Борис подошел к сейфу, открыл замок и повернул ручку. Он перебирал содержимое сейфа минут десять. Наконец выбрал две бордовые сафьяновые папки, с золотым тиснением. На первой странице приклеена бирка: "В ЦК КПСС, Совершенно секретно, экземпляр № 3". Борис действовал быстро, будто по сто раз отрепетировал каждое движение. Он раскрыл верхнюю папку, вытащил и разложил на столе бумаги, задернул тюлевые занавески и плотные шторы, включил верхний свет и настольную лампу. Он вытащил камеру из корзинки, примерился. Света едва хватало, но разобрать текст будет можно, если правильно проявить пленку.
Он сделал несколько фотографий. Поменял листки бумаги, снова стал фотографировать. Он отщелкал одну кассету, перезарядил камеру, отщелкал вторую и посмотрел на часы. Ниловны нет уже час. Сердце билось, как собачий хвост. В запасе наверняка есть еще немного времени, но трудно сказать, сколько точно. Напрасно он потратил минут семь на письменный стол, где тесть ничего серьезного не хранит. Надо было с сейфа начинать. Борис успел снять еще одну кассету до конца и сказал себе, что дальше нельзя, надо уходить. Сложил бумаги на место, запер сейф, выскользнул в коридор и повернул ключ в замке.
Еще три минуты провел в своей комнате, пряча отснятые пленки, вышел на веранду и, усевшись на диване, отгородился газетой. Ниловна появилась, не издав ни звука, она словно соткалась из воздуха. Пожелала доброго утра и спросила насчет завтрака. Есть пшенная каша, творожная запеканка с изюмом, можно пожарить яичницу. Он ответил, что пшенная каша — это как раз то, о чем он мечтал последние сто лет. Голос звучал ровно и спокойно. Ниловна внимательно смотрела на него, хотела, но не решилась спросить, давно ли он поднялся. Поджала бескровные губы и уползла на кухню.
После завтрака Борис взял корзинку, вышел из дома. Тишина, перед домом деревянный стол, вкопанный в землю и две лавочки. Иногда за этим столом Шубин пьет чай, разложит перед собой газеты и сидит. Прошлым летом Борис видел, как на дачу к Шубину пришел член Политбюро ЦК КПСС востроносый и седой Константин Устинович Черненко. Под мышкой шахматная доска, но внутри нее не шахматные фигуры, а шашки. В серой курточке, сшитой из какой-то дерюжки, тренировочных штанах, растянутых на коленках, он был похож на пенсионера, который не против сообразить на троих.
Они с Шубиным сели за этот стол, сыграли несколько партий, поболтали о пустяках, Черненко пожаловался на печень и засобирался, — время принимать лекарства. Тут примчался какой-то мужчина, референт что ли, увел своего хозяина за руку. Боялся, что тот заблудится на обратной дороге или сил в тонких дрожащих ногах не хватит, чтобы вернуться. Приходили и другие важные люди, сидели, разговаривали разговоры. О болезнях, лекарствах, погоде, сварливых женах и заодно уж, — о судьбах человечества. Но судьбы человечества, кажется, волновали этих стариков гораздо меньше, чем собственная подагра.
Когда-нибудь благодарные потомки поставят на стол латунную табличку: "На этом месте было принято историческое решение нанести превентивный ядерный удар по Соединенным Штатам Америки. Это решение стало первым решающим шагом к победе СССР над мировым империализмом". Впрочем, благодарных потомков после ядерной войны не будет, и неблагодарных тоже, даже тараканов на кухне Ниловны не останется. Земля превратится в облако космической пыли… Интересно, в каком звании Ниловна, лейтенант? В ее-то годы… Нет, по выслуге лет, ей наверняка уже присвоили капитана госбезопасности.
После вчерашнего дождика лес был влажным. Борис дошел до сплошного двухметрового забора, долго брел вдоль него, пока не наткнулся на распахнутую калитку. Дальше тянулся такой же сырой смешанный лес, скучный, почему-то без птичьих голосов, без людей, без звуков. Можно пройти километры в любом направлении — и не встретишь никого, не услышишь постороннего шума. Туман в оврагах, старые березы и сосны, серое небо. В этом есть что-то мистическое, первобытное, — огромный лес, пустой и враждебный. Борис бродил до обеда, повернул назад, но дорогу нашел не сразу, — долго плутал, пока не наткнулся на зеленую плоскость забора, пошел по нему к калитке.
На выходные в гости к Шубиным приехали супруги Захаровы, старые, еще с войны, приятели и еще какой-то давний друг Шубина, директор крупного оборонного завода в Челябинске. Обслугу отпустили, Борис натаскал веток, перетащил плетеные кресла на воздух, расставил кружком, до поздней ночи они сидели в лесу жгли огромный костер, смотрели на огонь, выпили много, но пьяных не было. Дача оставалась пустая. Борис несколько раз ходил в дом, то за минеральной водой, то за очередной бутылкой и подолгу задерживался. За этот вечер он успел израсходовать запасы пленки, и переснять все документы из портфеля Шубина. Он сложил отснятые кассеты в своей комнате, под половицу, — лучшего места не было, а когда вернулся к костру в последний раз, тесть говорил о литературе:
— С Солженицыным все ясно — он враг. Всегда был врагом. И злобы в нем, и яду — через край. Но как понимать наших советских писателей? Тех, кто обласкан славой, кто деньгам счет давно потерял? Но вот я недавно был в поселке Красная Пахра, где писатели живут. Зашел к одному литератору, члену правления Московской писательской организации. Посмотрел его дачу. У меня челюсть отвалилась. Огромный дом, шведская столярка, письменный стол ручной работы, бильярд… В гараже новая "Волга". У меня ничего подобного нет. Машина — казенная, дача — государственная. Квартира, — тоже государственная. Завтра снимут меня с работы, с чем я останусь? Пенсия — вот все мои льготы. Плюс к ней грыжа, которую еще в войну нажил. И партийный билет.
— И что этот писатель? — директор челябинского завода весь вечер задавал вопросы, сыпал ими без передыха. Оторванный в своей провинции от светской жизни, он наверстывал упущенное в обществе Шубина.
— Улыбается писатель, показывает свое хозяйство. Мы с ним давно знакомы. Поэтому я его так, по-свойски спросил. Мол, ты от советской власти все это получил. Дачу, две машины, две кооперативных квартиры. Жена вся в бриллиантах. Из заграниц не вылезаешь. Если кто-то в этой стране живет при коммунизме — это вы, писатели. В прошлый раз выпустили его повесть в "Роман-газете". Знаешь какой гонорар? Миллион. Я не шучу. Миллион рублей. При средней зарплате в стране сто тридцать рублей в месяц. Значит, — я ему говорю, — ты свой гонорар получил? Так чего же ты тогда на советскую власть зубы точишь? Только и смотришь, как ее за ляжку тяпнуть. Прямо слюной исходишь от ненависти.
— Потому что писатели через одного — евреи. И этот твой друг ответил?
— Смеется, что ему… Много таких смешливых теперь развелось. Вот Владимира Солоухина почитай — сплошная антисоветчина. Или Нагибина открой. Вроде бы любовь, лирика, охота, городская проза… А вчитайся, — настоящая махровая антисоветчина. Или Всеволода Кочетова возьми. Роман "Чего же ты хочешь", который он незадолго до смерти написал. Уж от Кочетова не ожидал… А этот, Юрий Трифонов. За первый роман за "Студентов" ему Сталинскую премию дали. И до чего докатился… Господи… И мы это дерьмо печатаем, причем — на государственные деньги. Даже в театрах ставим.
Разошлись под утро, Борис был пьян настолько, что едва добрел до своей кровати, разделся в темноте и упал лицом вниз, — будто сознание потерял.
Глава 19
Председатель профсоюзного комитете Сергей Быстров, дядька лет пятидесяти, как всегда, казался бодрым и полным сил. Он был сухощавым, делал зарядку, подкрашивал седину хной и даже пытался бросить пить. Быстров дважды прочитал заявление Бориса, в котором тот просил предоставить за наличный расчет автомобиль "Волга", вздохнул и сказал:
— Нет вопросов, старик, машина, считай, твоя. О цвете кузова будешь договариваться сам, на месте. Цвет — это по желанию покупателя. Насколько я знаю — взятка в размере ста рублей. Но учти: я тебе ничего такого не говорил. Ну, девять тысяч ты на "Волгу" нашел, и на сто рэ разоришься. Значит, переходишь в высшую автомобильную лигу… Да, тебе по статусу полагается. С таким тестем ездить на старом "Жигуле" — это хуже чем… Хуже чем государственное преступление. Тесть деньгами помог?
Борис только развел руками, ясное дело, без тестя такую покупку не потянул бы.
— Ясно, дерзай. Одну машину взял наш начальник хозяйственного управления. Он сказал так: выхожу на пенсию, делать будет нечего. Стану сдувать пылинки с новой "Волги". Чем ни занятие? Ладно, старик, ты свободен. Прокатишь как-нибудь. А лучше — бутылку поставишь. Как только заявление подпишет Пастухов, я тебе позвоню.
— Сколько ждать?
— Ну, неделю. Или ты очень спешишь? Завидую я тебе, Боря, все у тебя в жизни легко получается. Все просто. А я вот…
Он хотел рассказать грустную историю своей неудачной женитьбы и тоскливой семейной жизни, но в последний момент передумал. Только вздохнул и пригладил ладонью рыжеватые волнистые волосы, почесал переносицу и внимательно посмотрел на Бориса.
— Между нами, старик: ты неважно выглядишь. Глаза, как у бешенного кролика, кровью налились. Ты что в последнее время усугубляешь? — Быстров щелкнул пальцем по горлу. — Если это серьезно, — завязывай пока, не поздно. Я сам не трезвенник, но…
— Я в рот глотка не брал уже неделю. Третью ночь подряд не высыпаюсь. Одна старая сучка из верхней квартиры по ночам стучит железной палкой или молотком по батарее отопления. Постучит, заснет… Проснется и давай опять. Я уже к ментам жаловаться ходил. Им по фиг: это не по нашей части. Звонил в службу психиатрической помощи. Врачи говорят: для госпитализации нет показаний. Кому еще жаловаться? Только в партийную организацию по месту жительства. Эта ведьма ко всем своим заслугам еще и член КПСС с какого-то лохматого года. Участвовала в революции, пережила войну. Ну, чтобы сегодня отравлять мою жизнь. Партийная лярва. Впрочем, я про партию ничего не говорил.
— А я ничего не слышал. Поднимись к этой ведьме и выброси ее из окна.