пчину.
Человек, как показалось генерал-губернатору, с восковым лицом выдернул из склянки пробку, и комната тут же наполнилась запахом режущего глаза химического состава. Затем он обильно пропитал жидкостью белый лоскут, скомкал его и вплотную подступясь к перепуганному генерал-губернатору, прижал мокрую ткань к лицу Ростопчина.
В глазах Федора Васильевича тут же пошли разноцветные круги, отчаянно воя и борясь за жизнь, он замотал головой, изо всех сил пытаясь сбросить проклятую тряпку, но черный человек уже крепко прижимал ее ладонями к носу графа.
«Заживо уморить хотят…» - панически мелькнуло в голове генерал-губернатора, рвущегося из рук налегавших на него кирасир. Но чем яростнее сопротивлялся Федор Васильевич своим обидчикам, тем сильнее вдыхал ядовитую смесь, отчего веки его тяжелели, а сознание ускользало из-под контроля.
Когда лоскут был снят с лица, Ростопчин не в силах ничему противиться все же сумел увидеть, что в каземат внесли огромный струганный ящик, обильно устланный соломой внутри.
«Во гроб кладут…» - пробубнил Федор Васильевич уже пуская пузыри, но все еще пытаясь понять, к чему была устроена затея с переодеванием.
Кирасиры подняли одетого в сияющий золотом мундир Ростопчина и бережно уложили в подобие саркофага.
Затем, суетливый портняжка притащил отделанную страусиными перьями шляпу и шпагу с золотым эфесом, которые так же аккуратно уложил рядом с бесчувственным телом генерал-губернатора.
Саркофаг был накрыт крышкой, заколочен гвоздями и вынесен в увядающий осенний сад знаменитой усадьбы Разумовских на Гороховом поле.
К кирасирам подошел адъютант Мажу, перемигнувшись с портняжкой, распорядился грузить ящик вместе с остальными декорациями и незамедлительно все отправлять в Кремль.
Погруженный с помощью эфира в глубокий сон, положенный в устланный соломой деревянный ящик, генерал-губернатор был беспрепятственно доставлен и размещен в подвале угловой Арсенальной башни московского Кремля, некогда именуемой «Собакина башня».
Причины, по которой самая мощная твердыня Кремля получила такое странное название, доподлинно неизвестны. Одни летописцы утверждают, что таким образом ее нарекли в честь раскинувшихся рядом хором бояр Собакиных. Вторые указывают, что башня, подобно сторожевому псу, охраняла переправу через реку Неглинную к Торгу, потому и получила сторожевое имя. Третьи вовсе выводят название из известной басни, по которой руководивший постройкой архитектор Пьетро Антонио Солари, отличался прескверным характером и так любил ругаться на чертовом фрязинском языке, что был окрещен работавшими на строительстве мужиками «собакой».
Построивший рядом с башней здание Арсенала император Петр Алексеевич, повелел изменить прежнее имя на более благозвучное, а всякого, именующего башню «собакой», для вразумления бить плетьми, а то и клеймить.
Ни о чем этом московский генерал-губернатор, конечно же, не знал, как и не догадывался о той незавидной, поистине собачьей участи, которая его, к несчастью, постигла. Он беспробудно спал в своем деревянном ящике, и невероятные видения посещали его, ни живого, ни мертвого, положенного глубоко под землю, но не погребенного…
Ему снилась басня Эзопа про царя лягушек, которого неразумные твари выпрашивали для себя у Юпитера. Когда громовержец низошел до их жалоб, то пожаловал их гнилым пнем, разумно полагая, что в нем найдется все необходимое как для безмятежного существования, так и для благодарного почитания.
Однако вскоре лягушки стали не просто роптать на своего удобного царя, беспрестанно насмехаясь над трухлявым пнем, но с остервенением принялись злословить самого Юпитера, именуя его не иначе, как «отцом колод и породителем коряг». Вскоре среди лягушек завелись особые предводители - жабы, которые даже вывели закон, утверждающий о том, что каков царь, таков и пославший его Бог. А раз божество стало ни к чему не пригодно, надобно призвать его на жабий суд и решать судьбу по их жабьему разумению.
Когда до всемогущего олимпийца дошли их богохульные разглагольствования, Юпитер, не долго думая, отправил к ним нового владыку - питавшегося лягушками Змея… И что за чудо? Сквозь бесконечные стенания смерти и непроглядный ужас жизни, в одночасье постигшие лягушек, громовержец услышал вначале нестройные, а затем уверенно встающие над болотом гимны, прославляющие милостивого повелителя Змея, и восхваляющие божественную мудрость Юпитера!
Подобное откровение так взбудоражило пребывавшего в алхимическом забытье генерал-губернатора, что он вначале ощутил страшный зуд в носу, затем приоткрыл глаз, а после, каким-то совершенно невероятным образом сумел увидеть восседавшую на нем преогромную, отдающую зеленым отливом, муху, которую в просторечье отчего-то принято называть лягушкоедкой.
Удобно устроившись на носу, мерзкое насекомое пристально вглядывалось в восковое лицо Ростопчина и, с заговорщическим видом, потирало передние лапки.
- Думаешь, моя песенка спета? - зло прошипел Федор Васильевич, пытаясь сдуть назойливое насекомое со своего носа.
Бесплодных попыток согнать ее с насиженного места муха нисколько не испугалась. Ловя хриплое дыхание генерал-губернатора, она, ловко перебирая лапками, балансировала на краешке носа, а затем как ни в чем не бывало принялась натирать бока и разглаживать слюдяные крылышки.
«Вот же тварь свалилась мне на голову, вернее на нос…»
В сердцах выругался Федор Васильевич и, не в силах согнать муху рукой, что было силы приложился лбом о деревянную крышку своего гроба.
Что стало происходить после этого, генерал-губернатор так и не смог объяснить себе до конца дней, отведенных ему на этом свете Судьбой …
После сокрушающего удара о крышку, или же о днище гроба, Федор Васильевич на мгновение погрузился во мрак или, как в подобных случаях выражаются поэты, был восхищен тьмой.
О, да, это не в коей мере не была привычная для обморока пелена угасающего сознания! Напротив, его насквозь пронзало странное скользящее сияние, словно граф провалился в сияющую антрацитовыми изломами бесконечную штольню.
В ней Федор Васильевич стал явственно различать нарастающие звуки органа и даже успел подумать, не замыслил ли проклятый аббат Сюрюг пропеть над ним католический реквием.
Граф прислушался к трагическим звукам, и непонятно каким образом вдруг понял, что звучит секвенция «Dies irae» или «Страшный суд», написанная нищенствующим монахам в дни разгула Чумы.
В пугающем, но одновременно чарующем величии органа явственно различались слова о приближающемся дне гнева, предрекающем восхождение праведников к престолу Божию и низвержение грешников в геену огненную.
«Когда Судия воссядет, всё сокрытое станет явным, тогда никто не избегнет своей кары. Что скажу я, несчастный грешник, кого призову в защитники, покинутый всеми…»
Неслись тревожные восклицания неведомо откуда доносящегося хорала, от которых Ростопчину становилось так невыносимо тошно, что он принялся по собачьи выть и до крови расцарапывать ногтями неструганные гробовые доски.
- Да вот хотя бы меня призови! - послышался въедливый, даже насмешливый и отчего-то такой знакомый голос.
Ростопчин поднял глаза и увидел склонившееся над ним невозмутимое лицо Якова Вилимовича Брюса.
- Все возвращается на круги своя… - обречено заметил генерал-губернатор, совсем не обрадовавшись встрече.
- Отчего же вы, милостивый государь, так печально вздыхаете? - живо поинтересовался чернокнижник.
- Костлявая старуха с косой была бы мне во сто крат милее, чем наше новое свидание, любезный граф! - сказал Ростопчин, сочтя, что в теперешнем положении можно обойтись без церемоний.
- Как знать, как знать, - загадочно произнес Брюс, - я вот, по нашей старинной дружбе, пришел указать вам путь к свободе и к скорейшему избавлению от французского плена…
Несмотря на свое отчаянное положение Федор Васильевич не спешил с расспросами, потому что прекрасно помнил, чем заканчивались предыдущие встречи с проклятым чернокнижником. Он счел для себя лучшим выжидать, полагаясь, что молчание подвигнет Брюса изложить свои условия подробнейшим образом.
Стратегия, выбранная генерал-губернатором, оказалась верной и, не заставив долго ждать, принесла вожделенные плоды. Брюс не просто заговорил первым, он даже охотно разоткровенничался, предлагая раскрыть свой план в полной мере и во всех возможных деталях.
- Вначале позвольте дать крайне необходимое, на мой взгляд, предуведомление.
Заметил Брюс интонацией более подобающей конторщику, нежели мертвому чернокнижнику:
- Я хочу прояснить парочку вопросов общего характера, но если к ним приглядеться повнимательнее, то они окажутся для нашего дела весьма важными и в какой-то мере основополагающими.
Состояние генерал-губернатора совсем не располагало к ведению философических бесед, но избавиться от Брюса было не так-то просто. Ростопчин небрежно кивнул головой ожидавшему согласия чернокнижнику, словно в очередной раз пытаясь прогнать назойливую муху.
- Стало модным болтать о всякой чепухе, вроде предопределения, Судьбы или, того почище, изначального Провидения. Чушь все это несусветная, досужие домыслы и праздная болтовня! - заметил Брюс нарочито пламенно, словно выступая на прениях. - Лично я всецело за свободу воли, а также двумя руками поддерживаю право каждого на выбор!
К такому изложению мыслей Федор Васильевич оказался совсем не готов, а потому решил, что Брюсом затевается гадость, подобно которой еще не видывал белый свет. Он счел, что будет разумным ничего не спрашивать и уж тем более не пытаться чернокнижнику возражать. Самым простым и надежным способом являлось кивание головой, сдобренное мычанием, которое в случае надобности могло быть истолкованным в любую удобную для генерал-губернатора сторону.
- К примеру, философ Платон утверждал, что люди всего лишь куклы в руках богов, а сам по себе род человеческий не в состоянии и пальцем пошевелить! Судите сами, любезный Федор Васильевич, каков был старый мерзавец!