вом «государевых холопов».
По существу царская власть не приобретала в 1565 году никаких новых полномочий. Писал же барон Герберштейн про Василия III, что государь «применяет свою власть к духовным также, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех». Но Грозный, прямолинейный книжник по складу ума, а по натуре требовательный и крайне самолюбивый деспот, стремился не только вырваться из каких-либо формальных стеснений своей власти, а сломить общественное мнение окружавшей его среды, добиться безусловного повиновения не только за страх, но и за совесть, полного и покорного признания всех своих деяний, отказа от малейшего их осуждения, от всякой как формальной, так и моральной, сдержки самых крайних проявлений своей самодержавной воли. Глубоко усвоил он те воззрения на царскую власть, которые так поражали барона Герберштейна в придворной среде времен Василия III. Иноземец-наблюдатель записывает с изумлением, что русские открыто считают волю государя – волей Божьей и верят, что все дела государя совершаются по Божьей воле, так как царь во всем совершитель Божественной воли. Недаром отмечает он, что если спросить русского о чем-то сомнительном и непонятном, то обычно получаешь ответ «про то ведает Бог да государь».
Личная власть царя, помазанника Божия, возносилась на недосягаемую высоту над всяким житейским правом, над всякой житейской правдой. Основная идея самодержавия в признании высшей власти и воли государя источником и верховным критерием всякого права и всякой правды. В этом воззрении сущность того, что поклонники русского абсолютизма признали особой «мистикой самодержавия». Яркое выражение найдет эта идея в XVII веке в воззрениях царя Алексея Михайловича, большого поклонника памяти Грозного. Царь Алексей верил в священный характер царского сана, в непосредственное руководительство царской воли божественным «извещением» и поэтому требовал от подвластных не только нелицемерной службы, но и «радостного послушания», осуждая тех, кто «не со всем сердцем» прилежит царю. Отсюда у него постановка милости царской выше всякого права и отрицание личных, частных прав перед верховным усмотрением государя. А в XIX веке та же идея воскресает с новой силой в официальной теории Николаевского абсолютизма, согласно которой верховная власть, как орудие Провидения, имеет для общественной жизни то же значение, что личная совесть, просветленная религией, для частных житейских отношений. Теория безусловной власти разрастается до учения о безусловном авторитете царской власти. В этой ее эволюции заложены глубокие основы восточного цезарепапизма, метафизической надстройки над реальной действительностью самодержавия. Так и Грозный признавал ответственность царской власти перед Богом за чистоту веры в подвластном народе и призвание светской власти руководить религиозно-нравственной жизнью населения страны.
На деле над Московской Русью прошли разрушительные бури эпохи казней и дворцового разгула, разгрома бытовых традиций и устоев силой царской опричнины. Мертвой зыбью затихали они, отравляя подозрительностью, затаенной враждой, сыском и произволом опал «мудроправство» Бориса Годунова. Общественная совесть не формировалась проявлениями такой власти, а замирала в «безумном молчании всего мира» по меткому слову чуткого современника. А когда боярская среда получила вновь возможность поднять свой голос, она заговорила о судебных гарантиях от произвола царской карающей власти. Боярский царь Василий Шуйский обязался в особой «крестоцеловальной записи» никого не казнить, ни у кого не отнимать имуществ, «не осудя истинным судом с боярами своими».
В попытке отстоять перед крайностями царского самовластия правоохранительную функцию боярской думы лежит основной мотив боярской оппозиции XVI века. В этой функции состояло существенное значение думы, а она неотделима от боярской службы советом, от правообразующей деятельности боярских приговоров. Но в этом круге понятий и стремлений нет «правительственного предания, шедшего из уделов»: его основа старше, шире и глубже, и искать ее надо в исконной традиции о связанности княжеской власти обычно-правовой «стариной и пошлиной». Во главе оппозиции царскому самодержавию видим, преимущественно, представителей титулованного боярства. Но защищают они не удельно-вотчинные княжеские притязания, а боярскую старину и – шире – земскую старину.
Однако рядом с этим земским моментом боярской оппозиции стоит другой – родословный. Царская власть, все более расходясь с боярством, находит себе новую социальную опору в организации более демократических слоев населения. Устроение на новых началах воинской службы и податного тягла разрушало в корень привилегированное служилое и землевладельческое положение потомков владетельного княжья, а затем и всего знатного боярства. Защита земской обычно правовой старины тесно переплеталась с защитой привилегий боярского класса. Оба эти создания гибли вместе под ударами самодержавия. Иона нашла себе мощную поддержку во враждебных боярству интересах средних слоев русского общества, главным образом – носителей рядовой службы и мелкого служилого землевладения. Опираясь на них, боевая сила самодержавия смогла развернуться свободно против боярства и всей земской пошлины.
VI
Рядом с князьями и боярами стоят в большой близости к великокняжеской власти «государевы богомольцы». Церковь была в старой Руси крупной общественной и политической силой. Русская митрополия – часть Константинопольской патриархии – имела вне Руси высший центр своего церковного управления во власти «вселенского» патриарха Византии. Патриарх поставлял на Русь главу местной церковной иерархии, по общему правилу, из клириков царствующего града. Образованный иерарх, облеченный обширными полномочиями, являлся в страну, которая представлялась просвещенной Византии варварским миром, как носитель высшей культуры и представитель высшей, независимой от местных сил, духовной власти. Такая организационная основа русской иерархии давала ей, в значительной мере, самостоятельное положение в русском политическом мире. И это самостоятельное значение русской митрополии в ряду местных политических сил увеличивалось раздельностью и дробностью политического господства русской княжеской власти. В XIV и XV столетиях разделение русских земель между двумя крупными политическими организациями – Литовско-русским государством и Великорусским великим княжением чрезвычайно осложняло положение митрополии всея Руси. Переход митрополичьей резиденции из Киева на великорусский север во Владимир, связал митрополию ближе и теснее с великорусскими отношениями и интересами. Владимирский двор митрополита всея Руси стал центром для тех общественных групп - великокняжеского боярства и духовенства – которые с особой остротой переживали тягостные последствия распада более широких политических связей в удельно-вотчинном дроблении территории и власти. В этой среде возник в первые годы XIV века при митрополите Максиме замечательный памятник письменности – обширный летописный свод, общерусский по кругозору и основной тенденции, общерусский и по материалу, собранному из местных записей о событиях в северной, западной и южной Руси. Эта же среда, при личной поддержке митрополита Максима, вдохновила тверского князя Михаила Ярославича принять титул великого князя всея Руси и сделать неудавшуюся, но показательную попытку возродить подчинение всей Великороссии единой и более сильной великокняжеской власти. Ближайшие преемники митрополита Максима – Петр и Феогност – глубоко усвоили те же великорусские политические тенденции, но, вместе с великокняжеским боярством, которое отхлынуло от Твери к Москве и здесь нашло искомый центр новой объединительной работы, направляют силу своего пастырского влияния на поддержку стремлений московских князей к усилению великокняжеской власти.
В таких условиях нарастает процесс национализации русской церкви. Преемником Феогноста на митрополичьей кафедре видим крупного политического деятеля, который вышел на митрополию из боярской среды великокняжеского двора и волею судеб стал не только правителем церкви, но и руководителем политической жизни Великороссии. Ярче и более последовательно, чем при его предшественниках, служит теперь высшая иерархическая власть целям мирской политики – в защите притязаний московского князя на великорусское великое княжение, в усилении его власти над другими владетельными князьями северной Руси, в борьбе с Литвой за западнорусские области. Митрополит-правитель вдохнул в великокняжескую политику определенную идеологию – церковно-религиозную и, тем самым, национальную. В оживленной переписке с Константинополем и в пастырских наставлениях русским князьям митрополит Алексей развивает воззрение, что православная Русь - часть священной христианской политии, политического тела Церкви, а власть великого князя всея Руси и русского митрополита – органы его устроения и защиты. Отсюда, с одной стороны, вывод, что борьба Москвы с «языческой» Литвой «огнепоклонника» Ольгерда заслуживает сочувствия и поддержки всего христианского мира, а, с другой, требование, чтобы русские князья блюли свое «одиначество» с великими князем, скрепленное крестным целованием, и служили его делу своей ратной силой под страхом отлучения не только митрополичьего, но и патриаршего.
Политика митрополита Алексея ставила ребром вопрос о великорусском характере митрополии, о превращении русской церкви в учреждение Великорусского государства. Но был он не московским митрополитом, а «Киевским и всея Руси». Национально-великорусское направление его деятельности придавало односторонне-политическое значение его иерархической власти над русскими епархиями Литовско-русского государства. Митрополия оказалась на безвыходном распутье. Неизбежным становилось ее разделение между двумя поместными церквями – великорусской и западнорусской. Великий князь Дмитрий Донской шел на это, по смерти Алексея, лишь бы сохранить в своих руках назначение кандидата на митрополичью кафедру и ее влияние в составе активных сил великокняжеской политики. Но значительная часть духовенства дорожила исконным единством митрополии. Это единство имело и свой, притом не малый, политический вес, как условие влияния Москвы на православные области западной Руси, особенно же на русские земли, колебавшиеся между Москвой и Литвой, в которой они искали опоры против московского засилья. Затяжная церковная смута, суть которой в борьбе за и против притязания московского великого князя избирать кандидата в митрополиты, за и против единства митрополии, кончилась победой этого единства и независимости митрополии от великокняжеской власти. Митрополиты Киприан и Фотий порвали с традициями Алексея, отделили свою политику от великокняжеской, поставили себя в положение митрополитов всей Руси, которые правят церковью, опираясь на высшую иерархическую власть константинопольского патриарха, а в делах мирских стремятся наладить приязненные отношения к светской власти обоих великих княжений – великорусского и литовского. Москва потеряла на время одну из существенных опор своих властны