Вдалеке слышался какой-то шум, не сразу разберешь, что это голос Вадима Егоровича. Кажется, он с кем-то разговаривает по телефону из своего кабинета. Были и какие-то другие шумы, чьи-то шаги в темноте коридора, звяканье посуды. Небо снова нахмурилось, потемнело. Борис сидел в полумраке, не зажигая света, прислушивался. Он чувствовал себя здесь чужим человеком, никому не нужным, лишним. По крыше забарабанили крупные дождевые капли. Ударил далекий гром, и дождь застучал с новой силой.
Голос затихал, — и становилось слышно, как ходят механические часы с кукушкой, висевшие на противоположной стене. Снова загудел голос Шубина, он дорос почти до крика, но оборвался, и стало тихо. Скрипнула дверь, из темноты коридора на веранду вышел Николай. Он смотрел себе под ноги, будто что-то потерял. Лицо с правой стороны было красное, будто обожженное кипятком, под носом кровь. Он опустил голову, подошел к вешалке, снял нейлоновую куртку и снова повесил. Развернулся, вошел в коридор, зажег свет в ванной.
Теперь был слышен звук льющейся из крана воды. Из темноты коридора появилась Клавдия Ивановна, вытирая слезы салфеткой, она хмурилась, смотрела в сторону. Включила тусклый светильник под потолком. Снова вышел Николай, лицо вымыто, волосы расчесаны, он прижимал к распухшему носу платок, левый глаз заплыл. Клавдия Ивановна подошла к сыну, обняла, что-то зашептала в ухо, но тот освободился, натянул нейлоновую куртку. Быстро спустился с крыльца.
Борис встал со стула, выглянул за окно, он видел, как от дачи в сторону дороги уходил Николай. Лил дождь, быстро темнело. Хотелось догнать, Николая, что-то ему сказать… Но что тут скажешь.
Вадим Егорович, одетый в тенниску на трех пуговицах и легкие брюки, вышел к ужину позже обычного, он сказал Борису, чтобы наливал. Выпили несколько рюмок "Столичной", поели молча, только иногда обменивались короткими репликами. После водки и котлет с вареной картошкой и свежими овощами Шубин как-то обмяк, разрумянился и повеселел. Он поднял до уровня груди правую ладонь, расставил пальцы, довольно короткие, поросшие волосами. С внешней стороны ладонь распухла, большой палец в основании отек, сделался каким-то желто-зеленым.
— Да, послал мне Бог сына, — сказал он. — Сколько бил эту сволочь, — ему хоть бы что. На ночь привязывает к разбитой физиономии бодягу, разведенную подсолнечным маслом. А утром встает, — будто ничего не было. Где он?
— Уехал в Москву, — сказал Клавдия Ивановна.
— И пусть катится, хорек вонючий. Один раз я палец сломал, когда дал ему в морду. Вот и сейчас. Видишь, отекло?
Борис кивнул.
— Ты "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына читал? — без всякого перехода спросил Шубин. Он не дожидался ответа, наверное, подумал, что правды все равно не услышит.
— "Один день Ивана Денисовича" читал, — соврал Борис.
— "Один день" — жидковат. Работают зеки, кладут кирпичи… Скучно. И в чем тут новизна? А вот "Архипелаг" — вещь занятная. Видная работа. С первых строк понятно, что автор провел настоящее исследование, разобрался в проблеме. А не из пальца высасывал. Видно, что сам сидел и на своей шкуре понял, что такое зона. Да, такая проза производит впечатление. Я начал уже давно, но нет времени дочитать до конца. У меня парижское издание. На такой белой, очень тонкой бумаге. Если хочешь возьми, пожалуйста…
Выпили чаю с баранками и вареньем. Шубин поднялся и удалился, даже не взглянув на жену. Борис постоял на крыльце, слушая шум дождя в темноте. Вдруг снова появился Шубин с книгой, молча сунул ее в руки Бориса и ушел спать.
Глава 18
Утром Борис вышел на веранду, чайник был еще горячим, на тарелках, прикрытых стеклянными колпаками, сыр и яйца. Тут не было никого, возможно, он в доме один. Значит, можно рискнуть, войти в кабинет Шубина, осмотреться, пошарить в столе и сейфе. Борис живет на даче уже третий день, но до сих пор не имел такой возможности, — рядом вечно крутились теща или прислуга, — только заглянул пару раз, чтобы поздороваться с Шубиным. Еще одно неудобство, спальня и кабинет тестя всегда попадают в поле зрения домработницы Елены Ниловны. Она все видит, слышат, так и зыркает глазами.
Борис вернулся в свою комнату, вытащил из-под кровати корзинку для грибов, сплетенную из прутиков ивы, положил на дно фотоаппарат "Зенит", прикрыл спортивной курткой. Нельзя, чтобы кто-то из домашних увидел у него камеру. Начнутся вопросы, зачем и как… Он выглянул в коридор: прислушался. На кухне скрипели половицы, значит, Ниловна здесь. Топчется, вечно придумывает какую-то ненужную работу, лишь бы целый день торчать в доме и как цепной пес охранять подступы к кабинету хозяина.
На веранде он выпил кофе, посидел за столом, листая газеты, что накануне привез из Москвы Шубин. Основная тема: подготовка к Олимпийским играм, на закуску, — заметки о начинаниях производственников, — лучшие коллективы достойно встречают 26-й съезд КПСС, что состоится в следующем году, работают под лозунгом "Пятилетке качества — рабочую гарантию". Борис перевернул страницу: план по строительству, план по уборке хлеба, план по заготовке металлолома и прочая лабуда, — читать нечего. В этой стране люди только и делают, что перевыполняют план и улучшают производственные показатели, — никакой личной жизни, ничего для души.
Было тихо, только из открытой двери в коридор, доносились неясные звуки. Видимо, это домработница мыла посуду. Хозяин уезжал чуть свет, сегодня в город собиралась и Клавдия Ивановна, но уехала она или нет, — сказать трудно. А идти на хозяйскую половину дома не хотелось. Решая, что делать, Борис налил еще одну чашку кофе. Ему нравилась просторная веранда, заставленная разномастной казенной мебелью с бирками инвентарных номеров. Тут были два стола, два полированных серванта, набитых посудой, тоже казенной, плетеная мебель — кресла и стулья, два широких лежака и даже книжный шкаф. В дальнем углу — батарея пустых бутылок, — Канада, Марокко, Шотландия, Франция, — по наклейкам можно изучать географию.
Борис, прихватив корзинку, вышел на крыльцо, спустился по ступенькам.
В лесу, где стояла дача, почти не встречалось мелкого сорного подлеска, вокруг старые деревья, в основном высоченные корабельные сосны, — стоят далеко друг от друга, не загораживая свет неба. Когда поднимается ветер, шумят кронами в высоте. Дом брусовой, обшитый снаружи и изнутри вагонкой, крашенный в серо-зеленый цвет, с двускатной шиферной крышей, потемневшей от дождей. Примитивизмом планировки дом уступал разве что солдатской казарме.
Борис обогнул дом справа, прошел вдоль окон хозяйской спальни, повернул за угол и поспешил назад, увидев, как вдруг распахнулась задняя дверь. Елена Ниловна, одетая в серую юбку и кофту, с гладко причесанными волосами, собранными в пучок на затылке, спускалась с крыльца. По тропинке между деревьями она направилась к дороге, в руках большая сумка из парусины. Борис подумал, что эта Елена совсем нестарая женщина с ладной фигурой, недурная лицом, могла бы запросто устроить личную жизнь, но так вжилась, так полюбила роль старой добродетельной девы, что уже не выйдет из нее никогда. Он испытал волнение и азарт. Ниловна шла быстро, торопилась скорей вернуться. Бросать свой пост она не хотела, но, видимо, хозяйка перед отъездом в Москву оставила какие-то поручения. До поселка и обратно больше часа. На такой щедрый подарок судьбы Борис даже не рассчитывал.
Он вернулся, чтобы убедиться, что в доме никого, громко позвал Клавдию Ивановну, — ответа не было. С веранды дверь ведет в темный и длинный коридор, направо и налево двери спален, абсолютно одинаковых. Внутри кровати с панцирными сетками, бельевые шкафы, тумбочки, на окнах тюлевые занавески и серо-коричневые шторы. В комнатах всегда темно и сыро. В конце коридора слева кухня, где днем копается, готовится к ужину тихая как мышь Елена Ниловна, из которой и двух слов клещами не вытянешь. Она умеет незаметно исчезать и появляться. И одевается как, будто хочет быть похожей на мышку: юбка, кофточка, туфли, — все серое. Кажется, топни на нее ногой, и от страха она нырнет под пол, в норку и останется там жить.
Борис толкнул дверь. Спальная — это комната аскета. Бельевой шкаф, кровать с жестким матрасом и прикроватная тумбочка с лампой, — вся обстановка. На тумбочке обложками вверх две раскрытые книги: воспоминания Жукова и воспоминания Туполева. А закрытая — "Бессонница" Александра Крона. Борис покопался в шкафу. Ничего особенного. Три летних костюма. Стопка белых рубашек… Он снова вышел в коридор.
Справа, наискосок от кухни, кабинет Вадима Егоровича, ключ в замке. Старомодный письменный стол, покрытый зеленым сукном, похожий на биллиардный. Потертое кожаное кресло, книжные шкафы с казенным собранием сочинений Ленина в темно-синем переплете, Большая советская энциклопедия, — старое издание с золотым тиснением, техническая литература. Эти книги никто никогда даже не открывал. Бюстик Карла Маркса на столе, чернильный прибор с кремлевской башенкой, стопка американских научных журналов, железная лампа с зеленым стеклом, — тоже все казенное под инвентарными номерами. Вдоль стены кожаный диван, в дальнем углу сейф в рост человека.
На столе много бумаг, папки с чертежами и текстами. Как и все комнаты, кабинет темный, и, от того что редко открывали окна, сыро и густой запах табака. Борис поставил корзинку на пол, сел в кресло, просмотрел бумаги на столе. Это материалы к новому Пленуму ЦК КПСС, которые раздают всем будущим участникам. Статистические данные, какие-то таблицы, графики роста экономики, — макулатура, ей в холодную зиму только печку истопить. Борис выдвигал ящики стола. В них папки с документами, видно, что не новыми, с краев бумага захватанная.
Наградной пистолет в деревянной шкатулке с резной крышкой, несколько коробок с патронами, несколько нераспечатанных коробок с авторучками, — видимо, чьи-то подарки. В другой шкатулке какие-то памятные знаки, юбилейные медали… Все не то. Борис поднялся, — подошел к шкафу, поднял руку, сдвинул в сторону модель военного самолета на блестящей подставке. Под ней фигурный ключ.