– Почему не на один?
– Чтобы наверняка. Чтобы не попало не к тому человеку.
– Хорошо. И что же это за люди?
– Биржевые брокеры. Банкиры. Из средних. Несколько президентов разных хитромудрых посреднических компаний. Ну и, конечно, ребята из «Сети старых парней».
– Понятно. Без них не обошлось. Отставники спецслужб всегда готовы дать прикурить… кому угодно. И что же эта компания натворила, Чарльз? О чем с ними будет перемигиваться президент? Вообще, мне кажется, ты там, в Москве, настроен несерьезно. Ты что, считаешь, что все-это можно организовать, как ты просишь, в течение часа и при этом сохранить секретность? Тебе президент, что – частный человек, допустим, любитель лошадей, гусиной печенки и шампанского, который может вот так запросто собрать у себя на ранчо своих приятелей-забулдыг?
– Он должен их собрать и предложить, нет, просто приказать, чтобы они вышли из игры. Чтобы в ближайшие дни ни в коем случае не снимали с вкладов крупные суммы наличных. Пригрозить, что против Моргенштерна начато уголовное расследование, и что любое сотрудничество с ним или его компанией «Глоб Экспресс» с сегодняшнего дня будет рассматриваться как соучастие в крупном мошенничестве, со всеми вытекающими последствиями.
– Какими еще последствиями?
– Вплоть до замораживания счетов и обращения преследования на недвижимость, изъятие всего, что представляет собой ценность или может быть обращено в таковую.
– Это все?
– Примерно.
– Будет исполнено, ваше генеральское величество. Президент Соединенных Штатов к вашим и нашим услугам. Он готов по первому вашему звонку приказывать, угрожать, изымать…Что там еще? Ах, да. Замораживать.
– Говори, да или нет? Ты сделаешь это? Ты позвонишь президенту?
– Мы живем здесь, Чарли, в демократической стране, как бы тебе, может, ни хотелось в данный момент выкинуть это из головы. И все, о чем ты говоришь, к сожалению, невозможно.
– Я знаю Конституцию не хуже тебя. Если возникает непосредственная угроза безопасности нации и стране, президент не может уклониться. Он просто не имеет права не применить все доступные ему средства, чтобы отклонить эту угрозу.
– Браво, Чарльз, ты и действительно превосходно понимаешь, что на самом деле записано в нашем великом документе. «Когда и если возникает непосредственная угроза». Так докажи это, Чарльз. Докажи это прямо сейчас. Хотя бы мне. Потому что, как ты понимаешь, доказать это президенту будет еще сложнее.
– Вагон с десятью миллиардами долларов.
– Беда в том, что отсюда, из округа Колумбия, его не видно.
– Я сам видел аппарат для вращения стодолларовых банкнот. И рисунок, который проявляется на некоторых из них.
– Извини, но это и вообще идет по разряду дешевых трюков. Может быть, ты и действительно размотал кончик какой-то валютной аферы. Но на всемирный заговор это не тянет. По крайней мере с точки зрения хозяина Белого Дома.
– Ты помнишь, Грегори, наш последний разговор перед моим отлетом в Москву?
– Помню. Ты сказал, что почерк убийц моего отца указывает на ребят из Сообщества. Так ты называл некое смешанное предприятие КГБ и ЦРУ, которое, по твоему мнению, стоит за некоторыми нетрадиционными сектами.
– Правильно. Именно это я тебе и сказал. Но не только.
– Не только, конечно. Ты еще сказал, что надеешься выйти на их след в Москве.
– Точно. Именно так я тебе и сказал. Теперь ты понимаешь, почему я тебе звоню?
– Это серьезно, Чарльз? Тебе есть, что сказать?
– Это они, Грег, поверь, я не ошибаюсь. Мы дождались, они наконец прыгнули. Остается встретить их на меч!
Это наверняка те же люди, которые убили твоего отца.
– Дай мне хоть одно имя, Чарльз. И я тут же позвоню президенту и напомню ему его обещание. Он сам до сих пор ненавидит убийц Джеральда. И, если появится хоть что-то реальное, указывающее на их след, он выслушает меня. Он даст мне аудиенцию, и я смогу передать ему все, что ты предлагаешь.
А если надо, у тебя состоится прямой разговор с ним.
Это я тебе обещаю. Но дай мне хотя бы одно имя.
В подмосковном поселке Кокшино есть чудесное место для отдыха, так называемый Дом творчества. Впрочем, творить там что-либо человеку, всерьез воспринявшему название этого милого заведения, было бы не с руки. А скорее всего, и попросту невозможно.
Почти под всем первым этажом был устроен настоящий крутой дансинг. Он же кафе-шантан, дискотека, в общем, смехопанорама с поддачей непрерывного литья и ломом бутылочного стекла. Всего, как говорится, понемножку.
Вечерами напролет завывала оттуда и расцветала потолочными, настенными и паркетными фингалами – ух ты, буги-вуги-цветомузыка. А внутри, то бишь, в самом том дансинге, прыгали и прижимались друг к другу творческие работники и, что, пожалуй, самое прекрасное, работницы. В определенной области. Почти демонической. Ведь все они имели дело с пятой субстанцией, безрезультатно разыскиваемой физиками со времен основания их науки Аристотелем. Имели дело с эфиром.
Да не с тем, который нюхают, а с тем, в котором носятся, пардон, на волнах которого несутся. Словом, плывут в этакий Зурбаган, где корабли под алыми парусами бесшумно появляются на рейде в виду еще спящего города, а волны мягкого, ласкового, как смерть, прибоя, шепчут; «Оставайтесь с нами. Оставайтесь на нашей волне».
Итак, Дом творчества назывался так просто по доброй традиции, взятой от писателей и композиторов. А в этом Доме просто хорошо отдыхалось, здесь, вот как это сегодня складно умеют назвать, можно было хорошо оттянуться.
Захорошеть, наконец, если вы не любитель новорусских лексикографов.
А, собственно говоря, чего же боле? Так ведь, кажется, писали и спрашивали в прежние-то времена?
Зато, в отличие от соответствующих усадеб, где ютились те композиторы и писатели, которые непременно должны были творить на природе, в Кокшинском Доме имелся один объект, о котором отдыхающие – или оттягивающиеся? – здесь творяги что-то вроде и слышали, но как-то вскользь и неточно. И не потому, что-де, тайна сия велика есть и тыр-пыр-восемь дыр.
Нет, и вовсе даже нет, и совсем не поэтому.
А просто, кому ж оно нужно, и что же там уточнять? Фрагмент пирога, понимаешь ли, как говорят в таких случаях.
Знали, что на выходе из дансинга – маленький буфет. От него туда и сюда – два коридорчика. Два небольших загончика, и оба тупиковых.
Правый – тупиковый без обмана. Там, у торцовой стены накапливалась в ожидании путешествия в грузовике винно-водочная тара. Да валялись по углам какие-то совсем «нетворческого» облика и мезозойского стажа употребления ватники. Если уж и они иногда использовались, чтобы еще как-нибудь лучше и, главное, побыстрее оттянуться, то это свидетельствовало бы о том, что жизнь во Вселенной может принимать любые, самые причудливые формы, и что творческие работники, как и неуловимый для физиков эфир, пронизывают собою, по сути дела, все мироздание, включая таинственные забуфетные пещеры.
В отличие от правого, левый загончик только казался тупиковым, и вообще смотрелся ряженым. В самом деле, в нем не только ничего не скапливалось, но, напротив, он неизменно демонстрировал некую каменную ухоженность тем, кто, твердо или покачиваясь, выходил из кабаре, то бишь из дансинга, кабака или переоборудованного под веселье бомбоубежища.
А каменная ухоженность есть, как известно, некая складка или отпечаток, некое государственно-угрюмое выражение, которое приобретают со временем определенные объекты.
Тут, кстати, если уж об этом зашла речь, верная наводка для шпионов. Иной ведь, особенно если из вновь прибывших, суетится, расспрашивает, а ведь оно, коли по сути говорить, и выеденного яйца не стоит.
Увидишь, где подметено чисто и прибрано всячески, да не под праздник, а под самые будни, в рань такую, когда еще и не вставал никто, не сомневайся: перед тобой он самый. Объект государственного значения.
А уж как ты на него, к примеру, собираешься проникать или, как бы это выразиться подипломатичнее, вынюхивать, то уж насчет этого совет со стороны – не подмога. Тут тебе советчик только твоя совесть. Она подскажет. Она же проведет и выведет.
Вот так все обстояло и с этим постоянно прибранным, тускло лоснящимся голубой «динамовской» краской закутком. Отдыхающие, конечно же, видели, что перед ними вход на самый натуральный, без лажи, объект государственного значения. Но что им с того?
Никто ведь от них факта этого и не скрывал. Время от времени отходил вверх квадрат линолеума в конце коридорчика, и из открывшегося люка появлялась чаще всего усатая, но уж румяная и заспанная – это всенепременно, будка военного. Допустим, как чаще всего оно и было, в чине майора.
Затем майор выбирался наружу по торс, а там и вообще вылезал, кряхтя больше от непонятного смущения, чем от натуги, целиком, поворачиваясь во все стороны, дабы показать, какой он весь из себя служивый и озабоченный.
И тут же, бывало, спрашивал у проходящих мимо его коридорчика «танцевальных пар», не имеется ли закурить.
Таким образом, со временем к майору и его появлениям из подполья настолько привыкли, что останавливались рядом не только для того, чтобы угостить дорогой сигареткой, но и самим прикурить, пару раз затянуться и перекинуться со служивым парой общих фраз.
Невольно взгляд курильщика скользил в сторону вскрытого подпола, стекал вниз, по металлической лесенке, цепляясь за металлические же перила, выкрашенные все в тот же бессмертный голубой масляный цвет. А дальше, метрах в двух внизу, шел еще один узенький коридорчик, еще более казенно-вылизанный. Как бы уже и безупречный в своей госугрюмости и неприступности. Ну, чисто вход в машинное отделение крупной, как голубой кит, подводной лодки.
Не с каждым, понятно, майор и заговаривал, а не то, что откровенничал.
Но если уж останавливалась рядом творческая личность, не слезающая, что называется, с экрана, которая, как понимал майор, и без него много чего знает, то уж тут надо было как-то обозначить и свою значительность.