Ах, у него сотрясение? Ах, доктор, ах! Я знаю-знаю, это опасно! Что же делать?!
Не дергать меня за пиджак, сказал доктор и опасливо отошел в сторонку. Все с ним будет в порядке! Он очень здоровый молодой человек. Сотрясение! Какой ужас! Ничего ужасного, мадам! Прекратите, в конце концов, теребить мой пиджак! Извините. Ничего, бывает. И хорошо бы ему сегодня отдохнуть. Это вы к тому, чтобы я убралась отсюда?! Ну, это уж как вам будет угодно выразиться, но мысль по существу верная.
Доктор сделал еще пару долгих затяжек, затушил бычок в поллитровой банке, стоящей на подоконнике, и разболтанной походкой старого ловеласа и холостяка направился вдаль по коридору.
Каково?! Вашему сыну! Хам! Джанет улыбнулась и покраснела. Да, он всего лишь дворник и начинающий ученый. Да, он, несомненно, моложе. Но не настолько, чтобы сразу зачислять его в сыновья! Но, с другой стороны! Пусть даже сын, и что тут такого?! Ради всего святого, пусть сын! У меня нет своих детей, и мне не зазорно оказывать посильную помощь кому угодно, пусть даже и молодым людям, которые гораздо моложе меня!
Шарпей вздохнул и грустно посмотрел на заходящее солнце. Колесо любви завертелось, и ему больше нечего было здесь делать. Взмахнув бронзовыми крыльями, он растворился в закатном солнце, низко стоящем над огромным городом…
Всю дорогу домой она думала только о том, как красиво лежала его окровавленная голова на ее синих брюках от Филиппа Лима, как разметались его черные кудри и как слегка подрагивали его веки, когда она оттирала своим платком кровь, стекающую по его вискам и шее. Надо ли говорить, что на следующий день она явилась в больницу буквально к восьми часам утра и еще целый час слонялась по коридору до тех пор, пока заспанная мужеподобная и отдаленно кого-то напоминающая медсестра, недовольно посмотрев на нее, не поинтересовалась, кем она приходится Патроклу.
Родственница, сказала Джанет, и залилась такой густой краской, что даже видавшей виды медсестре стало за нее неловко. Вы сами пройдете в палату или вам его сюда позвать? Как позвать? Что значит позвать? Он что, может уже вставать? Да от него уже покоя нет никакого, вяло сообщила медсестра. У нас тут курить запрещено, но он курит! Уж не знаю, где берет сигареты, но курит в туалете каждые пятнадцать минут! Сегодня же его выпишут после утреннего обхода! Я вам честно скажу, медсестра достала из кармана халата леденец и положила его в рот, нам таких больных тут и на хрен не надо!
Ну вот и славно! В какой он палате лежит? В четвертой, но там, кроме него, еще двое. Так что лучше бы ему самому выйти сюда. Так вызовите! Джанет потерялась. Вы же говорили, что и так и так можно, а теперь еще двое! Конечно, можно, но зачем вам проведывать сразу троих? Вы же к одному мальчику пришли? Или вам чем больше, тем лучше? Медсестра явно хамила. Будьте добры! строго сказала Джанет и сурово сжала губы, приготовляясь выдать этой наглой особе все, что ей причитается! Единственное, почему Джанет этого не сделала до сих пор, заключалось в том, что эта медсестра все сильнее кого-то ей напоминала, но никак нельзя было сообразить, кого именно. Но в этот момент в коридор вышел Патрокл.
Только мельком глянув на Джанет, он сказал ей — пошли, я тебя ждал все утро. Мне срочно нужно домой, привести себя в порядок и переодеться! В этой больнице ужасная грязь и скука. Ты на машине?!
Да-да! Да, сказала Джанет, сглотнув комок, который потом еще в течение дня несколько раз застревал у нее в горле. Да-да, конечно, продолжала она говорить внутри себя, разглядывая его высокий лоб, выразительные черные глаза и кудри, я на машине! на двух, на трех! Сколько нужно машин? У меня в гараже только две, но мы можем еще попросить несколько машин у наших друзей, понимаешь, у нас с мужем есть друзья.
Мою мать зовут чаще всего Филомела, сказал Патрокл, отыскав в бардачке ее сигареты и закурив. Есть и отец, но в доме мы его вряд ли застанем. Никто не знает, где он ходит, что поделывает. Правда, иногда он все-таки возвращается, и тогда мы с матерью ему рады. А мать — Филомела? Да-да, не забудь, пожалуйста, Филомела. Но лучше просто говори ей ма. Она поймет. Что, так и говорить, ма? Да, так и говори. Это будет лучше всего. И еще, никогда не кури в моем доме! Он очень сухой, очень деревянный, и там такая пыль, что хуже любого пороха! И еще. Не приезжай, когда меня нет в доме, никогда не спрашивай, где я был вчера, я сам не всегда это знаю, и, пожалуйста, никогда не рассказывай мне о тех мужчинах, которые у тебя были раньше! Все понятно?!
Она кивнула головой и сосредоточилась на повороте. Нужно было наконец отъехать от чертовой больницы, как-то повернуть за угол и выехать на проспект! Сосредоточиться и выехать! Ведь как-то она сюда въехала?! Но как?! Украдкой посмотрев на Патрокла, она увидела, что он курит с закрытыми глазами, под которыми пролегли темные тени. Похоже было, что для него нет ничего более естественного, чем быть рядом с ней, что-то напевая тихим голосом, длинными узловатыми пальцами отстукивая ритм на худых коленях, просвечивающих сквозь драные джинсы…
С застывшими, как у пластмассовых кукол, глазами медсестра отвернулась от окна, провела открытой ладонью у своего лица, и оно моментально преобразилось, став лицом уставшего немолодого мужчины лет пятидесяти. Затем медсестра подняла плечи почти на уровень затылка и мелкими прыжками проследовала в ординаторскую. Там она посидела какое-то время на полу, подрагивая от спазмов и судорог, которые внезапно стали ее сотрясать. Спазмы становились все более сильными, их амплитуда возрастала, они учащались. В течение минуты женщина превратилась в трясущийся с неимоверной быстротой комок живой плоти, точные очертания которого невозможно было предугадать заранее. Но, миновав какой-то пик в своих превращениях, медсестра, вернее то, что пару минут назад было ею, затихло, потом приподнялось на высокие мохнатые лапы и быстро побежало по коридору.
Анестезиолог Витя Барвинкин, с превеликим трудом поднимавшийся по лестнице после вчерашних двух литров водки, в горечи и страхе остановился и прижался к зеленой шершавой стене, когда на него из дверного проема внезапно бросилась огромная крыса, величиной, пожалуй, со среднего теленка. Ее морда была восхитительна в своей животной подробной достоверности и при этом невыносимо ужасна. Барвинкин качнулся вперед и провалился в беспамятство.
Когда он очнулся, рядом никого уже не было. Он сел на пол, прислонясь спиной к холодной зеленой стене, и заплакал. Это был конец для него как для пьющего человека. Он знал, что больше никогда в своей жизни не сможет взять в рот ни капли спиртного. Крыса, сказал он, пытаясь найти в этом явлении хоть какой-то смысл и значение. Крыса, он закрыл глаза, медленно приподнялся, чувствуя тошноту и слабость, и так же неспешно отправился домой отдыхать. С работой на сегодня, равно как и на ближайшие несколько дней, было покончено. Ему было очевидно, что настала пора глубокого отдыха, уединения и переосмысления ценностей.
Крыса между тем, демонстрируя невероятную ловкость, спустилась вниз с седьмого этажа по шахте лифта и нырнула в узкий вентиляционный ход, который вскорости привел ее в недра бесконечной сети метрополитена и тех неимоверных по своей запутанности подземных ходов, которые образуют малоизученную тайную сеть под городом. Минуя основные ветки, она в два счета нашла нужный ей ход и по нему спустилась вниз до глубокого ручья, который вынес ее к подземному озерцу удивительно чистой и тихой воды. Здесь она ловко выбралась на утопленный приступок, деловито отряхнулась и направилась к выложенному диким камнем коридору, который, в свою очередь, быстро вывел ее к эскалатору. На нем в полном молчании поднимались несколько фигур в серых капюшонах. Крыса остановилась на мгновение, замерла, а потом с невероятной скоростью и сноровкой проделала обратное превращение. Буквально через пару минут она вновь стала той невысокой, мужеподобной, но при этом довольно миловидной женщиной лет сорока пяти, которую уважали коллеги и больные одной из известных московских клиник. Чем дальше двигался эскалатор, тем светлее, вдумчивей и сосредоточенней становилось ее лицо.
Наконец она оказалась в сверкающем сталью и пластиком здании, поднялась на самый верхний этаж, кивнула походя двум серым капюшонам и осторожно, но уверенно постучала висящим на серебряной цепи деревянным молоточком в массивную дубовую дверь.
Входи, Фриц! Это сказал из-за двери Трахер. Привет, пупсик, ты же знаешь, мне приятнее, когда ты меня называешь Виолеттой! Перебьешься, старый педрила, добродушно сказал Щелкунчик, отходя от операционного стола, на котором лежало какое-то женское тело.
Ужасное Рождество
Дом стоял на отшибе у реки. Отсюда хорошо просматривались ее петляющая лента, обрывистый берег на той стороне, одинокие рыбачьи лодчонки.
Заходи, только осторожнее по лестнице, тут у нас света нет. Отец уже лет двести обещает его провести, но его обещаниям давно никто не верит. Ощущение теплоты и сухости, запах дерева. Уют, покой, легкое дребезжание стекла под порывами ветра. Сверху, из темноты, откуда-то от далекой крыши доносился мелодичный свист, а временами скрежет скверно закрепленной дранки.
В доме все сделано без единого гвоздя. В том числе и эта лестница. Между прочим, мастер, который ее делал, умер более шести веков назад! Отец рассказывал мне, что он по отцовской линии восходил к шумерским богам. Да-да, сказала она, мучительно пытаясь не упасть на этом чуде плотницкого искусства. Узкая юбка и высоченные каблуки упорно сопротивлялись всякому движению вперед.
Наконец они выбрались на второй этаж.
Вот здесь живет мать, но ее, судя по всему, сейчас в доме нет. Она не каждый день бывает, не любит ходить через Перевал. После этого чувствует себя страшно утомленной. А вот это мои комнаты. Там, наверху, отцовская часть, и мы туда без особой нужды не входим. Будешь пить кофе?
Да, сказала она, с несколько брезгливым любопытством осматривая это новое для нее место. Здесь было интересно, книги, штуки разные. Это называется секстант? Ответа она не получила. Патрокл сосредоточенно молол кофе. Старинные карты на деревянных стенах. Макеты триаконторов и пентеконторов, биремов и триер. Дряхлая нелепая мебель первой трети двадцатого века, множество книг, причем весьма старых. В общем, вполне терпимо, если бы здесь не было так дико, так страшно грязно! Пыль покрывала вещи ровным серебристым слоем. Через вытянутые узкие окна с некоторым трудом можно было увидеть окружающий мир, но в большей их части брезжил только неясный свет, заставляя испытывать одновременно сонливость и смутную тревогу. Будто во сне или преддверии сна. За единственным чистым окном виднелся дуб, а за ним синевато-черное низкое небо.