– Да хоть свидетельство о разводе Кобзона. Даже если он, к примеру, никогда не разводился.
Если бы Никонов был в своем обычном собранном состоянии, он нашелся бы, как среагировать на эту дурь, которую катили на него два смурных инспектора неизвестного чина и звания. Но он и сам был сейчас смурной. И поэтому он принял предложение, которое, будь оно сделано в спокойной обстановке, показалось бы ему дикостью и потрясением основ.
– Вот что, следователь, – сказал второй, постукивая документами о ладонь, – как-то нескладно у нас с тобой получается. Отпускать тебя, что ли?
Петр протянул руку за документами.
– Да не, ты подожди. Погодь, маленько, а я скажу. Честно говоря, следователь, что-то с тобой не в порядке. И вызывает наше подозрение. Мы, конечно, можем взять тебя сейчас вон туда, в нашу кибитку. И там по телефончику мы все твои понты проверим. Где учился, на ком женился и кого задерживать собирался.
– Но ведь это какое время…
– Ну вот. А я о чем? Ты же спешишь? Спешишь. Значит, тебе этот вариант подходит? Нет, он тебе не подходит. Но войди и в наше положение: просто так отпустить мы тебя не можем. А вдруг ты ограбил и убил этого Петра Степановича, а удостоверение его взял, ну и фотку, конечно, переклеил. Это уж дело плевое. Шучу, конечно, но ты сам знаешь, следователь, чего в жизни не бывает.
– Я могу ехать?
– Вот давай сделаем так. Чтобы и у нас сердце не болело, и тебя не задерживать. Говори, что за задание. Кого хоть задерживать собираешься? Ответишь быстро и без запинки, мы увидим, что ты не врешь, забирай тогда свои документы и езжай, куда хочешь. А если начнешь из пальца высасывать, тогда извиняй, придется задержать до выяснения. Нам тут на трассе, сам понимаешь, все права даны.
И само вылетело с языка и сказалось:
– Вы даже не представляете, это очень важное дело. О нападении на капитана Петухова. Преступников вычислили. Но задержать их решил я сам.
– Ну, если так, мы тебе, Петр Степанович, премного поможем. Вылезай, сейчас сам увидишь.
– У вас еще какие-нибудь сомнения?
– У нас нет. Но я же не шучу. Мы можем здорово помочь в твоем деле.
Он открыл дверцу и довольно решительно потянул Никонова из машины.
– Вот сейчас сам увидишь…
Трое мужчин пересекли шоссе и приблизились к сторожке.
– А, кстати говоря, вы сомневались в моей личности…
– Уже не сомневаемся. Ты с нами начистоту, и мы с тобой нараспашку.
– Но сомневались. А сами, между прочим, не представились.
– Сейчас сам увидишь, – уже предательски заводясь, возбуждаясь, повторял тот, который держал его за локоть. – Все увидишь…
Они взошли на крыльцо сторожки, и один из них ногой распахнул дверь.
«А ведь я, может, и на свет Божий больше не взгляну, – вдруг неожиданно остро начало доходить до Петра Степановича. – Что же я наделал? И это все? И так все и закончится?»
Апартаменты, куда они вошли, состояли из двух комнат. В первой не было ничего, кроме стола с телефонным аппаратом, стула и табуретки. Из-за приоткрытой двери второй виднелись только чьи-то ноги, в форменных брюках, но без обуви.
«Напарник, что ли, отдыхает», – мимолетно подумалось Никонову. Но тут же ему стало не до мимолетностей.
Его грубо, с силой надавив сверху на плечо, усадили на табуретку. Затем один из них, тот, что остановил его на дороге, остался стоять у него за спиной, а второй уселся за стул, немного комически изображая неторопливостью всех движений большое начальство.
Но все комическое в этой сцене кончилось очень быстро.
– Ну что, следак, давай знакомиться, – как будто вполне спокойно сказал тот, что сидел напротив Петра за столом. Но уже в следующий момент голос его взвился до визга и поросячьей истерики: – Ах ты кум гадский! Мрак вонючий!..
И. мгновенно выросши над столом, он ударил своим правым шатуном Никонову промеж глаз. В последнюю долю секунды Петр успел как бы мотнуть головой вбок, и только это спасло его переносицу от того, чтобы быть сломанной и вдавленной внутрь.
Но избежать остального это не помогло. От страшного удара Петр опрокинулся вместе с табуретом и, отлетев на пару метров, покатился по полу. Когда движение прекратилось и он приоткрыл глаза, то снова увидел те же ноги без обуви, принадлежавшие кому-то, валявшемуся во второй комнате.
Но теперь, подкатившись почти вплотную к ним, он увидел и вторую пару ног. Истина открылась Никонову, но, как это и частенько случается, произошло это слишком поздно. Во второй комнате лежали не напарники этих двух, а их жертвы. И они не спали, а если уж точнее, спали вечным сном. Их окровавленные тела – это и было все, что осталось от действительного поста ГАИ. Захваченный двумя бандитами совсем недавно, он превратился теперь в свою противоположность – в мощный источник опасности и хаоса.
Когда на Киевском вокзале Воронов в последний момент вскочил в электричку, Гриша-маленький и его брат, хотя и отстали от него вагонов на пять, но успели сделать то же самое. Олега спасло то, что электричка была битком забита народом. К тому же братья, разгоряченные погоней, избрали неправильную тактику ее продолжения. Несмотря на живую стену из тел, заполнявшую тамбуры и проходы вагонов, они все-таки попытались пробиться вперед, не дожидаясь остановки.
Но их усилия, сопровождаемые руганью и даже тычками со всех сторон, привели лишь к тому, что они все-таки оказались остановленными и затертыми посреди первого же вагона. То есть, того самого, в который они успели запрыгнуть. Против физики не попрешь, а уплотняться народу впереди было решительно некуда. Тогда они решили дождаться остановки в расчете на то, что кто-то впереди выйдет, и они смогут возобновить свое продвижение.
Но не на первой, не на второй остановках никто не вышел. Наоборот, еще снаружи пытались присоединиться к едущим, чуть ли не с разбега трамбуя людей, заполняющих тамбур.
Осознав, что, впаянные в айсберг из пассажиров, они могут уплыть аж до Серпухова, братаны пустили в ход кулаки и локти, протискиваясь в обратном направлении. По возможности им отвечали тем же. Наконец, они кое-как протиснулись в тамбур, и двери открылись на очередной остановке. Гриша-маленький, сметая все на своем пути, выскочил на перрон и уже хотел было бежать вперед, к вагону, в котором находился Воронов. Но братка все еще вырывался изнутри, преодолевая встречный поток людей, которые ринулись на посадку.
Гриша ухватил его за руку и рванул что было сил. Наверное, брату еще кто-то хорошо поддал сзади, потому что он с внезапно обретенной скоростью полетел на Гришу. Оба повалились на перрон, кляня на чем свет стоит непреоборимую силу народных масс. Но пока они поднимались на ноги и прикидывали, куда им теперь бежать или прыгать, двери электрички тупо сошлись, рассекая человечество на две половины: на тех, кто ехал дальше, и… на остальных.
Попавшие во вторую половину бандиты для начала побрели, конечно, на пристанционный пятачок, где взяли по тройке хорошего дорогого пива «Балтика». Но, по большому счету, даже если бы они приняли по дюжинке темного «Афанасия», это не привело бы их в радужное настроение. Оба понимали, что оборвались они прилично. И дело даже не в упущенном фраере, которого, конечно, пристукнуть было бы самым правильным. Но насколько это исправило бы основной непорядок?
Грише неделю назад заказали базар на сквере. Ходить среди фраеров и бакланить, что такого человека, как Марло, положили ни за что. И что по этому поводу никто не может отказать ему, Грише-маленькому, в стакане вина. Не по-людски это будет – не помянуть покойника.
Заказ как заказ. Мало ли, о чем иногда могут попросить те, кому это надо. Может быть, он бы его и не взял, ведь не нами заповедь дана, что по базару отвечать надо. Но этот мужичок, которому это надо было, подвалил к нему, конечно, не от себя. От самого Круглого подошли тогда к нему ребята и бесхитростно попросили: «Слушай, уважь человека».
Согласно инструкции этого коротышки Гриша ставил базар и смотрел, кто на него отзовется, кто обратится к нему с вопросами, откуда узнал, мол, да как же это все произошло, ну и тому подобное.
Сам Марло, как поставил в разговоре заказчик, куда-то на эту неделю уканал. По понятиям сходилось: этот отставной вроде бы морячок иногда пропадал со сквера на срок до двух-трех месяцев. А что там неделя?
Братан Витек, по правде говоря, еще с самого начала высказывал опаску, говорил, что в черном деле все надо перепроверить. А на вопрос, почему оно черное, отвечал, что нормальные воры не будут о живом, как о зарезанном, неделю шорохом посыпать. И самому Круглому никогда в голову бы не пришло заниматься такой дичью.
– А значит? – спрашивал его брат.
– А то и значит, – отвечал Витек, – что не Круглый это затеял. Его тоже попросили. А ты соображаешь, кто может вот так вот к Круглому подвалить, чтобы он уважил и разрешил авторитет свой мусолить?
– Кто?
– Я же тебе сказал: черные люди. И дела у них неслыханные. Не за бабки и не за грины делаются.
– А как?
– Я же тебе говорю, все у них не по-людски. А тебя используют втемную.
Гриша-маленький всегда считал, что у Витька не голова, а Совет министров. Как тот говорил, так гнилухой все и рассыпалось. За всю неделю никто так и не среагировал на Гришины речи каким-то особым образом. То есть, вином-то угощали, но при этом не кидались расспрашивать, как и что получилось с Марло. И откуда у него такие сведения?
А в конце недели – возьмите бриться. Петухов сгреб троих с площади, а когда они вернулись, оказалось, что их возили раскалывать даже не в ментовку, а в прокуратуру.
Это что же выходит? Раз дело у прокурора, значит, дело есть. А раз есть дело, значит, есть и труп. А он, как голодный баклан, всю неделю вырывал у людей вино с закуской, разгоняя тухлую волну об убийстве. Которое, как теперь выяснилось, произошло на самом деле.
И трое алкашей, конечно же, раскрыли у следователя свои бакланьи клювы и вмазали его имя в эту историю.