Только ты одна меня тревожишь,
И тобой одною я живу,
Милая, не верить ты не можешь,
Ты со мной во сне и наяву…»
Стихи, может быть, и плохие, но в принципе все ясно. Если Катя отнесется строго и раскритикует, то уж больше не попросит его заниматься непривычным для него делом. Да это и правильно будет: не умеешь петь по-соловьиному, так нечего каркать.
Только Гришу покинуло вдохновение, как с шумом и смехом вернулись товарищи из клуба. Александр, хлопнув Гришу по спине, спросил:
— Что пишешь?
— Стихи.
Веселов посмотрел на него сочувствующим взглядом, вздохнул:
— Уже до этого дошло?! Ну, пиши, пиши… — Он лег на койку, чтобы не мешать Грише, и уснул.
Гриша продолжал свое письмо:
«Не помню, где я слышал такое выражение: «Тоска, как вино, со временем крепче становится». Это, Катенька, сейчас я особенно сильно чувствую. Я хочу тебя видеть, чем дальше, тем сильнее. Каждую свободную минуту я смотрю на твою карточку. Почему ты так мало пишешь мне? Может быть, ты рассуждаешь так: меньше писем — труднее испытание? Но ты же знаешь, что я выдержу любое испытание».
Глава сорок седьмая
В старинном парке сдержанно шумели липы. По занесенным снегом аллеям пронесся «виллис» и остановился у подъезда с высокими колоннами. По мраморным ступеням застучали сапоги, и высокие комнаты помещичьего дома наполнились веселым гомоном. Словно свежий ветер ворвался в мертвый дом.
Девушки разбежались по комнатам. Вот где можно наконец отдохнуть после леса и землянок!
Прусский помещик до последнего часа ждал, что фашисты защитят его. Он бежал, не успев отключить свою электростанцию, не успев захватить багаж. Кровати были аккуратно убраны, в столовой накрыт стол на пять персон.
Но больше всего обрадовала девушек ванна и горячая вода.
Девушки бродили по комнатам, разглядывая картины, ковры, белую мебель с золотой инкрустацией.
Кто-то, пройдя через вторую спальню, открыл маленькую дверь. Там была комната со стеклянным потолком, уставленная шкафами с книгами.
— Библиотека! — восторженно воскликнула Катя.
Книги! Сколько времени она не видела их! Да вряд ли ее мозг мог сейчас воспринимать прочитанное; он был так напряжен, что ничего постороннего для Кати не существовало.
Она вышла в сад. Темно, ни звезд, ни горизонта, только ветер свистит в деревьях. Метет поземка. Но Катя внимательно приглядывается, чутко прислушивается… Гул передовой стихает. И это говорит о том, что враг снова отступает.
Настроение было такое хорошее, что решили устроить концерт и танцы. Даша составила программу. Она должна была петь, так как считалась лучшей певуньей.
Катя просила:
— Спой мою любимую «Спит деревушка в синих сугробах…»
— Хорошо, — шутила Даша, — принимаю заявки.
— Вот это правильно, — подхватила Марина, — а для меня спой арию Татьяны: «Онегин, помните, моложе, я лучше, кажется, была! И я любила вас!» — протянула она нежно, и все засмеялись.
— Странный заказ, чем он вызван? — поинтересовалась Даша.
Катя тоже с недоумением посмотрела на Марину. Но в это время внимание всех привлек «виллис», промчавшийся по парку. Почта! В доме зашумели. Девушки бежали к дверям. Одна Катя осталась на месте: знала, что принесут ей письмо.
Вот уже кто-то шаркает по паркету зала, распахивается дверь, вбегает Марина:
— Танцуй, тебе письмо!
— В другой раз станцую, когда музыка будет. Спасибо. А тебе не написал Веселов? Гриша обещал взять его в оборот.
Марина лукаво подмигнула и указала на нагрудный карман:
— Передай Грише от меня спасибо за то, что приучил Сашу писать мне. Напиши, чтобы не позволял ему заглядываться на других девушек. Понятно?
Но Катя уже углубилась в свое письмо.
«Дорогая моя, ну как ты там на своем «маленьком» воюешь? Что-то мне не нравится такая регулировка движения. Нужно бы нам с тобой поменяться местами дислокации, а то получается — ты на передовой, в максимальной опасности, а я вроде как в тылу. Сегодня, отложив учебник математики, я начал перечитывать твои письма и расстроился. Ты пишешь, что мои стихи понравились тебе… Это значит, что ты отнеслась к ним не критически. А я дал себе слово больше никогда не каркать. У нас в полку нашлась книга стихов Маяковского — вот человек с головой. Я прочитал ее не отрываясь и увидел, что его стихи стоят выше моих примерно на потолок Ил-2.
Прошу тебя, Катенька, указывать точнее твои координаты. Я использую малейшую возможность, чтобы увидеть тебя, Я смотрю на карту и каждый день высчитываю, сколько остается до тебя.
Много мне хочется тебе сказать, но надо иметь совесть, военная цензура, наверно, и так проклинает меня. Ведь полагается писать только на одном листе, а я уже на третий перешел. Уж допишу его. Если будут выбрасывать лишние листки, пусть выбросят этот, последний.
Ну заканчиваю, а то друзья избить меня собираются за то, что я много керосину сжег.
Целую множество раз».
Катя, наверно, долго бы еще перечитывала письмо, но пришла Даша, скучная, тихая, совсем не похожая на себя. Катя мгновенно убрала листки, заметив, с какой завистью Нечаева смотрит на них.
— Не получила от Ивана?
— Наверно, занят, — вздохнула Даша. Сделав над собой усилие, она сказала: — Пойдем в парк. Вылеты отменены до определения новой площадки. Речкина собирает желающих на экскурсию, посмотреть иностранную землю.
До обеда оставалось не меньше двух часов. Катя с удовольствием посидела бы дома, сочиняя письмо Грише, но надо было рассеять печаль Даши. Она спрятала письмо в свою красную папку и стала одеваться.
На улице громко разговаривали девушки. Кто-то затеял игру в снежки. Даша, выбежав на крыльцо, мигом скатала тугой снежок и швырнула в Катю. Катя погналась за ней, нагибаясь на ходу и хватая липкий снег. Но разыграться не успели. На балкон выбежала связистка и крикнула:
— Нечаева, к командиру!
Даша досадливо поморщилась, подняла руку, крикнула:
— Я больше не играю!
Это прозвучало как детское: «Чур меня!» Катя выронила тугой снежок. Ей не понравилось мгновенно изменившееся лицо Даши.
Бегом поднялась Даша по лестнице, прокатилась по паркету коридора, постучала в дверь Маршанцевой. Ей не ответили. Она постучала громче, потом приоткрыла дверь и заглянула в комнату.
Маршанцева сидела, уронив голову на ладони, закрыв глаза. Вид у командира был такой необычный, что Дашу кольнуло в сердце — беда!
— Товарищ подполковник, явилась по вашему приказанию, — глухо произнесла Даша.
Маршанцева не вздрогнула, не удивилась: она слышала стук в дверь и шаги Даши, но не могла поднять головы.
Даша приблизилась к столу, оперлась о него, нагнулась к Маршанцевой:
— Кто-нибудь погиб?
— Да, — кивнула Маршанцева.
— Кто? — еле выговорила Даша, чувствуя, что ноги у нее ослабли и она вот-вот упадет.
— Вот письмо от товарищей Коробкова.
— Ваня! — Даша схватилась за край стола, медленно опустилась на стул.
Друзья Ивана Коробкова писали Маршанцевой, что его самолет был сожжен противником. Они просили сообщить об этом его невесте Даше Нечаевой.
Глава сорок восьмая
— Впереди Берлин! — сказала Маршанцева на полковом собрании десятого апреля. — Вчера пала крепость Восточной Пруссии Кенигсберг, остается последний, решительный бой.
В зале послышался облегченный вздох. Командир продолжала:
— Может быть, сейчас нам придется встретить такое сопротивление противника, какого мы еще не знали до сих пор. Мы должны тщательно подготовиться к этому последнему удару. Пусть ни у кого из вас не будет такого настроения: полетим, закидаем Берлин бомбами и покончим с ним в одну ночь. Эту крепость взять будет нелегко. Здесь гитлеровцы создали систему зенитной защиты. Они сейчас делают последнюю попытку удержаться, они мобилизовали все мужское население Берлина. Даже школьники сведены в ударные батальоны.
Летчицы слушали командира и думали о тех трудностях, которые принесла им прусская весна. Земля на аэродроме была как тесто. Казалось, что самолет может утонуть по самые крылья. Машины с боеприпасами и бензозаправщики застревали в грязи, все тормозило работу.
Но впереди Берлин.
Весь батальон аэродромного обслуживания принялся за работу. Разобрали сараи, маленькие домики, гаражи и построили из досок взлетную дорожку двести метров длиной и сорок шириной.
Техники и мотористы подходят к самолету, колеса которого почти увязли в грязи. Раздается команда:
— Раз, два — взяли! Еще раз!
Самолет приподнимают и ставят на доски. Пока техники очищают грязь с шасси, подходят девушки с ведрами и заливают в баки бензин.
Вооруженцы, с трудом вытаскивая сапоги из грязи, поднимают бомбы и подвешивают их.
Мотористы наваливаются на плоскости самолета и держат его. Летчицы запускают моторы. Вихрь почти отталкивает девушек, но они крепко вцепились в плоскости. Мотор набирает обороты на месте, потом самолет выпускают, он бежит и на краю площадки отрывается. Радостные возгласы провожают самолет. И снова девушки месят грязь, снова раздается:
— Раз, два — взяли!
Следующий самолет вытаскивают из грязи и ставят на настил.
— Ох, — вздохнула Катя, когда самолет общими усилиями был подготовлен к вылету, — если после войны я кому-нибудь расскажу, как мы летали, мне никто не поверит.
Даша стоит, очищая грязь с сапог, смотрит на самолет, словно и сама не верит, что он сейчас полетит.
— А мы делаем уже сотый вылет.
— Да, — кивнула Катя, — ждать погоды под Берлином не приходится. Надо ее самим делать.
Взлетать с этого деревянного аэродрома полбеды, но садиться ночью, когда аэродром освещают только три точки, тут уж нужно было большое искусство, чтобы не промахнуться.
Пятнадцатого апреля в четыре часа самолеты вернулись за грузом и не успели заправиться, как аэродром потряс неслыханной силы залп, будто треснул весь земной шар.