Конечно, мы пытались сопротивляться этому безумию до последнего, стараясь как могли поддерживать независимые силы и издания внутри СССР. Созданный для этой цели в Нью-Йорке «Центр за демократию в СССР» даже стал переводить и публиковать эти издания в США, дабы привлечь к ним внимание публики, пока окончательно не лишился средств. Чтобы как-то рациональнее использовать наши убогие ресурсы, пришлось стянуть все в одну организацию, объединившую демократов из всех республик под общим лозунгом-названием «Демократия и независимость». Но даже консервативная «Дейли телеграф» нашла нас слишком «правонастроенными».
«Многие диссиденты считают, что Запад питается далекой от действительности дезинформацией, рисующей Горбачева истинным демократом, которому угрожают его консервативные оппоненты. (…) И все же чем чаще эти одинокие голоса ниспровергают гласность, тем неотвратимей возникает подозрение, что эти люди стоят на месте, сменяя критерии наличия реформ, вместо того чтобы заверить нас, что их прошлые боевые заслуги не прошли даром. (…) Повсюду им видится заговор».
Еще бы! Ведь даже Маргарет Тэтчер… и даже Рональд Рейган… Только считанные единицы среди журналистов (Эб Розенталь в «Нью-Йорк таймсе», страница передовых статей в «Уолл-стрит джорнэл») отваживались поддерживать нас в то время. По счастью, стремительно нараставший в стране кризис вызывал резкую радикализацию общества, и к 1990 году даже московская интеллигенция начала понимать суть дела. Появлялись новые возможности, новые силы выходили из-под контроля власти, избавляясь от чар перестройки. Летом 1990-го мы сделали последнюю серьезную попытку как-то объединить оппозицию — собрали конференцию в Праге, куда пригласили и старых диссидентов, и новых оппозиционеров из всех республик СССР, и тех из консервативных кругов Запада, кто еще мог оценить наше усилие.
Прага была идеальным для этой цели местом не только из-за близости к СССР или облегченных правил въезда, но прежде всего благодаря очевидному символизму, который Вацлав Гавел не преминул отметить в своем приветственном выступлении. Единственный из всех тогдашних глав государств в мире, пришедший к власти в результате антикоммунистической революции, он не побоялся солидаризироваться с нашей позицией, не изменил своему прошлому, но говорил о нашем общем принципе — неделимости свободы и справедливости. «Если они где-то под угрозой — они под угрозой везде».
Увы, он оказался действительно единственным. Для того чтобы стать реально работающим центром оппозиции, нам требовались значительные средства, печатная техника, компьютеры, средства коммуникации — словом, все, что нужно массовой организации для ее нормального функционирования. Но, вопреки нашим отчаянным поискам, мы не нашли никого, кто бы снабдил нас всем этим, — ни фонда, ни правительства, ни богатого доброжелателя. Казалось, дальнейшая судьба мира никого больше не интересует. Иные говорили вполне откровенно: «Если вы правы и СССР скоро развалится, зачем же нам тратиться на это?» О том, что «развалиться» можно по-разному, не хотели и задуматься.
Удивительное дело: режим был еще жив, он вполне мог утащить с собой в могилу сотни тысяч людей. Более того, как раз в 1990 году становилось очевидно, что Горбачев и его подельники к тому-то и готовятся. Но никого это уже не волновало. На какие-то гроши в другой только что освободившейся стране — Польше — мы срочно создали совместно с нашими польскими друзьями тренировочно-координационный центр «Варшава-90». Поляки, в прошлом активисты подпольной «Сражающейся Солидарности», брались в срочном порядке подготовить группы активистов из различных частей СССР к работе в условиях «военного положения». По нашей просьбе они восстановили даже свою подпольную мастерскую по изготовлению радиопередатчиков и каждую возвращавшуюся в СССР группу старались снабдить ими. Мы-то отлично помнили, что в условиях массовых репрессий «военного положения» достоверная и оперативная информация становится на вес золота. От нее будут зависеть жизни тысяч и тысяч людей.
Вполне подтверждая наши прогнозы, режим начал 1991 год атакой на Прибалтику, повышением цен, всеобщим зажимом. Сомнений не оставалось: введения «военного положения» можно было ждать буквально в ближайшие недели. Если что и сдерживало их, так это растущее сопротивление населения, грозившее вылиться во всеобщую забастовку. К весне конфронтация казалась неизбежной, а с моей точки зрения — и желательной. Это был уникальный момент нашей истории, один из тех редких моментов, что определяют жизнь страны на поколения вперед. Впервые за 70 лет безжалостного угнетения люди открыто бросали вызов режиму. Сам по себе такой общенародный порыв, объединяющий все этнические и социальные группы страны в стремлении отстоять свое достоинство и свободу, был бесценен. Он означал, что в этом, казалось бы, насмерть задавленном народе зреют предпосылки для настоящей демократии. Но одних предпосылок было недостаточно. Слабые и лишенные опыта, оппозиционные силы нуждались в закалке в процессе борьбы со старым режимом, чтобы вырасти в реальную политическую структуру, способную смести номенклатуру со всех уровней управления государством. Только такая борьба могла выдвинуть настоящих лидеров, народных организаторов в каждом районе, на каждом предприятии, создав таким образом подлинную политическую альтернативу. Без этой борьбы не могло произойти системных изменений, а новый, нарождающийся строй не получал структурной поддержки.
Одним словом, страна была на грани революции. И самое глупое, что можно было сделать в такой ситуации, — это позволить властям сохранить инициативу, дать им выбрать наиболее удобный момент для наступления. Конфронтацию надо было навязать режиму ровно тогда, когда он к ней менее всего готов, менее всего ее желает. Но повлиять на настроения огромной страны из-за границы, без своей организации, без общенациональных средств информации было невозможно. А ничего этого создать мы так и не смогли, будучи брошены без поддержки и ресурсов всем миром. Оставался последний шанс — попытаться поехать туда.
С большим трудом пробившись в Москву в апреле 91-го, с визой всего на пять дней, я бросился в водоворот митингов, интервью, совещаний. Надежда на то, что все еще можно исправить, спасти, придавала сил, хотя я отлично сознавал, что ничего, кроме совета, предложить людям не могу — не то что средств, техники или организационных структур, но даже сочувствия западного мира, из которого я приехал. Это была отчаянная попытка убедить, надежда на то, что в накаленной добела атмосфере страны и одного громко сказанного слова может оказаться достаточно. В конце концов, разве не словом боролись мы с этим режимом тридцать лет? Разве не привыкли мы делать все от нас зависящее даже и в гораздо более безнадежную пору?
«Конфронтации не избежать, — говорил я сразу по приезде на пресс-конференции. — Единственное, о чем следует думать: как избежать крови. Поэтому я тысячу раз готов повторить: нужна всеобщая забастовка. Это единственный шанс избежать крови и голода. (…) Вы что, не понимаете: к зиме у вас будет голод. Горбачев добровольно не уйдет. КГБ добровольно не уйдет. Значит, они будут стрелять.
Я считаю, что сегодня нельзя быть пассивным. Ведь если наша страна не встанет, как один человек и не скажет коммунистическому режиму — уйди, альтернативой этому будет голод в эфиопских пропорциях и гражданская война ливанского типа».
«Мне непонятно, как можно морально поддерживать бастующих шахтеров и продолжать ходить на работу, — давил я на чувства в последовавших интервью. — Как же так: бастуют шахтеры, не за себя — за общее дело, а вы ходите на работу… Я лагерный человек. Если голодает один зэк, голодает весь лагерь. Должна забастовать страна. (…) Вот если останется эта власть, ваши дети будут воевать где-нибудь в Польше или Молдавии. Будут подавлять мятеж азербайджанцев. Вам это надо?»
«Нужно срочно организовывать демократические структуры. Ваши депутаты сидят в своем российском парламенте и теряют время. Неужели не понимают, что за ними ничего нет, никакой власти? Отними у них завтра микрофон, и их нету! Надо объединяться. Назовите это хоть форумом, хоть партией… Понимаете, страна рухнет, и никого нет».
В сущности, в этом и была вся проблема: страна была готова сбросить режим, но не готова оказалась новая «элита», новые, выросшие в перестройку «демократы». Люди, в общем-то, случайные, выдвинувшиеся на псевдовыборах, когда любое новое лицо казалось лучше старых, они были гораздо ближе к режиму, чем к народу. Им вовсе не хотелось радикальных перемен, которые вполне могли отодвинуть в сторону и их самих, лишив их случайно обретенного положения «лидеров». Придя на заседание Верховного совета РСФСР, я поразился их неадекватности: полдня у них ушло на бесплодные препирательства о том, по каким микрофонам каким группам депутатов выступать. Под конец бурных дебатов на эту столь важную им тему они даже проголосовали и, восхищенные собственным демократизмом, объявили перерыв. А в это же время страна уже настолько жаждала смены режима, настолько была раскалена, что через несколько дней даже коммунистические профсоюзы были вынуждены, как я уже упоминал, провести однодневную забастовку, чтобы как-то сохранить свое влияние. Более 50 миллионов человек прекратило работу, притом вопреки официальному запрету.
Воспользовавшись перерывом, я вылез на трибуну и попытался вернуть их к реальности. Куда там! Как и прочие российские «лидеры», они мечтали о «гражданском мире», о «переговорах за круглым столом» с коммунистическим режимом. И, сколько я ни объяснял, что даже в Польше (где за плечами лидеров «Солидарности» по крайней мере стояли миллионы членов их организации, пережившей к тому же военное положение) «круглый стол», тем не менее, был ошибкой: он лишь затормозил движение польского общества к демократии, российские «демократы» не пожелали понять, что в их условиях такой «круглый стол» и подавно не будет круглым. В конфликте между народом и режимом они инстинктивно выбирали сторону режима, их породившего. Ельцин, в тот момент бесспорный их лидер, даже предал бастовавших шахтеров, бросив их на произвол судьбы, только чтобы договориться с Горбачевым о временном перемирии. Более того, из всех тогда существовавших политических групп он выбрал себе в союзники «либеральных коммунистов» — своих будущих смертельных врагов: Александра Руцкого сделал своим вице-президентом, Руслана Хазбулатова председателем Верховного совета России. Пройдет всего четыре месяца, и этот «выбор» окажется роковым для всего последующего развития событий, для всей страны, сделав демонтаж старой системы невозможным. Запутавшись в заго