов среди высоких густых кустов, а под ними прохлада. Все понимающий официант, исполняющий сейчас роль сестры милосердия, проводил больных к месту их грядущего выздоровления. Уселись. Ладо – официанту:
– Дорогой, ты же видишь.
Покорно ждали. Слова не шли, лишь Костя изредка постанывал. Наконец зашуршали кусты, и “скорая помощь” подрулила к столику. Для начала расставлялись: сыр, зелень, лобио, “чижи-пыжи”, схожие по форме с рыбами теплые хлебы – пури, три бутылки кахури, одна для Кости – саперави.
– Ва, Костя, генацвале, кто летом пьет красное? – спросил Гурам.
– Он вурдалак, – вставил Гамлет.
– Ну вас к лешему! – жалобно вскрикнул Костя.
– Погоди, кацо! Мы, как и ты, ранены навылет, – разливая вино по стаканам, успокаивал Костю Гурам. – Слава богу, ни у кого кость не задета.
Подняли стаканы.
– Гаумарджос!
Город внизу накалялся, посверкивая стеклами бегущих авто. Запахло корицей. Где-то истекала тоскою зурна. Бутылки ополовинились, и глаза у компаньонов ожили: в них опять вспыхнул интерес к жизни.
Неслышимые полчаса назад, птицы вовсю славили теперь эту самую жизнь.
– Эй, официант! Помоги нам, кацо! Мы скоро останемся ни с чем! – вдруг распоясался московский гость. Он, сидящий спиною к обрыву, не мог ее видеть. Она появилась из-за куста и стала делать знаки Косте.
– Костя, тебя хотят, – сказал Гурам.
Костя оглянулся. Цыганка поманила его пальцем.
– Меня? – спросил он, глупо улыбаясь.
– Тебя, сокол, тебя!
Чувствуя себя дураком, Костя поднялся, зацепил ногой за ножку стула, чуть не растянулся, двинулся к цыганке. Не зная, что говорить, спросил:
– Погадать мне хотите?
– Погадать, погадать, – ответила цыганка деловым голосом.
Они зашли за куст.
– Что-то я вас не понимаю, – начал Костя.
– Позже поймешь. Лет через пятьдесят, – роясь в клеенчатой сумке, ответила цыганка. Она вытянула помятый журнал, в котором Костя узнал популярную польскую “Пшиязнь”. На обложке красовалась какая-то эффектная блондинка с несколько раскосыми глазами.
– На твою жену очень похожа.
– Чью жену? – вдруг разволновался Костя.
– Твою.
– Ха, и где же она живет, эта моя жена?
– Она здесь давно не живет. Там она живет.
И цыганка стала тыкать коричневым пальцем в небо. Костя со страхом таращился на сумасшедшую.
– Вы меня с кем-то спутали. Как меня звать? – совсем протрезвел Костя.
– Константин Николаевич, – улыбнулась цыганка и назвала Костину фамилию. – Еле тебя отыскала. – Она дотронулась вдруг до кончика его носа и добавила: – Непутевый.
У Кости даже рот приоткрылся. Он силился разглядеть в цыганке нечто потустороннее. Смуглое лицо, пестрый платок с узлом на виске, большие серьги, монисто из нанизанных на шнурок монет. Дальше какие-то пятна: зеленое, красное, черное – цыганка как цыганка.
Вдруг она повернулась и пошла сквозь кусты к обрыву. Остановилась, обернулась и погрозила пальцем:
– Поменьше бы тут шалил. Очень она огорчается.
И продолжала свой путь. Костя сорвался с места – и за ней:
– Стойте, тут обрыв!
Ломая ветки, он достиг обрыва, но никакой цыганки не увидел.
Возникшая от неприятного сна тревога немного утихла. Выбрав из пачки украденных меню книжечку с золотым тиснением “Савой”, Костя уселся завтракать. Он почитывал названия блюд и тянул чаек из большой синей кружки с желтым именем “КОСТЯ”. Холодильник был пуст, но это было кстати: вчерашние перегрузки не давали проснуться аппетиту.
– Акантология! – ни к селу ни к городу громко произнес Костя. Он обожал произносить вычитанные из словарей мудреные слова. И так же громко, как иногда разговаривают сами с собой одиноко живущие, себе же разъяснил: – Это, сударь, острословие, едкая насмешка или остроумное выражение. А вы, мон шер, что подумали?
Захлопнув меню, встал, потянулся и пошел к двери. Подхватил кейс и плащ, затворил за собою дверь с висящей на ней картонкой с корявой надписью: “Оташла на 15 мин.”.
Дверные створки трамвая лязгнули перед носом.
– Открой! – помахал Костя водителю.
Тощий водитель поднял подбородок, отвернулся и тронул трамвай.
– Акефал хренов! – разозлился Костя и ударил кулаком по отъезжающему вагону.
– Извините мою назойливость, молодой человек, – прикоснулся к
Костиному рукаву интеллигентный старичок в панаме; внешний вид старичка говорил о нем как о несчастном, коему не нашлось местечка на последних отплывающих из Новороссийска к турецким берегам транспортах барона Врангеля, – кем вы окрестили этого малосимпатичного вагоновожатого?
– Безголовым недоноском назвал я этого гнусного водителя конки, ваше степенство! – отрапортовал Костя.
– Благодарю вас, – просиял старичок и, приподняв панаму, поклонился.
Просиявший старичок, пока не подошел следующий трамвай, все покачивал головкой, а Костя, поглядывая на старичка косвенным взглядом, как бы про себя напевал: “Боже, царя храни!”
Привратником в киностудии служил бритый наголо великан преклонного возраста. На войне его сильно контузило, и оттого он имел странности, например, умел спать с открытыми глазами. И вот он сидит за своей конторкой и куда-то смотрит, будто думу думает. Так можно бы предположить, если бы он не всхрапывал. Его звали Мокеем. Он, как апостол Петр пред райскими вратами, ведал ключами от студийных помещений.
Костя вошел и тихонько взял висящий на деревянной груше ключ. Мокей всхрапнул, глаза его ожили.
– А? – встрепенулся он.
– Ты, Мокей, главное дело, дрыхни дальше, – ответил на ходу Костя.
– Кто дрыхнет-то? – не согласился Мокей.
– Кто, кто, – крикнул удалявшийся Костя, – Жан Кокто!
“Кокто, вишь ты”, – подумал Мокей, и глаза его подернулись пленкой равнодушия к окружающему.
Однажды Мокей с ломом на плече без стука вошел в кабинет директора и заявил:
– Я теперь буду директором.
– О, конечно, конечно! – выскакивая из-за стола, зачастил седовласый джентльмен, служивший до кино где-то послом.
Мокей аккуратно, чтобы не повредить находящемуся на столе хозяйству, пристроил свое орудие на краешке.
– Ты не бойся, – успокоил Мокей директора.
– А чего мне, собственно, бояться? – употребил свои недавние дипломатические навыки директор. – Вы, Мокей, не стесняйтесь, садитесь вот сюда, в мое кресло.
Позвонили в главк и прочие учреждения, дабы сообщить о самозванце.
Как будто случайно заглядывали в кабинет: новый “директор” сидел смирно, шевелил бумажки на столе. Часам к трем он понял – это самое неинтересное место в киностудии, вылез из кресла, забрал лом и ретировался.
Головное увечье Мокей получил на фронтах Великой отечественной, следовательно, отнимать у него партбилет было не за что. Когда закрытые от непартийных партсобрания бурлили обсуждениями, скажем, бедственного положения с киноаппаратурой и чреваты становились обвинениями партийцев друг друга в симпатиях, скажем, к вредным для коммуниста, антигуманным мультфильмам Уолта Диснея, в дверях, заполняя их все собою, возникал Мокей. Он долго стоял, слушал.
Наконец укоризненно качал головой и удалялся.
В те канувшие в Лету времена такое учреждение, как киностудия мультфильмов, могло позволить держать на жалованье юродивых. Исстари известно: подобные существа на Руси приносили удачу. И администрация продолжала потихоньку эту языческую практику.
В те годы прохожие, загляни они за ворота во двор студии, заметили бы странное сооружение. Железная, при помощи автогена сваренная станина опиралась на четыре колеса от вагонеток. К станине приварено было немного усовершенствованное гинекологическое кресло, дабы
“пилот”, находясь в горизонтальном положении, не “парусил” при движении. Основная тяга поступала от расположенного в ногах водителя поперечного бревна, свободно крутящегося на металлическом, густо смазанном солидолом стержне. По окружности бревна прибиты были куски войлока, похоже, от старых валенок. К этим кускам войлока толстой бечевой привязаны были камни.
Толкая аппарат, “пилоту” нужно разогнать его до скорости тридцать километров в час и впрыгнуть в кресло. К этому моменту камни набирали сумасшедшую инерцию. Но уж если вдруг – чего в жизни не бывает! – сбой, так на этот случай перед бешено крутящимся бревном адскую его работу страхует пропеллер, вырезанный самим изобретателем из кровельного железа. Изогнутый особым способом, этот пропеллер абсолютно исключал ослабление вращения камней.