Остальное, как ему виделось, было делом техники. Многозначительность и намеки – вот и все, что сейчас от него требовалось по обстановке. Потянуть резину, а тем самым успокоить бросовых ребят. И надо бы как-то успокоить жену. Нечего ей всем телом на дверь бросаться.
– Я их вез, а они мне стучали. Так, что ли, по-вашему?
– Не мети метлой, Петухов. Я на зоне успокоюсь, а ты здесь утухнешь. Ты гнилой, Петухов, поэтому говори быстро: на кого вязку вяжешь?
– Я не гнилой… Ну уж нет, соловьи мудаческие, так у нас политграмота не пойдет.
Петухов рванулся с табурета. И не для чего-то особенного, а так просто, чтобы привстать и говорить в дальнейшем с более достойных позиций.
Но Гриша не понял и ударил сразу. С капитаном не случилось ничего страшного, он просто чуть как бы окосел. И оказался на том же самом табурете, который только что хотел покинуть.
И все еще могло кончиться… неизвестно, как. Да уж не так, как оно кончилось на самом деле. И притом, всего-то за несколько секунд.
Жена Петухова, углядев в приоткрытую дверь, что ее мужа бьют, резко изменила направление удара. Она развернулась от кухни и кинулась к входной двери. Ее план был очевиден: вырваться на лестничную площадку и поднять крик. Кажется, она уже начала что-то кричать на ходу, но в точности никто из них не мог бы этого утверждать. Ввиду тьмы кромешной, опустившейся враз на разум и чувства участников событий.
Ни вышедший спустя долгое время из больницы Петухов, ни выбежавшие из его квартиры буквально через пару минут братовья так и не смогли в точности реконструировать произошедшее.
Но общая схема была, пожалуй, однозначна. Витек, ввиду того, что вся прихожая в длину не превышала трех-четырех метров, настиг женщину только у самой двери. Она тянула дверь на себя и что-то кричала.
Она была в аффекте и не могла остановиться, не могда замолчать, не могла сразу открыть дверь, не могла повернуться и хотя бы выставить для защиты локти.
Капитан тоже ничего уже больше не ждал от своей опытности и многолетнего стажа работы. Он кинулся на помощь жене и снова был опрокинут ударом Гриши. Тогда капитан дал ногой Грише, куда надо, – слабенько получилось, – а сам сполз с табурета на линолеум и постарался приблизиться к окну, где на стене висели кухонные ножи.
Почему он остался жив, а жена нет?
Капитану повезло, что в спешке ему не перерезали что-то жизненно важное? Да, повезло. Если слова что-то значат. И если некоторые из них здесь уместны.
Впрочем, если бы это для кого-нибудь оказалось важным, можно было бы и прикинуть, каким составом оказалось возможно склеить это «повезло»?
Вероятно, женщина в прихожей кричала очень громко. Несмотря на уже посыпавшиеся на нее сзади удары, она даже успела открыть дверь на лестничную площадку. Именно благодаря этому соседи услышали шум и позвонили, и буквально через несколько минут прибыла милиция, а через полчаса обо всем случившемся было доложено самому полковнику Воронову.
Они бежали буквально из-под носа у прибывшей первой передвижной группы милиции. Бежали, неожиданно быстро решив проблему с гнилым Петуховым, но уже понимая, что гниляков вокруг мало им теперь не привидится.
И вот, первого же такого они, хоть и гнали его хорошо, через дворы, мост и площадь, хоть и загнали на номера, в герметичную ловушечную электричку, но в конце концов упустили.
Гриша уже с опаской поглядывал на братка. Ведь, если так говорить, то Витек – голова, Совет министров – мог рассуждать и таким, например, образом: это Григорий должен был Круглому, вот Круглый его и затянул в тухлое дело. А я, мол, у брата на подхвате, а сам – никому и ничего.
«Может, заехать ему прямо сейчас бутылкой по голове? – еще раз подумал Гриша, косясь на брата. – Но что дальше? Уложить его трудно, еще и сикось-накось может получиться. Но даже если и получится, даже если и засвечу, как положено, то ничего хорошего мне от этого не светит. Даже, если нас и видели дворовые, как мы рвали вдвоем из петуховского подъезда, то искать, как первого барана, все равно будут меня. А его только, как второго. Вот если он меня здесь уложит, а потом пойдет и заложит… Все, что знает о той моей истории с той девахой, год назад. О предложении Круглого. О том, как я базар лажовый около пивной ставил, а потом во дворе на этого, с трубой кидался. И жену Петухова может, конечно, на меня повесить. Ему веры будет больше, потому что я-то со всех сторон и с самого начала в этой истории. Да, мне в любом варианте нет назад хода. А Витьку можно еще попытаться в отрыв от меня пойти. А куда я без него? В Москве около дома, небось, в трех дворах вокруг залегли уже и ждут. Надо на юга пробираться, а там, может, и дальше, на теплоходах-пароходах, на танкерах и катеришках. Там найдем, и куда, и с какими бумагами. А может, и не придется еще дальше югов-то. Сколько они кидаться-то еще будут? Покидаются и утухнут. Но сезон-другой залечь – это кефир без балды. Только бы туда попасть сейчас по-тихому, И залечь по-умному. А для этого кто нужен? Русланчик нужен. Руслан-околобабский бухгалтер. Он и сам с югов, и связи у него там обширные, и лазы удобные. Без Руслановой наводки засветишься там, и спалишься на раз. А по его слову – нырнешь и исчезнешь. Но Гриша у Руслана в последний год – не в авторитете. Витек, то другое дело. Для Витька тот сделает. Значит, надо уходить через Руслана вместе с Витьком. Витек и так влип в тухлое вместе с Гришей. Но еще подбавить никогда не вредно».
Так Григорий, не обращая внимания, что это у братка, а не у него, не голова, а Совет министров, опутал Витька своими опасениями и планами, как бы на равных относящимися к ним обоим. Так эти два забуревших великана шли от ларька к ларьку, все больше удаляясь от железной дороги и, соответственно, приближаясь к Минскому шоссе.
Наконец, они достигли развилки этой трассы с какой-то более узкой шоссейкой. Залегли прямо на травке, невдалеке от дымящихся мангалов с шашлыками.
– Ты вот что, Гриша, – начал, как бы осторожничая, Витек, – некуда нам торопиться, ни туда, никуда. На тебе вообще это все с самого разворота завязано. На мне тоже… кое-что в натяжку сидит. Надо б нам не в ту сторону кумекать, – он указал по направлению к Москве, – а в другую.
Гриша, боясь спугнуть удачу, делал вид, что мысли брата являются перед ним наподобие откровения. То есть, что они слетают на них обоих прямо с небес и осеняют их души чем-то неземным и невиданным.
– Через Русланчика будем действовать? – все-таки подал он свой охрипший, якобы от наивности, голос.
– Кочумай, братишка. Через Русланчика я уже действовал. Еще днем созвонился. Точнее, ближе к вечеру, как раз перед тем, как ты этого во двор привел, которого мы погнали.
– Уже знал, что придется линять?
– Тут и знать нечего. Все одно к одному шло.
– Ты о чем?
– Я ему только намекнул. Имею, мол, ощущение, что большую гнилость кто-то со дна цепляет. На стремнинку ее подволакивает.
– С чего взял?
– Так. Когда тебя этот мозглый поставил про Марло гундеть, что того уж неделю, как кончили…
– А что тебе Марло?
– Пил я с ним однажды. Да не так, как вы там, в сквере, не для понта и базара, а для отключки. В компании одной это было, но не важно. И он мне сказал, когда в незабудку наквасились, что, мол, не забуду мать родную.
– Не понял.
– А тут и понимать нечего. Как он это сказал, так и свалился. Под стол, в натуре. Что с ним, заметь, то ли раз, то ли два всего и случалось.
– Темно ставишь, братка, кто разберет, тому хрусты подошлю. Вместе с бабой.
– Я так понял, что он искал одного мужика. И тот должен был поставить ему одно дело.
– На сто тысяч?
– Очень крупное. Марло был тогда в сосиску, и я ему поверил.
– В долю надо было проситься.
– Нет. Из того, что он мне успел передать, – это пока не свалился, – я все же проунькал, что что-то там очень опасно.
– Не тяни. Это что, то самое, что мне поручили?
– Конечно. Так что зря мы, выходит, к Петухову на раз побежали. Все одно, на тебя бы в два счета вышли. И при этом с разных сторон.
– Сожалеешь, значит. На мне можно было крест ставить, а ты в стороне тогда бы остался.
– Нет. Меня бы, как брата твоего, замели. Я чую: в таких делах парят с запасом.
– Так что же Руслан? Отказал, что ли?
– Нет. Тут хитрее.
– Что же? Ему заплатить надо? Он же нас знает. Скажи, обрастем на югах и обернемся с ним.
– Он не о своих, он о наших деньгах сказал.
– Что именно?
– Что их желательно иметь, и при этом побольше, чем наши с тобой карманные.
– Слышала ворона, что сыр дают.
– Нет, он не трепался. Он сказал, что не только, мол, желательно, но их и можно поиметь.
– У нас нет времени. Ты же знаешь.
– В эту ночь. Вот в эту. Которая сейчас будет.
– Ты чего, Витек?
– Которая настанет. И вокруг полно товара. А у кого товар, у того деньги. Слышал про такие дела?
Гриша с тоской отвел глаза от брата. Бессильно поглядывал на автомобильчики, снующие мимо них по шоссе. Еще недавно прикидывающий, не двинуть ли ли брату в висок поприемистей, чтобы тот утух без слез и упреков, сейчас, сидя как бы на берегу этой огромной автомобильной реки, он и впрямь ощутил себя Гришей-маленьким. И меньше всего на свете он хотел бы сейчас остаться перед этой рекой один на один. А у Витька, кажись, поехала крыша. Не выдержал, наверное, мочиловки у Петуховых и последующей гастроли.
– Вот товар, – сказал Гриша, чтобы проверить, прав ли он относительно размягчения Витькиной черепушки. – Едут в тачках. А в карманах денег навалом. Значит, у них и товар, и деньги. А у нас – хрен…
– А они не знают, – ничуть не смутившись, ответил Витек, – они не знают, а мы знаем.
– Чего не знают?
– Завтра все втридорога. Потом еще и еще задерут. А потом снова опустят.
– И что?
– Если мы с тобой сегодня заимеем товар, завтра за него можно будет взять втрое.
– А послезавтра?
– Нас здесь уже не будет.